Поначалу она лишь неохотно бросала в ответ короткие фразы, но от Ричарда было не так-то легко отделаться: непринужденно болтая, он взял тарелки у нее из рук, поставил их на столик, и вскоре она, примирившись, уже выслушивала с пунцовым от смущения лицом его шутливые замечания о своей располневшей фигуре и кудряшках на лбу.
– Полдюжины солдат-кавалеристов ждут не дождутся во дворе, чтобы с тобой познакомиться, – сообщил он ей. – Пойди и докажи им, что женщины в Корнуолле не чета этим неряхам из Девоншира.
И, закрыв за собой дверь, Матти вышла, догадавшись, без сомнения, что впервые за пятнадцать лет я не нуждаюсь в ее услугах. Ричард тут же принялся есть – на аппетит он, слава Богу, никогда не жаловался – и скоро еды на тарелках заметно поубавилось, хотя я, все еще не придя в себя от неожиданности, лишь отщипнула кусочек цыплячьей грудки. Еще не закончив ужин, он, верный своей давней привычке, вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате с громадной костью от жаркого в одной руке и куском пирога в другой, рассказывая мне о плимутских оборонительных сооружениях, которые его предшественник, вместо того чтобы сравнять с землей в первые же дни войны, позволил врагам расширить и укрепить.
– Поверишь ли, Онор, – возмущался он, – этот болван Дигби просидел девять месяцев под стенами Плимута на своей жирной заднице, пока противник в осажденном гарнизоне вытворял все, что заблагорассудится; солдаты делали вылазки за продуктами и дровами, возводили баррикады, в то время как он играл в карты с младшими офицерами. Слава Богу, эта пуля в голове заставит его пролежать в постели месяц-другой, а я за это время наведу порядок.
– Уже есть какие-нибудь результаты?
– Во-первых, я сделал то, что нужно было сделать еще в прошлом октябре – насыпал новый земляной вал у Маунт Баттена и поставил на него пушки, чтобы они держали под прицелом все корабли, которые вознамерятся пересечь пролив Саунд; таким образом, я оставил осажденных без еды и боеприпасов. Во-вторых, я перекрыл им воду, так что теперь мельницы не могут молоть муку для жителей. Дай мне месяц-другой, и все они у меня с голоду подохнут.
Он откусил огромный кусок от пирога и подмигнул мне.
– Но блокада с суши, разве она действенна в наши дни?
– Будет действенна, только дай мне время организовать ее. Вся беда в том, что большинство офицеров под моим началом совершенно никудышные – мне пришлось выгнать больше половины из них. Правда, у меня есть отличный командир в Солташе, он уже наподдал хорошенько этим мятежникам из Плимута, когда те вздумали сделать вылазку недели две назад – горячая была схватка, особенно в ней отличился мой племянник Джек, старший сын Бевила, ты должна его помнить. А на прошлой неделе мы напали на их аванпост, неподалеку от Модлина, выбили с занимаемых позиций и еще сотню пленных взяли. Думаю, теперь джентльменам в Плимуте не сладко спится в их постелях.
– Пленные – это такая проблема, – заметила я. – Сейчас тебе трудно прокормить даже твоих собственных людей, а ведь захваченных в плен тоже нельзя морить голодом, я полагаю.
– Еще чего, – рявкнул он. – Я отсылаю их в замок Лидфорд, и там их вешают без суда и следствия за государственную измену.
Он швырнул обглоданную кость в окно и взял себе еще кусок жаркого.
– Но Ричард, – неуверенно возразила я, – ведь это несправедливо. Они всего лишь сражаются за дело, которое считают более важным и благородным, чем наше.
– Да плевал я на справедливость. То, что я делаю, дает хорошие результаты, все остальное меня не волнует.
– Я слышала, парламент назначил вознаграждение за твою голову, – продолжала я. – Говорят, бунтовщики боятся тебя и ненавидят.
– А ты думала, они в задницу меня будут целовать? – усмехнулся он, потом подошел и сел на краешек постели.
– Хватит о войне, поговорим о нас с тобой, – сказал он. Я совсем этого не хотела и ладеялась отвлечь его, вновь вернув разговор к осаде Плимута.
– А где вы сейчас живете? В палатках?
– Что мне делать в палатке, когда в моем распоряжении лучшие дома Девоншира? Нет, мой штаб расположен в Бакленд Эбби, которое мой дед продал Френсису Дрейку полвека назад, и могу тебя заверить, мне живется там преотлично. Я захватил весь скот в поместье, а хозяева платят мне арендную плату, если не хотят, чтобы их тут же вздернули на суку. За спиной они зовут меня Рыжей лисой, а женщины, как я понял, пугают этим именем своих детей, когда те плохо себя ведут. Говорят: «Вот придет Гренвиль, и Рыжая лиса заберет тебя», – и он расхохотался, словно это была удачная шутка. А я смотрела на его подбородок, ставший еще более жестким, на решительную линию рта и поджатые уголки губ.
– О твоем брате Бевиле в этих краях говорили по-другому, – мягко заметила я.
– Да, – согласился он, – но ведь у меня нет такой жены, какая была у Бевила, нет дома, который бы я любил, нет счастливых ребятишек…
Неожиданно его голос зазвучал резко, и в нем послышалась глубокая горечь. Я отвернула от него лицо и опустилась на подушки.
– Твой сын с тобой в Бакленде? – спросила я спокойно.
– Мое отродье? Да, где-то там со своим учителем.
– Какой он?
– Кто, Дик? Да так, недоумок с печальными глазами. Я зову его «щенок», и заставляю петь для меня за ужином. В нем нет ничего от Гренвилей – полное подобие своей мамочки.
Сын, с которым он мог бы играть, заниматься, которого мог бы любить… Мне вдруг стало грустно и обидно за ребенка, от которого с такой легкостью отвернулся отец.
– Так значит, Ричард, все с самого начала у тебя пошло не так, как надо?
– С самого начала.
Воцарилось молчание – мы ступили на опасную почву.
– Почему же ты не постарался устроить себе более счастливую жизнь?
– О счастье речи быть не могло, оно ушло вместе с тобой, хоть ты и не хочешь признавать этот факт.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже.
По полу поползли тени, скоро придет Матти, чтобы зажечь свечи.
– Когда ты отказалась видеть меня в тот последний раз, – продолжал он, – я понял, что жизни не будет, осталось лишь гнусное существование. Ты, конечно, слышала историю моей женитьбы, и наверняка сильно приукрашенную, но суть, думаю, верна.
– Ты что, совсем ее не любил?
– Совсем. Мне нужны были ее деньги, вот и все.
– И они тебе не достались.
– Тогда нет, но сейчас они у меня: и ее состояние, и ее сын, которого я породил в помрачении рассудка, не иначе. Дочь теперь в Лондоне с матерью, но если она мне понадобится, я и ее заполучу.
– Ты так изменился, Ричард, совсем не похож на человека, которого я любила.
– Если и так, то причина тебе известна.
Солнце зашло, и в комнате сразу сделалось мрачно и уныло. Я почти физически ощущала эти пятнадцать лет, разделявшие нас. Вдруг Ричард взял мою руку и поднес к губам. Это прикосновение – такое знакомое – всколыхнуло во мне все чувства.
– Ну почему, – воскликнул он, вскочив на ноги, – почему именно с нами должно было случиться это несчастье?
– Роптать бессмысленно, я давно это поняла. Сначала, да, мучалась, проклинала все на свете, но недолго. Лежание на спине научило меня дисциплине, правда, не такой, какую ты насаждаешь в своих войсках.
Он подошел к кровати и встал рядом, не сводя с меня глаз.
– Тебе никто не говорил, что ты стала даже красивее, чем была тогда?
Я улыбнулась, вспомнив Матти и зеркало.
– Ты мне льстишь, – ответила я, – или у меня просто больше времени на то, чтобы румяниться и пудриться.
Наверное, он считал меня холодной и равнодушной и даже не догадывался о том, что звук его голоса рвет пелену этих проклятых лет и обращает их в ничто.
– Я ничего не забыл, – продолжал он. – Я помню тебя с головы до ног. У тебя родинка на пояснице, и ты очень расстраивалась из-за нее, почему-то тебе казалось, что она тебя портит – а я так ее любил.
– Думаю, тебе пора спуститься вниз к своим офицерам. Я слышала, как один из них сказал, что вы будете ночевать в Гремпаунде.
– А помнишь, у тебя был синяк на левом бедре, ты наткнулась на эту дурацкую ветку, торчащую на яблоне. Я еще сказал тогда, что он похож на сливу, а ты ужасно обиделась.
– Я слышу лошадей во дворе, – перебила я его. – Твои кавалеристы уже собрались уезжать. Так ты и до утра не доберешься до ночлега.
– А теперь ты лежишь, такая самодовольная, уверенная в себе: еще бы, тебе уже тридцать четыре. Но знаешь, Онор, плевал я на твою вежливость.
Он опустился на колени рядом с кроватью и обнял меня, и тотчас пятнадцать лет, разделявшие нас, словно унесло ветром.
– Тебя по-прежнему тошнит после жареного лебедя? – шепотом спросил он и стер глупые детские слезы, закапавшие у меня из глаз, потом засмеялся и погладил меня по волосам.
– Моя любимая дурочка, теперь ты понимаешь, что твоя проклятая гордость загубила нашу жизнь?
– Я все поняла еще тогда.
– Какого же черта ты так себя вела?
– Если бы я уступила, ты бы вскоре возненавидел меня, как потом Мери Говард.
– Вранье, Онор!
– Возможно. Что теперь об этом говорить. Прошлого не вернешь.
– Тут ты права. С прошлым покончено. Но впереди у нас будущее. Брак мой расторгнут. Я надеюсь, ты это знаешь. Я свободен и могу вновь жениться.
– Женись, найди себе еще одну богатую наследницу.
– На кой черт она мне сейчас, когда в моем распоряжении все поместья в Девоншире. Я теперь джентльмен с приличным состоянием, лакомый кусочек для старых дев.
– Вот и выбирай среди них, вон их сколько бегает в поисках мужа.
– Возможно. Но мне нужна одна-единственная старая дева – ты.
Я положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в лицо: рыжие волосы, ореховые глаза, тонкая жилка, пульсирующая на виске. Не только он все вспомнил, у меня также были воспоминания, я могла бы ему напомнить – если бы только захотела, если бы скромность позволила мне – о его веснушках, которые пятнадцать лет назад обсуждались не менее бурно, чем моя родинка на спине.
– Нет, Ричард.
– Почему?
– Я не хочу, чтобы ты женился на калеке.
– И ты не передумаешь?
– Никогда.
– А если я силой увезу тебя в Бакленд?
– Вези, но от этого я здоровой не стану.
Я устало откинулась на подушки, внезапно почувствовав слабость. Это было нелегкое испытание, перескочив через пятнадцать лет жизни, вновь ощутить себя рядом с Ричардом. Очень нежно он разжал руки, поправил мое одеяло и, когда я попросила стакан воды, молча принес мне его.
Почти стемнело, часы на колокольне давно пробили восемь. Со двора до меня донеслось позвякивание конской сбруи, там, видимо, чистили и взнуздывали лошадей.
– Мне пора ехать в Гремпаунд, – произнес он наконец.
– Конечно.
С минуту он постоял, глядя вниз во двор. По всему дому уже зажгли свечи. Восточные окна галереи были распахнуты, и полоски света пролегли через мою комнату. До нас донеслись звуки музыки: это Элис играла на лютне, а Питер пел. Ричард вновь подошел к кровати и опустился на колени.
– Мне кажется, я понял, что ты так настойчиво хочешь мне втолковать. Нам никогда уже не будет так хорошо, как было когда-то. Я прав?
– Да.
– Я и сам знаю, но мне все равно.
– Станет не все равно, – заметила я, – через какое-то время.
У Питера был молодой голос, чистый и светлый, и песня звучала на редкость радостно. Я представила себе, как Элис смотрит на него поверх своей лютни.
– Я всегда буду любить тебя, – произнес Ричард, – а ты меня. Мы не можем потерять друг друга теперь, после того, как я вновь обрел тебя. Можно мне почаще приезжать сюда, чтобы мы могли быть вместе?
– Когда пожелаешь.
В галерее раздались аплодисменты, офицеры и остальные слушатели просили исполнить что-нибудь еще. Элис опять ударила по струнам, на этот раз зазвучала живая, задорная мелодия джиги – солдатская застольная, которая в то время была у всех на устах – и все слушатели, в том числе солдаты-кавалеристы во дворе, дружно подхватили ее.
– У тебя и сейчас бывают такие же сильные боли, как тогда, после несчастья?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60