Ворот белой, как из рекламы про прокладки, рубахи душил красный джазменовекий кис-кис. Вензель прихватил с собой в театр любимого кота по кличке Филидор: помойной породы, жирного, черно-белой, как у старых телевизоров, раскраски, шерстистого и с понтами пантеры. Надежно зафиксировав откидное кресло рядом с Вензелем, на него пристроили любимую подушку кота, пуховую, с кисточками, которые в кайф потрепать лапами. Кот лежал на спине, предлагая чесать ему живот. Чем Вензель и занимался, прислушиваясь к разминке оркестра и оглядывая зал. Трость позолоченным набалдашником, будто алкоголик в салат, уткнулась в бархатную спинку барьера.
Вензель сидел согласно купленным билетам на галерке. Кто бы ляпнул, типа: «Что ж ты, папаша, не по чину уселся, в самый несолидняк?» – прожил бы не дольше, чем взводится курок.
Жора-Долото, усаженный за спиной Вензеля, водил биноклем по залу и докладывал:
– Харчо, харя черномазая, шестой ряд амфитеатра. Паленый, сука подлая, партер, четырнадцатый ряд. Театралы, бля.
Шрам, усаженный рядом с Вензелем, может, приклифтен был не так фаршированно, не в галстук с пиджаками, зато вел себя строго по театральным понятиям. Программка на колене, шея чистая, по фене в полный голос не ботает, полон трепетного ожидания – короче, все пучком, никакого шухера.
– И нас во все бинокли цинкуют, Вензель, – с надрывом отрапортовал Долото.
На что Вензель лишь неопределенно почмокал губами. Шрам мог бы приплюсовать к базару известие, что и его, Шрамова, братва сечет толкучку, но зачем перегружать сяв-ку костями, еще подавится.
Шрам застучал пальцами по программке на коленях – ни дать ни взять конкретный театролюб, изнывающий по третьему звонку.
Он был еще жив, поскольку мнительный Вензель подозревал, что покеда не до донышка выжал из Сереги известное тому за списки. И кроме того, на рождественские каникулы отвалили все нотариальные конторы. А передачу от Шрама к Вензелю собственности следовало запротоколировать юридически абсолютно легально. Типа, если все покатит по плану Вензеля, жить Сереге до третьего января.
– Позыркай, Чек, какие сыроежки! – Пальцем, обхваченным золотой гайкой, Арбуз провел потную дорожку по стеклу, за которое театральщики упрятали пожелтевшую фотографию. – Их бы к нам, чтоб на бильярде сплясали про лебедей.
– Ты на год глянь. И Арбуз достал уже. Хорэ стены обходить. Почапали в буфет!
– Там давиловка, Чек. Черные засели. Ты сам слыхал, за разборки без команды печень вырвут.
Чистая правда. Кисель с кривоносым Махно не шибко надеялись, что если будут сидеть истуканами в зале, то Вензель сдрейфит и тормознет свои подлые амбиции. Поэтому Махно с Киселем сообща прикумекали кое-что позабористей: решили устроить старцу небольшой сюрприз. Как только потухнет безобразие на сцене и финально опустится занавес, их самые доверенные люди с гранатометами… Но если старик залупится и не капитулирует, одним Вензелем станет меньше на свете белом.
В гримерке балерин еще ни о чем не догадывались. Полураздетые барышни были такие хорошенькие, что не наглядеться на себя в зеркало.
– Зиночка, а ты где справляешь?
– Мы с Сереженькой справляем у Хабибулиных на даче. Будут Рогины, скрипачка Надя, и для нее позвали Куакина. Маша, завяжи мне сзади!
– Столько черненьких в зале, девочки! Так страшно! Вдруг взорвут!
– А сами?
– И сами взорвутся. Они же глупенькие. Каждый пронес по гранате, по команде дернут и взорвутся.
– Думаешь, они Новый год не справляют?
– У них же весной Новый год. Маша, поправь мне розочку!
– Нет, правда, девочки, зал сегодня какой-то странный. Почти одни мужчины.
– Наверное, Ленка своих хахалей провела.
– Ошибаешься, балаболка! Если б я всех своих позвала, стадион пришлось бы заказывать…
…Гайдук засел в сортире. Хорошо, пацаны на входе торчали незнакомые, а в хате с люстрами он вовремя срисовал Арбуза с Чеком, которые пялились на фотки, потом узырил еще двух знакомых пацанов. Пришлось срочно посетить сортир.
Гайдук прихилял один. Уже вчера купонов в кассе не было. Пришлось тащиться за фраером, выкупившем броню, отоваривать по башне, а для ложного следа тырить еще и лопатник с кредитными карточками, часы и цепочку. Карточки Гайдук бросил нищему в шапку, а второй, лишний, купон сжег над газовой плитой.
– Занято! – отшил он очередного нетерпеливого театрала, глотая перекумаренный освежителем воздух. Будто в хвойном лесу, только мишка рядышком отстрадал медвежьей болезнью.
– Козел сраный, – двинул ногой по двери невидимый театрал.
Гайдук еле сдержался, чтобы не выхватить волыну. Нельзя, бляха-муха. Маслята заготовлены для Шрама. Гайдуку по помидору групповые разборки, ему нужен этот подлый крендель Шрам, а Шрам тут сегодня нарисуется в обязаловку. Наводка – точняк…
…Маргарита Алоизиевна служила театру вот уже шестнадцатый год. Седьмой год ее пост был неизменен – у царской ложи. Пусть кто-то называет ложу правительственной, пусть кто-то на новый лад называет ее ложа-вип, но эта ложа навечно останется царской, какой создана. В ней императоры восторгались легконогими балеринами, рукоплескали оперным примам и влюблялись в них без памяти. Николай Романов и Матильда Кшесинская – любовь в сиянии свечей и бриллиантов короны, под скрип каретных колес. Из этой ложи царевны и великие княжны украдкой рассматривали пышноусых гвардейцев и томно обмахивались веерами. Какие были времена!
До сегодняшнего дня Маргарита Алоизиевна никак не предполагала, что грядут совсем иные – погибельные времена. Что ложу осквернят люди, которых дальше Лиговки не следовало бы пускать. А их пустили в святая святых. Губернаторы, послы, посланники, английская королева, Ким Ир Сен, Шеварднадзе, вы слышите, никогда, вы слышите? Ни-ког-да еще царскую ложу не превращали в рынок!
– Э, женщина, иди сюда! Меню давай! – Джигит выдернул программку из программного букета в руках старушки, сунул стольник и прогоняюше махнул рукой. – Сдачи не надо.
Коричневых и черных кожаных курток в ложе все прибывало, абреков набралось уже больше, чем царских мест, но шли и шли новые. Они целовались, обнимались, горланили, гомонили и горлопанили.
– Нельзя! – Маргарита Алоизиевна раскинула руки перед галдящей отарой с шампанским, коньяком, фруктами и двумя крашеными блондинками. – Охрану позову!
– Э, что кричишь? На! – Ей в программки сунули русский стольник.
Сунули ей, той, которой целовал руку сам Михалков-Кончаловский, с которой поздоровался сам Путин, которой кивнула английская королева. Маргарита Алоизиевна не могла никого позвать. Никто, кроме нее, не защитит ложу.
Маргарита Алоизевна припомнила своего мордатого зятя, их кухонную войну, его дробящие уши монологи. Маргарита Алоизевна едва удержала руку, чтоб не перекреститься. Господи, прости меня за грехи мои тяжкие, не корысти ради, а токмо во имя святости театральной!
– Короче, – пугаясь собственной смелости, она приставила к ближайшему щетинистому горлу край программковой кипы, – звери, рюхай сюда! Мариинка – не Сенной рынок и не бордель. – Зятевы слова почему-то без труда слетали с языка. – Гони на девок ксивы! Нету ксив – заворачивай шмарам корму. Пузыри в буфете глушить будешь, да? Сечешь, баран? – Алоизиевна расчехвостила программки веером. – Или расписать по-белому, че пацаны из охраны вам вставят без резьбы. Или, – вдруг старушка вспомнила зятевы прогоны о том, чего черные боятся даже больше проклятия рода, кровной мести и закрытия рынков, – или ОМОН с площади пригласить?..
– …Э! – сидящий в амфитеатре Харчо приставил к уху мобилу.
– Ты чего, все землячество привел? – гоготнул в наушнике Палец.
– Это не мои, сами пришли. – Харчо забросил в пасть вяленый киш-миш. – Мои на первом ряду. А твои?
– Кто где. Ща буду кучковать вокруг себя. – Веселость Пальца была показная.
На самом деле его настроение ничего общего с праздничным не имело. Если бы, как мечталось, у них с Харчо все по спискам, то они бы стали в Питере основными. И тогда вплотную назревал вопрос: кто кого? Именно на этот зигзаг удачи Палец пригласил в Питер московского авторитета Шархана. Дескать, обоснуйся пока в СИЗО (нынешний хозяин СИЗО, типа, доживает последний четверг), а там и покруче дела завертятся. С Шарханом на пару Палец бы вытер ноги об Харчо в пять секунд. Но вот который день от Шархана ни привета, ни ответа.
– Давай, дорогой. – Харчо вновь прильнул к биноклю. Навел на самую среднюю трибуну. В ней земляки хлопали друг друга по плечам, веселились, размахивали руками, целовались, ходили. Вдруг за их спинами заелозила какая-то старушка, и мужчины враз затихли. Вах! Молодцы! Уважают старых людей, не то что русаки.
Зачем этому чурке Пальцу знать правду, а?! Кто он такой этот Палец? А тайна черного вора в том, что анашишник Хамид, который сейчас ковыряет обивку кресла позади Харчо, – верблюд и внебрачный сын ишака. Если б не просьба дяди Фазиля, клянусь мамой, выгнал бы Хамида из помощников.
Харчо приказал Хамиду купить билеты в театр на всех ребят. Ослу понятно, что ребята – это бойцы. А этот шакалий хвост, наверное, сосчитал жен, детей, братьев, сестер, родню по отцу, родню по матери. Этот павлиний зад мало того, что скупил полтеатра, он набрал самые дорогие билеты. «Э, – сказал Харчо Хамиду, когда тот принес полные руки синих картонок, – зачем принес?! За лишние из своего кармана платишь! Иди!»
Конечно, хитрый Хамид пошел по рынкам. Что он еще мог придумать? Только заставлять платить за свои ишачьи глупости земляков…
А Вензель всей душой поверил, что списки заныканы где-то в театре, и через каких-то задрипанных полтора часика он станет их полноправным обладателем. Если выводы насчет внебрачных балетных детей верны, то где ж еще малявки могут прятать списки, как не в театре? В квартирах? Не смешите! Что такое приныкать вещь в маленькой квартире, и что такое – в большом театре? Где ее будет проще отрыть посторонним? То-то и оно. У теши? И тещу не посвятить? А вдруг теща, не предупреждая, устроит генеральную уборку? То-то и оно. На даче или закопать в лесу? Но списки всегда должны быть под рукой. То-то и оно! Посему так благосклонно Вензель подмечал подробности скрытой суеты Волчка.
Связанная и упрятанная в кладовку с реквизитом, бригада монтеров сцены не могла видеть того, что мог видеть прикрученный к стулу Булгакин: как в монтерскую парни с толстыми шеями вносили ящики. Приплюснутый, помахивая стволом, распоряжался, куда чего ставить. Откуда они брали ящики, через какой вход вносили, по всему ли театру перли – Булгакин не знал. Как не знал и того, почему его не прибрали в кладовку вместе с бригадой.
А идея акции была нагло стырена, иначе бы не были Вензель, Шрам и Волчок ворами. Причем стырена у самого англичанина Шерлока Холмса. Типа, чтобы ханыга выдал, где прячет самое ценное, нужно заставить его это самое ценное спасать. А для этого не грех устроить маленький пожарчик. Или с понтом пожарчик.
Предвкушительное, типа в ожидании праздника, настроение царило в гримерке мужского хора.
– Где пьешь, Васильич?
– В своей квартире. Но, прошу учесть, с компанией.
– Много народу?
– Четыре бабы и два мужика. Я и Куакин. Бабы из Вагановки. Слушайте, уже через три дня утренник, вот беда! Ну что за жизнь?!
– Зал видали, мужики?
– А на фиг его видать?
– Роксанка прибегала: «Выгляни, выгляни!» Я и выглянул.
– И чего?
– Бандит на бандите. Шпана, голытьба, половина – вообще черные.
– Негры?
– Хачики. И наши, белые, тоже хороши. Мордоворот на мордовороте.
– Предлагаю спеть им арию восточного гостя на мотив «А у окна стоял мой чемоданчик», – соскочил со стула хорист Васильич. Почесав на псевдозековский манер подбородок, обклеенный окладистой бородой, он сунул большие пальцы за отвороты древнерусского кафтана, зашаркал по полу гримерки, изображая танец «семь сорок» и хриплым голосом, как и обещал, влупил под «чемоданчик»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Вензель сидел согласно купленным билетам на галерке. Кто бы ляпнул, типа: «Что ж ты, папаша, не по чину уселся, в самый несолидняк?» – прожил бы не дольше, чем взводится курок.
Жора-Долото, усаженный за спиной Вензеля, водил биноклем по залу и докладывал:
– Харчо, харя черномазая, шестой ряд амфитеатра. Паленый, сука подлая, партер, четырнадцатый ряд. Театралы, бля.
Шрам, усаженный рядом с Вензелем, может, приклифтен был не так фаршированно, не в галстук с пиджаками, зато вел себя строго по театральным понятиям. Программка на колене, шея чистая, по фене в полный голос не ботает, полон трепетного ожидания – короче, все пучком, никакого шухера.
– И нас во все бинокли цинкуют, Вензель, – с надрывом отрапортовал Долото.
На что Вензель лишь неопределенно почмокал губами. Шрам мог бы приплюсовать к базару известие, что и его, Шрамова, братва сечет толкучку, но зачем перегружать сяв-ку костями, еще подавится.
Шрам застучал пальцами по программке на коленях – ни дать ни взять конкретный театролюб, изнывающий по третьему звонку.
Он был еще жив, поскольку мнительный Вензель подозревал, что покеда не до донышка выжал из Сереги известное тому за списки. И кроме того, на рождественские каникулы отвалили все нотариальные конторы. А передачу от Шрама к Вензелю собственности следовало запротоколировать юридически абсолютно легально. Типа, если все покатит по плану Вензеля, жить Сереге до третьего января.
– Позыркай, Чек, какие сыроежки! – Пальцем, обхваченным золотой гайкой, Арбуз провел потную дорожку по стеклу, за которое театральщики упрятали пожелтевшую фотографию. – Их бы к нам, чтоб на бильярде сплясали про лебедей.
– Ты на год глянь. И Арбуз достал уже. Хорэ стены обходить. Почапали в буфет!
– Там давиловка, Чек. Черные засели. Ты сам слыхал, за разборки без команды печень вырвут.
Чистая правда. Кисель с кривоносым Махно не шибко надеялись, что если будут сидеть истуканами в зале, то Вензель сдрейфит и тормознет свои подлые амбиции. Поэтому Махно с Киселем сообща прикумекали кое-что позабористей: решили устроить старцу небольшой сюрприз. Как только потухнет безобразие на сцене и финально опустится занавес, их самые доверенные люди с гранатометами… Но если старик залупится и не капитулирует, одним Вензелем станет меньше на свете белом.
В гримерке балерин еще ни о чем не догадывались. Полураздетые барышни были такие хорошенькие, что не наглядеться на себя в зеркало.
– Зиночка, а ты где справляешь?
– Мы с Сереженькой справляем у Хабибулиных на даче. Будут Рогины, скрипачка Надя, и для нее позвали Куакина. Маша, завяжи мне сзади!
– Столько черненьких в зале, девочки! Так страшно! Вдруг взорвут!
– А сами?
– И сами взорвутся. Они же глупенькие. Каждый пронес по гранате, по команде дернут и взорвутся.
– Думаешь, они Новый год не справляют?
– У них же весной Новый год. Маша, поправь мне розочку!
– Нет, правда, девочки, зал сегодня какой-то странный. Почти одни мужчины.
– Наверное, Ленка своих хахалей провела.
– Ошибаешься, балаболка! Если б я всех своих позвала, стадион пришлось бы заказывать…
…Гайдук засел в сортире. Хорошо, пацаны на входе торчали незнакомые, а в хате с люстрами он вовремя срисовал Арбуза с Чеком, которые пялились на фотки, потом узырил еще двух знакомых пацанов. Пришлось срочно посетить сортир.
Гайдук прихилял один. Уже вчера купонов в кассе не было. Пришлось тащиться за фраером, выкупившем броню, отоваривать по башне, а для ложного следа тырить еще и лопатник с кредитными карточками, часы и цепочку. Карточки Гайдук бросил нищему в шапку, а второй, лишний, купон сжег над газовой плитой.
– Занято! – отшил он очередного нетерпеливого театрала, глотая перекумаренный освежителем воздух. Будто в хвойном лесу, только мишка рядышком отстрадал медвежьей болезнью.
– Козел сраный, – двинул ногой по двери невидимый театрал.
Гайдук еле сдержался, чтобы не выхватить волыну. Нельзя, бляха-муха. Маслята заготовлены для Шрама. Гайдуку по помидору групповые разборки, ему нужен этот подлый крендель Шрам, а Шрам тут сегодня нарисуется в обязаловку. Наводка – точняк…
…Маргарита Алоизиевна служила театру вот уже шестнадцатый год. Седьмой год ее пост был неизменен – у царской ложи. Пусть кто-то называет ложу правительственной, пусть кто-то на новый лад называет ее ложа-вип, но эта ложа навечно останется царской, какой создана. В ней императоры восторгались легконогими балеринами, рукоплескали оперным примам и влюблялись в них без памяти. Николай Романов и Матильда Кшесинская – любовь в сиянии свечей и бриллиантов короны, под скрип каретных колес. Из этой ложи царевны и великие княжны украдкой рассматривали пышноусых гвардейцев и томно обмахивались веерами. Какие были времена!
До сегодняшнего дня Маргарита Алоизиевна никак не предполагала, что грядут совсем иные – погибельные времена. Что ложу осквернят люди, которых дальше Лиговки не следовало бы пускать. А их пустили в святая святых. Губернаторы, послы, посланники, английская королева, Ким Ир Сен, Шеварднадзе, вы слышите, никогда, вы слышите? Ни-ког-да еще царскую ложу не превращали в рынок!
– Э, женщина, иди сюда! Меню давай! – Джигит выдернул программку из программного букета в руках старушки, сунул стольник и прогоняюше махнул рукой. – Сдачи не надо.
Коричневых и черных кожаных курток в ложе все прибывало, абреков набралось уже больше, чем царских мест, но шли и шли новые. Они целовались, обнимались, горланили, гомонили и горлопанили.
– Нельзя! – Маргарита Алоизиевна раскинула руки перед галдящей отарой с шампанским, коньяком, фруктами и двумя крашеными блондинками. – Охрану позову!
– Э, что кричишь? На! – Ей в программки сунули русский стольник.
Сунули ей, той, которой целовал руку сам Михалков-Кончаловский, с которой поздоровался сам Путин, которой кивнула английская королева. Маргарита Алоизиевна не могла никого позвать. Никто, кроме нее, не защитит ложу.
Маргарита Алоизевна припомнила своего мордатого зятя, их кухонную войну, его дробящие уши монологи. Маргарита Алоизевна едва удержала руку, чтоб не перекреститься. Господи, прости меня за грехи мои тяжкие, не корысти ради, а токмо во имя святости театральной!
– Короче, – пугаясь собственной смелости, она приставила к ближайшему щетинистому горлу край программковой кипы, – звери, рюхай сюда! Мариинка – не Сенной рынок и не бордель. – Зятевы слова почему-то без труда слетали с языка. – Гони на девок ксивы! Нету ксив – заворачивай шмарам корму. Пузыри в буфете глушить будешь, да? Сечешь, баран? – Алоизиевна расчехвостила программки веером. – Или расписать по-белому, че пацаны из охраны вам вставят без резьбы. Или, – вдруг старушка вспомнила зятевы прогоны о том, чего черные боятся даже больше проклятия рода, кровной мести и закрытия рынков, – или ОМОН с площади пригласить?..
– …Э! – сидящий в амфитеатре Харчо приставил к уху мобилу.
– Ты чего, все землячество привел? – гоготнул в наушнике Палец.
– Это не мои, сами пришли. – Харчо забросил в пасть вяленый киш-миш. – Мои на первом ряду. А твои?
– Кто где. Ща буду кучковать вокруг себя. – Веселость Пальца была показная.
На самом деле его настроение ничего общего с праздничным не имело. Если бы, как мечталось, у них с Харчо все по спискам, то они бы стали в Питере основными. И тогда вплотную назревал вопрос: кто кого? Именно на этот зигзаг удачи Палец пригласил в Питер московского авторитета Шархана. Дескать, обоснуйся пока в СИЗО (нынешний хозяин СИЗО, типа, доживает последний четверг), а там и покруче дела завертятся. С Шарханом на пару Палец бы вытер ноги об Харчо в пять секунд. Но вот который день от Шархана ни привета, ни ответа.
– Давай, дорогой. – Харчо вновь прильнул к биноклю. Навел на самую среднюю трибуну. В ней земляки хлопали друг друга по плечам, веселились, размахивали руками, целовались, ходили. Вдруг за их спинами заелозила какая-то старушка, и мужчины враз затихли. Вах! Молодцы! Уважают старых людей, не то что русаки.
Зачем этому чурке Пальцу знать правду, а?! Кто он такой этот Палец? А тайна черного вора в том, что анашишник Хамид, который сейчас ковыряет обивку кресла позади Харчо, – верблюд и внебрачный сын ишака. Если б не просьба дяди Фазиля, клянусь мамой, выгнал бы Хамида из помощников.
Харчо приказал Хамиду купить билеты в театр на всех ребят. Ослу понятно, что ребята – это бойцы. А этот шакалий хвост, наверное, сосчитал жен, детей, братьев, сестер, родню по отцу, родню по матери. Этот павлиний зад мало того, что скупил полтеатра, он набрал самые дорогие билеты. «Э, – сказал Харчо Хамиду, когда тот принес полные руки синих картонок, – зачем принес?! За лишние из своего кармана платишь! Иди!»
Конечно, хитрый Хамид пошел по рынкам. Что он еще мог придумать? Только заставлять платить за свои ишачьи глупости земляков…
А Вензель всей душой поверил, что списки заныканы где-то в театре, и через каких-то задрипанных полтора часика он станет их полноправным обладателем. Если выводы насчет внебрачных балетных детей верны, то где ж еще малявки могут прятать списки, как не в театре? В квартирах? Не смешите! Что такое приныкать вещь в маленькой квартире, и что такое – в большом театре? Где ее будет проще отрыть посторонним? То-то и оно. У теши? И тещу не посвятить? А вдруг теща, не предупреждая, устроит генеральную уборку? То-то и оно. На даче или закопать в лесу? Но списки всегда должны быть под рукой. То-то и оно! Посему так благосклонно Вензель подмечал подробности скрытой суеты Волчка.
Связанная и упрятанная в кладовку с реквизитом, бригада монтеров сцены не могла видеть того, что мог видеть прикрученный к стулу Булгакин: как в монтерскую парни с толстыми шеями вносили ящики. Приплюснутый, помахивая стволом, распоряжался, куда чего ставить. Откуда они брали ящики, через какой вход вносили, по всему ли театру перли – Булгакин не знал. Как не знал и того, почему его не прибрали в кладовку вместе с бригадой.
А идея акции была нагло стырена, иначе бы не были Вензель, Шрам и Волчок ворами. Причем стырена у самого англичанина Шерлока Холмса. Типа, чтобы ханыга выдал, где прячет самое ценное, нужно заставить его это самое ценное спасать. А для этого не грех устроить маленький пожарчик. Или с понтом пожарчик.
Предвкушительное, типа в ожидании праздника, настроение царило в гримерке мужского хора.
– Где пьешь, Васильич?
– В своей квартире. Но, прошу учесть, с компанией.
– Много народу?
– Четыре бабы и два мужика. Я и Куакин. Бабы из Вагановки. Слушайте, уже через три дня утренник, вот беда! Ну что за жизнь?!
– Зал видали, мужики?
– А на фиг его видать?
– Роксанка прибегала: «Выгляни, выгляни!» Я и выглянул.
– И чего?
– Бандит на бандите. Шпана, голытьба, половина – вообще черные.
– Негры?
– Хачики. И наши, белые, тоже хороши. Мордоворот на мордовороте.
– Предлагаю спеть им арию восточного гостя на мотив «А у окна стоял мой чемоданчик», – соскочил со стула хорист Васильич. Почесав на псевдозековский манер подбородок, обклеенный окладистой бородой, он сунул большие пальцы за отвороты древнерусского кафтана, зашаркал по полу гримерки, изображая танец «семь сорок» и хриплым голосом, как и обещал, влупил под «чемоданчик»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38