— Вы же его друг, мистер Холман, настоящий друг, да, мистер Холман?
— Во всяком случае, друг.
Она с явной опаской оглянулась на фасад дома.
— Он показал вам записку? — шепотом спросила она.
— Записку?
— В которой было сказано про Энджи? Засунув палец в рот, она его обсосала, как это делают малые дети.
— Меня она страшно напугала. Типичное требование выкупа, про которые рассказывают по телевидению. Все слова вырезаны из газет и журналов, затем приклеены к листку бумаги.
— О чем там говорится?
— Про Энджи и Лумиса, что по его вине она плохо кончит, но ему грозит нечто куда более страшное. Энджи всего лишь начало мести.
— Я бы сказал, что в записке маловато смысла.
— На Клэя записка произвела большое впечатление.
Она снова засунула палец в рот.
— По ночам он не спит, а если и задремлет на какое-то время, ему начинают сниться кошмары.
— Почему?
— Не знаю. Но думаю, кто-то задался целью добраться до Клэя, и он это понимает. А по ночам, мистер Холман, я буквально чувствую эту волну страха, исходящую от него. А для Клэя такое состояние противоестественно.
— Знаете ли вы кого-нибудь, ненавидящего его до такой степени, что он мог бы послать такую записку?
— Нет.
На ее лице промелькнула какая-то болезненная улыбка, которая совершенно не подходила к такому молодому лицу.
— Клэй никогда не советовался со своими женами, полагаю, я тоже не буду исключением. Но я не сомневаюсь, что неизвестный люто его ненавидит, потому что Клэй буквально шарахается от собственной тени Почему-то мне кажется, что Клэй знает этого человека или же догадывается, кто это может быть.
— Вы с ним разговаривали на эту тему? Она отрицательно покачала головой.
— Всякие разговоры о записке запрещены, мы о ней просто не упоминаем. Вы же сами видели, как он прореагировал, переполошился, что я могу рассказать вам о ней.
— Как давно он стал выпивать первый стакан виски в десять утра?
— Это вовсе не первый, — покачала она головой. — Поднявшись с постели, он пьет скотч вместо апельсинового сока.
Глава 2
Я оставил машину на стоянке и прошел четыре квартала пешком, разыскивая дом, названный мне Клэем Роулинзом. Это была одна из тех грязных и темных улочек, где солнечный свет подчеркивает с беспощадной ясностью всякую убогую деталь, начиная от облезлых, давно не крашенных фасадов домов и кончая потерянным тупым выражением лиц обитателей убогих жилищ, которые целыми днями бесцельно бродят, шаркая ногами по тротуарам. Многие жители Лос-Анджелеса почему-то рассказывают сказочные мифы об окраинах своего громадного города, но лично я убежден, что они принимают желаемое за действительность.
Восемь маршей деревянной лестницы привели меня на чердак, где жил Харольд Лумис и, по-видимому, дочь Клэя. Я постучал пару раз в дверь, затем изнутри донесся оглушительный крик: “Входите, если вы не за деньгами!"
На чердаке имелась застекленная крыша, инкрустированная многочисленными скоплениями грязи, но даже она не могла справиться с калифорнийским солнцем. Комната была длинная, узкая, не правильной формы, и если бы даже опытному математику предложили вычислить ее площадь, бедняга бы помешался.
Судя по внешности типа, стоящего перед мольбертом, можно было предположить, что с ним это уже произошло. Он был молод, лет двадцати пяти пожалуй, с фантастической шевелюрой цвета соломы, которая напоминала разворошенную скирду. На носу — очки в немыслимо толстенной оправе, которые увеличивали его водянисто-голубые глаза до размеров двух мелких рыбешек, соединенных вместе черным мостиком, перекинутым через его нос.
Итак, передо мной был художник, его холст стоял на мольберте, в руке — кисть. Имелась и натурщица, прилегшая на кушетку, выглядевшую настолько утомленной от долгого служения людям, что я не побоялся бы поспорить на любую сумму, что она в свое время уже была выброшена на свалку. Натурщица — брюнетка лет девятнадцати, но я догадался, с первого взгляда понял, что у них нет друг от друга никаких тайн. Она лежала абсолютно голой на кушетке, голова у нее свешивалась с одного ее края, так что мне почти не было видно лица девушки, но зато ее потрясающее бело-розовое тело можно было рассмотреть в мельчайших подробностях. Небольшие крепкие груди торчали вверх, а плавно изогнутые бедра переходили в длинные стройные ноги. Мельком я обратил внимание на то, что ногти у нее на ногах были покрыты бесцветным перламутром, и, коли такова была жизнь художника, я был готов арендовать ближайший чердак.
— Вам не нужны деньги, это мы уже выяснили, — проговорил художник кудахтающим тенорком, — тогда чего же вы хотите, приятель?
— Вы Харольд Лумис? — осведомился я, усилием води заставив себя отвести глаза от обнаженной натурщицы.
— Я Лумис. Ну и что?
— Я слышал о ваших работах, вот и решил зайти взглянуть на все сам.
— Эй, Энджи!
На этот раз кудахтанье было явно радостным.
Он повернулся ко мне:
— А кто сообщил вам обо мне, приятель? Могу поспорить, этот проклятый хозяин дома.
Натурщица выпрямилась, села на кушетке, бросила на меня равнодушный взгляд. Собственная нагота ее ни капельки не смущала.
— Вы хотите сказать, что намереваетесь что-то купить? — спросила она.
— Возможно, — ответил я.
— Не могу поверить!
Ее взгляд, обращенный на Лумиса, точнее всего могло характеризовать слово “ошеломленный”.
— Просто не могу...
— Что вы скажете про это? — Лумис ткнул кистью в сторону холста. — Картина почти закончена. Вы имеете шанс приобрести последний шедевр Лумиса еще до того, как окончательно просохнут краски, мистер?..
— Холман, — подсказал я. — Рик Холман. Я взглянул на холст и сразу же пожалел, что сделал это. Прекрасное тело модели было воспроизведено весьма точно, в этом отношении не к чему было придраться. Но кое-какие “отсебятины” художника, добавленные им, очевидно, для пущего эффекта, вызвали у меня приступ тошноты. К примеру, посреди живота была изображена огромная полость, демонстрирующая внутренние органы, которые должен был видеть разве что хирург или коронер. Вида одного ручейка крови, струящегося из этой огромной раны по ее бедрам, было достаточно для того, чтобы превратить вампира в вегетарианца.
— Как вы назвали созданную вами картину? — прохрипел я.
— “Обнаженная снаружи и изнутри”, — горделиво ответил Лумис. — А как бы вы назвали ее, мистер Холман?
— Мерзостью!
Я даже вздрогнул от отвращения.
— Какого черта вам вздумалось так обойтись с этим прекрасным телом?
— Потому что это мертвое тело, труп. Голос художника звучал весьма терпеливо, как будто он объяснял прописные истины малому ребенку.
— Я выражаю себя, приятель. Себя, Харольда Лумиса, не Харольда Гойю, не Харольда да Винчи или даже Харольда Глупа! Известно ли вам, что является самым значительным во всей вашей жизни, в жизни любого человека, а?
— Вы хотите сказать, что существует что-то еще, помимо секса? — спросил я устало.
— Смерть! — произнес он благоговейно. — Смерть — самое значительное в жизни, приятель. Облагородьте ее, отбросьте лишние наросты, выразите одну ее сущность и что у вас будет?
— Усохший труп?
— У вас нет воображения!
На мгновение он весьма неодобрительно посмотрел на меня.
— Я вам отвечу, что это будет. Насильственная смерть. Тело жертвы убийства, вот что! — Он снова ткнул кистью в холст, возможно посчитав ее рапирой, пронзающей грудь противника. — Вот здесь “Обнаженная снаружи и изнутри”. Вы видите собственными глазами все омерзительные, как вы изволили выразиться, пугающие, просто страшные сопутствующие обстоятельства насильственной смерти!
Он глубоко вздохнул.
— Картина ваша за пятьдесят монет.
— Я бы не заплатил за нее и пяти центов, — ответил я искренно.
Он ткнул пальцем в противоположный угол комнаты.
— Хотите взглянуть?
— Они все такие же, как эта? — Я кивнул на мольберт.
— В основном. Не всюду изображены ножевые раны, парочка с огнестрельными, штуки три портрета задушенных, а одна — настоящая конфетка, убийство топором. Уверяю вас, производит потрясающее впечатление!
Он умоляюще посмотрел на меня.
— Не упустите свой шанс, мистер Холман! Согласен уступить ее вам за пятьдесят долларов. В этой работе мне удалось добиться такой экспрессии в изображении крови, что холст кажется влажным.
В его неестественно больших глазах за стеклами очков мелькали какие-то безумные огоньки.
— Если пожелаете, могу поставить подпись под картиной кровью!
Он в экстазе закрыл глаза.
— Какая блестящая мысль! По-моему, я первый до этого додумался. У меня даже сердце подпрыгнуло.
— Зато меня стало мутить, — сообщил я ему. — Неожиданно я раздумал приобретать что-либо из ваших творений, мистер Лумис. Вдруг по рассеянности взгляну на нее еще раз...
— Какая жалость, что у вас такой слабый желудок, мистер Холман, — произнес он с искренним сочувствием. — Печально, что наша сделка не состоялась.
— Я в этом далеко не уверен. Что скажете о своей натурщице, она не продается?
Лицо брюнетки выразило неприкрытое отвращение. Уголки губ слегка изогнулись, когда она обратилась ко мне:
— Нет, нет, с меня уже достаточно!
— Вон! — заорал Лумис. — И немедленно! Или, приятель, я оберну этой картиной вашу разможженную голову!
— Остынь! — посоветовал я. — Я говорю от имени ее отца. Он хочет, чтобы она вернулась.
— Неужели?
Брюнетка поджала под себя ноги, на лице у нее появилось насмешливое выражение.
— Вы имеете в виду Папу-Толстосума? Неужели и ему дорога Энджи и он так обеспокоен судьбой своей Маленькой Сиротки, что готов выложить деньги?
— Как я понял, он готов предпринять кое-какие шаги, — сказал я.
— Почему?
— Потому что считает, что негоже его девятнадцатилетней дочери находиться в подобном окружении, — ответил я ровным голосом. — Поддерживать дружбу с бесталанным ничтожеством, именующим себя художником, вести разгульный образ жизни, заполненный сексом, выпивкой, марихуаной и чем-то похуже.
— Это точно в духе Папы-Толстосума, — сказала она, кивая. — Процитировали дословно?
— Почти.
— За все эти девятнадцать лет он ни разу не вспомнил обо мне, — пробормотала она едва слышно. — Что-то случилось?
— Он нервничает из-за “морального пункта” или, точнее, аморального в его контракте, который вступает в силу, если вы угодите в какой-то громкий скандал. Последнее время в студии у него не все идет гладко.
— Тогда я кое-что понимаю. Его внезапная родительская забота оправдана, Она внимательно посмотрела на меня:
— Но вы сами его не одобряете.
— О чем вы? — спросил я.
— Хотя вы и выступаете от имени Папы-Толстосума, но вы не прилагаете особого рвения в уговорах, не так ли, мистер Холман? Я имею в виду, действуете с прохладцей.
— Я сказал ему, что попытаюсь, поскольку когда-то мы были друзьями, но мне думается, вам необходимо узнать, какими соображениями он руководствуется, прежде чем принять окончательное решение.
— Кто вы такой, приятель? — Глаза Лумиса заинтересованно заблестели. — Один из философствующих безумцев?
— Главным образом я разрешаю проблемы других людей за деньги, — ответил я. — В данном случае мне не хочется браться за это дело для Клэя Роулинза, потому что мне не по душе его мотивы.
— Честно, ничего не скажешь!
Он поднял перед собой кисть, как будто это было знамя, и принялся расхаживать по комнате, напевая что-то вроде марша: “Ра-та-та-та, Холман, ра-та-та-та, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман!"
На мольберте висела тряпка, обильно измазанная еще свежими красками. Я сорвал ее оттуда и, когда он проходил достаточно близко от меня, засунул ее ему в рот при очередном “рат”. На мгновение он опешил, затем в его глазах появилось бешеное выражение, он вытащил тряпку изо рта, губы при этом у него стали ядовито-изумрудными, под стать бледно-зеленой физиономии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17