А она мне – судья: «Кому, – говорит, – теперь нужен ваш билет?» Это, по-вашему, справедливо?! «Вы, – гово­рит, – билет на проезд покупали, а не хулиганить». А?! В гробу я видал такую справедливость!
Картинка рисовалась живая. Мельчайший начальни­чек, он готов костьми лечь, защищая свой авторитет. А судья автоматически солидарна с представителем власти.
Томин купил в кулинарии полкило жареной наваги и бутылку молока. Скармливая их Силину, сердито убеждал:
– Вы же взрослый человек, Степан Кондратьич. У контролера должность. Что с ним было?
– Чего-то там себе отбил.
– А в колонии опять хлюпик под горячую руку по­пался?
– Там целая кодла была. Кабы я им поддался, мне бы вовсе не жить! Вы бы, гражданин начальник, помыка­лись там, тогда бы с полслова соображали… Приклеилась ко мне шпана. Сперва смешочки, дальше – больше. «Ко­мод, пойди туда», «Комод, пойди сюда». Каждый день в барак, как на войну шел. Раз потолковали, другой, – показал на кулаках. – Вижу, либо я кого угроблю, либо они меня. Ну, одному гаду ребра и попортил. Подошел такой момент. И кто виноват? Знамо дело, Силин. У него же в приговоре полная аттестация, какой он есть бандит! Два года припаяли. Справедливо?!
– Обидно, Силин.
– Теперь, допустим, есть душевный человек и в боль­шом авторитете. Он глядит, такое дело, и говорит: «Баста! Комода, – говорит, – не трожь». Вот оно где справедли­во-то! Вот где по-человечески!
– С ним вы и встретились в Москве?
Силин разом замкнулся, набычился.
– Ни с кем я не встречался! Я пример привел – кто мне друг, а кто враг, ясно?
Куда ясней. Теперь, конечно, казнится, что поддался душевному человеку. Поверил себе на погибель. Сидел бы в Днепропетровске, а не в КПЗ, где сверлит мысль: как так случилось? Почему я засыпался?
– Завяжите мне на память несколько узлов, – протя­нул Томин кусок веревки.
– Узлы? А-а, дамочка будет експертизу делать. На доброе здоровье.
И, допив молоко, огромными ручищами ловко стал вязать узлы…

* * *
– Веревку на мешке затягивал Силин, – определила Зина.
– А кто клал шубы в мешок?
– Везде и на всем только отпечатки его пятерни. Что касается маршрута по складу, – она достала расчерчен­ный лист, – крестиками я пометила пункты, в которых уверена, что он был. А вот здесь два сомнительных кру­жочка. Сторожа безбожно натоптали.
– Так он прошел прямо тут? Рассказывает иначе.
– По-моему, он тебе нравится, этот пещерный житель.
– Жалко дурака. «Я пошуровал и выбрал три караку­левых пальта». Да он не отличит каракуль от цигейки! Он всю дорогу был грузчиком, а в колонии шесть лет рабо­тал на лесоповале.
Как ни странно, скорняки каракулевых шуб не ждали. Вот соболей кто-то обещал привезти с Севера. К исходу третьих суток Томин несколько раззадорился в отноше­нии Силина и попросил начальство не передавать дело району, а забрать в МУР. А вскоре прибыли материалы из колонии. Опять побежал в криминалистическую лабора­торию.
– Вот его колониальные приятели, – Томин развер­нул веером фотографии. – Этот еще сидит. Этот сидит, – по одной бросал он их на стол. – Этот освободился только что, но прибыл на место жительства в Брянск. Остаются трое в принципе возможных. Старый вор Захаркин – рекомендую. Года два как в воду канул. Не пропи­сан, не зарегистрирован, не задерживался. Этот – Мить­ка Фрукт, карманник. С прошлого лета живет у матери в Москве, работает шофером и даже женился.
– На какой машине ездит? – быстро спросила Зина.
– Не знаю, не успел. Последний – домушник, афе­рист, всего понемножку.
– Глаза неглупые, – уронила она, рассматривая ску­ластую физиономию на снимке.
– Кличка Химик. Этот, возможно, тоже в Москве. Митька Фрукт писал одному в колонию, намекал: «Бу­дешь в столице, затекай на Преображенку пиво пить. Старого знакомого встретишь».
Зина разыскала в шкафу фотографии, нащелканные у склада, достала таблицы для определения комплекции человека по следам. За что Томин ее любит – никогда не тянет волынку, дело делает.
– Кручусь на полупустом месте, – ворчала она, про­изводя расчеты. – Походки нет, длины шага нет, только размер и глубина следа. Ну, вывела примерно рост и вес. Сто восемьдесят сантиметров, семьдесят шесть кэгэ.
– Минутку, – Томин полистал записную книжку. – Веса у меня нет, есть рост и телосложение.
– Для семидесяти шести он высоковат.
– Значит, тощий. Читаем. Захаркин. Телосложения ху­дощавого, но коротышка. Химик. Телосложения худоща­вого, рост сто восемьдесят один. Наконец, Митька Фрукт. Телосложения атлетического.
– Стало быть, если кто из них, то Химик.
Томин, довольный, собрал «колониальные» фотогра­фии, вложил в записную книжку и хлопнул ею о ладонь.
– Теперь есть четкая задача: найти, взять и доставить.
Зине позвонили. Ожидая конца разговора, Томин при­задумался и присел на край стола. Стоп, а будет ли от Химика прок, если его взять и доставить?
– Сомнения? – осведомилась она.
– Понимаешь, я на складе перешерстил всех, кого мог. Если бы искомый сват имел ясно видимые связи с кем-то из складских, я бы его нащупал. Согласна?
– Не исключено. Кое-что ты умеешь.
– Хорошо, коли из Химика я что-нибудь вытяну. А коли нет? Коли они с Силиным отопрутся друг от друга на очной ставке?
– Есть еще следы.
– Следы мало что доказывают. Даже при условии, что мы найдем ботинки и «Москвича». Ты бы на его месте не вывернулась?
– Прав. Подвезли, мол, Комода, куда просил, и уеха­ли. А что он там дальше делал – понятия не имеем.
– То-то и оно. И сядет Силин на скамью подсудимых один, а в приговоре напишут: «Совершил совместно с неустановленными лицами».

* * *
Знаменский вернулся в Москву поздним вечером. Лужи перед домом были прихвачены первым серьезным заморозком. Колька спал, а мать, заслышав шаги в кори­доре, сразу поднялась и радостно захлопотала, будто ее Павлик отсутствовал невесть как долго.
По будням маленькая семья их просыпалась почти одновременно, но разговоров за завтраком бывало мало. Маргарита Николаевна торопилась до работы успеть что-то по хозяйству. Колька зевал. Знаменский заметил у него свежий синяк на скуле – опять подрался, но домашнее следствие отложил на потом. Обычно Колька дрался ус­пешно и под флагом какой-нибудь благородной идеи, что, разумеется, не влияло на мнение классной руководитель­ницы, излагавшей истерические протесты в его дневнике. Воспитание Кольки было официально закреплено за старшим братом, и объясняться с педагогами приходилось ему. Маргарита Николаевна школы избегала: классная неиз­менно просила ее «как психиатра и человека» прописать успокоительные таблетки, которые помогли бы сносить козни 5 «Г» – Колькины в том числе. Маргарита Николаевна ничего не прописывала и страдающей стороной счи­тала 5 «Г». «Ребятам надо ведрами пить валерианку», – говорила она. Мать была умной и веселой. Два замечатель­ных качества, которые Знаменский очень ценил.
…Томина он встретил на одной из лестниц Петровки.
– В четыре! – крикнул тот на бегу.
В четыре часа пунктуально впятился спиной в каби­нет, кому-то что-то дотолковывая в коридоре, и изложил свои впечатления о судебном процессе.
– Вот таким манером, Паша. Все меняют показания, все нагло врут. Их спрашивают про товарную ведомость, заполненную рукой Шахова, они твердят, что то была невинная шутка: просто однажды сравнивали почерк, у кого лучше, и продиктовали Шахову, что писать. Судья напоминает о счетах на имя Шахова – ему отвечают, что подложные счета нарочно сфабриковал Шутиков. И тэ дэ. Глупо, шито белыми нитками, но работает. Короче гово­ря, в отношении Шахова дело возвращается на доследо­вание, и Михаил Борисыча на моих глазах освобождают из-под стражи. Срамота!
– Да, – отозвался Знаменский, – надо сесть и поду­мать… Шутиков-то шалавый парень и не больно умен. Пешка.
– На кой черт тогда смылся? Может, не совсем пешка?
– Пешка, Саша, пешка, которую срочно проводят в ферзи. Он было совсем собрался покаяться и вдруг…
– Балда. На него теперь хоть всех собак вешай. И остальные вроде почище на его фоне – Шутиков, дес­кать, соблазнил, Шутиков организовал, Шутиков требо­вал. Все уши прожужжали этим Шутиковым.
– Чтобы не зияло пустотой место главаря.
– Может, вы прошляпили у Шахова тайник с брил­лиантами? И его благоверная купила у прочих обвиняе­мых нужные показания?
– Кабы так просто! Вывести целую банду на процесс с новой версией и чтобы без единого противоречия… тут чувствуется рука мастера. Нет, не только адвокаты поста­рались… Как вел себя Шахов?
– Спокоен и полон достоинства.
– Когда он сиживал тут напротив, у него иной раз зуб на зуб не попадал. Значит, сегодня знал, что выкру­тится. А Шахиня?
Томин вспомнил, как вызвали к свидетельской три­буне красиво облитую платьем брюнетку лет сорока. Дер­жалась она надменно, словно сам факт ее допроса оскор­бителен.
Судья посоветовался с заседателями и сказал:
– В результате обыска в вашей квартире было изъято большое количество ценностей – в основном женские украшения. Вы по-прежнему утверждаете, что все это – подарки мужа?
– Разумеется.
– Однако общая стоимость найденных «безделушек» превышает сумму зарплаты вашего супруга за десять лет. Как вы себе это объясняли?
– Я – женщина, я такими вещами не интересовалась.
Томин очень убедительно изображал надменность «лет сорока». Знаменский спросил:
– Для нее не был неожиданностью поворот суда?
– Разве разберешь? Ты вон тоже глазом не моргнул, пока я рассказывал.
– Для меня тоже не было неожиданностью, – ответил Пал Палыч, копаясь в ящике стола, будничным тоном.
– Ах, так?
Томин взял протянутую папку с вложенным письмом.
– Руками не трогать, – предупредил Знаменский.
Пробежав письмо, Томин присвистнул.
– Информированный товарищ! Слушай-ка, история становится занимательной!

* * *
Дней десять спустя – к тому времени, как выделен­ное в отдельное производство дело Шахова прибыло обратно к Знаменскому, – тот получил уже третье таин­ственное письмо. Даже распечатывать не стал, сравнил с прежними конвертами и позвонил Томину и Кибрит.
Она появилась сразу и застала Знаменского над кар­той города, где он отмеривал что-то по линейке. Почто­вые отделения были разные, но район отправления при­мерно один.
– Ты знаешь, что вышло с делом Шахова и дру­гих? – поднял он голову.
– Еще бы не знать! Не ожидала, что можно развалить тебе дело!
Кибрит близко принимала к сердцу все, что касалось друзей. Особенно Пал Палыча – так она привыкла его величать с той поры, когда они с Томиным (на три года позже, чем Знаменский) пришли после юрфака на Пет­ровку: она в научно-технический отдел, он в розыск. Пал Палыч, по студенческим временам известный обоим больше визуально, показался столь умудренным, что вызывал почтение. Правда, расстояние скоро сократилось и почтение сменили куда более теплые чувства, но при­вычка прижилась, и только в редкие, особо значитель­ные минуты с языка ее слетало «Павел».
– Я тоже не ожидал, что развалят, – невесело усмех­нулся он; такое случилось впервые, и он болезненно относился к ситуации. – Так вот, до суда я получил письмо. Всего две фразы: «Хочу поставить вас в извест­ность, что Преображенский, Волков и остальные отка­жутся от своих слов и будут лгать. Неужели нельзя их разоблачить?» Во втором письме аноним упрекал меня в бездеятельности. Сегодня принесли третье послание. Все их вручаю тебе, – Знаменский придвинул к ней конвер­ты и листки с текстами.
– Тебя интересуют отпечатки пальцев?
– Отпечатки, машинка – все, что сможешь углядеть. За первые письма я – грешен – хватался руками, с последним поостерегся.
– Ножницы, – распорядилась Кибрит.
Достала из сумочки резиновые перчатки, натянула, взяла письмо за уголок и тонко срезала край конверта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10