Все испортилось, когда Малыш заменил глагол «хотеть» на «предпочитать» и старый добрый индикатив на предательское условное: «Я предпочел бы моего папу». «I would prefer my daddy».
«Я пристально посмотрел на него. Худое лицо его было невозмутимо; серые глаза смотрели спокойно. Ни одна жилка в нем не дрогнула. Будь в его манере держаться хоть капля смущения, гнева, раздражительности или нахальства – словом, будь в нем хоть что-то по-человечески понятное, я бы, несомненно, вспылил и велел ему убираться с глаз долой. Но сейчас мне это и в голову не пришло. Это было бы все равно как выгнать за дверь мой гипсовый бюст Цицерона» .
В самом деле, с тех пор, как появилось это несчастное условное, лицо Малыша потеряло всякое выражение. Лишь розовые очки, казалось, отражали еще какое-то оживление. Ни печали, ни желания, ни злости… Ни той же решимости! Пустое лицо. «Я предпочел бы моего папу». «I would prefer my daddy…» Предпочтение, которое исчерпывалось собственной самодостаточностью. Никакого сомнения: Малыш заразился бартлбизмом. И читатели «Бартлби» знают, до чего может довести эта страсть!

***
Не успел я сделать этот вывод, как мой друг Лусса с Казаманса, сенегальский знаток китайской литературы и, между прочим, молочный брат нашей Королевы Забо, влетел в библиотеку.
– Нин хао , дурачок! (Здравствуй, дурачок!) Как дела?
Я резко осадил его:
– Бу . (Плохо.) – И прибавил: – Хуже некуда, – сразу давая понять, что дело серьезное, и я не в настроении обсуждать это, упражняясь в языке, который сам он знал с детства.
– Меи уэнти , мой мальчик, – ответил он, нисколько не обидевшись. (Нет проблем, мой мальчик.)
Потом он спросил:
– Ну, в чем дело?
Когда я описал ему симптомы, появившиеся у Малыша, и поделился своими опасениями на этот счет, он слегка задумался.
– Надо же, бартлбизм…
– И в самой острой форме, к тому же.
Он взглянул на меня в упор и сказал, не питая ни малейших иллюзий:
– Полагаю, бесполезно напоминать тебе, что «Бартлби» это новелла (он сильно надавил на «новелла»), которая построена на чистом вымысле (он выделил ударением слово «вымысел»), и Мелвилл вовсе не собирался ставить никакого медицинского диагноза (он особо подчеркнул это прилагательное).
– Ты прав, бесполезно.
– Если в этом и есть какой-то диагноз, то он касается рода человеческого вообще, что, кстати, подтверждается последними словами рассказа.
– «О! Бартлби! О! Люди!» Знаю, знаю.
– Знаешь.
Наступила пауза, которая, однако, не давила безысходностью.
– Если я не могу убедить тебя, что «бартлбизм» это никакая не болезнь, я должен, по крайней мере, обсудить это с тобой так, как если бы Малыш в самом деле заразился бартлбизмом. Так?
– Так.
– Что ж, отсюда и будем плясать! – весело ответил он. – Только давай не здесь, а в каком-нибудь ресторанчике, я зверски проголодался. Ну, что, остаемся или отправимся в ваши кварталы? Давненько не пробовал я доброго кускуса. В «Синем человеке», идет? Пообедаем по-берберски. Приглашаю тебя на «невестино» жаркое: манка, корица, зеленый горошек, флёрдоранж, самосозерцание, сдобренное изюмом, что скажешь?
Продолжаем, естественно, в «Синем человеке», то есть у Юсуфа и Али, за стаканчиком их арабского, хорошенько охлажденного, в котором Лусса черпает свою силу убеждения.
– Ладно, пусть твой бартлбизм и вправду существует. В конце концов, эти страницы могут скрывать также какую-то клиническую подоплеку. Не зря же это самая прекрасная повесть на свете…
Большой глоток из стакана.
– Ты не пьешь?
И подливает мне.
– И тем не менее, я должен отметить значительную разницу между твоим юным братом в розовых очках и этим несчастным Бартлби.
– Да? А я что-то не заметил. Во всяком случае, выражение лица у них один в один.
– То есть ты хочешь сказать, отсутствие выражения, полагаю? Одно лицо на двоих, в каком-то смысле.
Тут я уже начал терять терпение.
– Лусса, прекрати доставать меня своими курсивами и предостережениями в английском духе! «Боюсь, что…», «ты хочешь сказать…», «полагаю…», «в каком-то смысле…»; мы с тобой, что, старые ослы из Кембриджа, чтобы подбирать слова и строить фразы, черт бы тебя побрал?!
И так как я уже был на взводе, то не преминул добавить, что сам-то я вовсе не страдаю слабостью госпожи Бовари и прекрасно разбираюсь, где – литература, а где – уже патология, и что Бартлби, кстати говоря, употребляется здесь как метафора, но символ этот ясный, как вспышка отчаяния.
– Я говорю тебе о своем младшем брате, который вздумал объявить мне голодовку!
– Как Бартлби. В точности. Только это не та голодовка.
– Что это еще такое: не та голодовка?
– Бартлби «would prefer not to». А твой братец в розовых очках «would prefer своего папу ». Последнее мне представляется более… конструктивным. Нужно только найти того самого daddy , и вопрос исчерпан.
– А то я без тебя уже не думал об этом тысячу раз! Найти отца Малыша так же нереально, как исторгнуть какое-нибудь желание из груди Бартлби.
– Не существует в природе?
– Невозможно отыскать, я тебе говорю. К тому же, может, его уже нет на свете.
– А ваша матушка не хочет вам помочь?
– У нашей матушки подробнейшая картотека. У нее есть адреса всех ее мужчин, кроме этого.
– Ну, так возьмите любого другого! Все равно кого! Вокруг полно отличных парней, которые не откажутся исполнить столь почетную обязанность. Я сам с радостью оказал бы тебе такую услугу… – И он положил свою черную руку негра с Казаманса на мою бледную кисть европейца. Он улыбнулся разительному несоответствию: – Немного внушения и…
– Я нисколько не сомневаюсь в твоих способностях в этой области, Лусса, но Малыш на это не купится. Если ему подсунуть подставного папашу, это обернется катастрофой.
– Инстинкт?
– Полагаю, да, как сказали бы твои друзья англичане.
– Во хюаюи (сомневаюсь), ответили бы мои друзья китайцы.
– И, тем не менее, это так.
Разговор зашел в тупик, и наступила пауза, которой и воспользовался Юсуф, чтобы водрузить на стол таган с горячим. Лусса принялся раскладывать кускус, отчего тишина, падая к нам на тарелки, звенела еще пронзительнее. Беззвучный дождь крупы… постепенно превращается в песчаные дюны… и понемногу успокаивает… так что я, наконец, произношу, уже умиротворенно:
– И все же, если вдуматься, это как-то странно… Отец Малыша – единственный мужчина моей матери, который жил у нас.
– А! Так ты его знаешь?
– Нет.
Тогда Лусса мне предложил:
– Давай-ка сметем эту пустыню, а потом ты мне все расскажешь поподробнее, идет? За чаем с мятой…
Итак, за чаем с мятой мне пришлось, вернувшись назад, оказаться в том времени, когда до рождения Малыша должно было пройти еще десять месяцев. Это прошлое довольно трудно представить сейчас, когда мне кажется, что Малыш в своих розовых или красных очках – у него их две пары – был всегда, насколько хватает горизонта моей памяти. Наши дети – ровесники вечности…
Эти вступительные замечания Лусса выслушивает с терпением бедуина.
– Не торопись, – ободрил он меня, – рассказывай все по порядку.
Чайная струя опрокинулась с неба в мой стаканчик дамасской стали.
– Есть у меня один друг, – начал я, – который утверждает, что никогда не видел своего отца с пустым желудком. Всегда налопавшись, с утра до вечера. Полный до краев, что твоя бочка. Он никогда не видел, чтобы тот хоть раз в жизни чего-то не добрал… Совсем как я. Я никогда не видел мою мать без живота, всегда – с новым жителем внутри.
– А между тем, вас не так уж много, в вашем племени.
– Это если не считать выкидыши.
– Извини, – проронил Лусса, как если бы я невольно упомянул о преждевременно ушедших близких.
– Ничего. Естественный отбор вида… в соответствии с нашей жилой площадью или с моей зарплатой в «Тальоне», кто его знает. Если бы природа допустила, чтобы у нашей мамы все шло в соответствии с ее сердечными порывами, то скобяная лавочка, которая у нас вместо дома, походила бы сейчас на сиротский приют, как у Диккенса. Половину из них мне пришлось бы облачить в лохмотья и отправить за милостыней.
Так я ходил вокруг да около, все взбивал сливки своего рассказа, которые уже превратились в крепкую пену.
– Было это…
2
ДАР НЕБА
Было это хмурым дождливым днем. Мы везли маму из больницы: она потеряла ребенка и заливалась слезами, а небо вторило ей, опорожняя собственные колодцы. Погода стояла не приведи господь, как сейчас помню. Дождь лил третьи сутки подряд. Сена того и гляди все затопит. Самые расторопные уже подумывали о ковчеге. Мама тихонько стонала:
– Это ужасно, ужасно, потерять плод любви, Бенжамен.
Я держал маму за руку, сидя в машине «скорой помощи», дерзко лавировавшей в водных потоках.
– Ну не надо, мамочка, успокойся, отдохни.
– Нет, всё, это было в последний раз, мой мальчик, даю слово.
Мама цеплялась за соломинку клятв и обетов.
– Отдыхай.
– Ты хороший сын, мой маленький.
Стараемся.
– Ну, ты тоже ничего.
Жалобы и утешения наводняли кибитку «скорой», по которой нещадно молотил громовержец.
– Что ты сказал?
– Я сказал, что ты хорошая мать!
На передней линии тоже было невесело. Хадуш сидел за рулем, а рядом с ним Лауна заливалась в три ручья, почище мамочки. Ее только что бросил один докторишка из больницы, где она работала, невропатолог какой-то. Она оставила там добрую половину своего нежного сердечка.
– Руки чешутся расписать его, сукина сына, – вопил Хадуш. – Дай мне зеленый свет, Лауна, я ему разъясню как следует, что такое любовь!
– Нет, Хадуш, оставь его, он не виноват, это моя вина. Клянусь тебе, это все я, я!
– Такое спускать нельзя, Лауна! Никому. Не будет этого, пока я жив, слышишь? Натравлю на него Мо и Симона, тогда узнает, почем фунт изюма, кобель несчастный! Как там его зовут-то?
– Он не виноват, Хадуш, это я!
Лауна в точности повторяла нашу маму, только с изнанки, так сказать. Она оказывалась брошенной так же часто, как мама бросала своих ухажеров, будто стремясь восстановить некую справедливость в республике Любви. Но каждый раз она падала с такой высоты и так расшибалась, что в нас с Хадушем просыпалось желание кровавой мести. Только это гиблое дело – мстить за Лауну: пришлось бы передушить всех медиков. Даже Хадуша с его приятелями на это не хватило бы. В то время Лауна уже работала медсестрой, и вся эта дружная гиппократова семейка питала к ней живейшие, но отнюдь не братские чувства. Она щедро раздаривала себя, надеясь на такую же щедрость с другой стороны. Она наивно предполагала наличие души у мужчин.
Словом, в машине был не меньший потоп, чем на улицах Парижа. Щетки «дворников» слизывали со стекла капли дождя, смешивая их со слезами отчаяния. Драматический отрывок жизни. Я в то время не выпускал тряпки из рук. Эта занудность домашних хлопот доводит до того, что, кажется, обрадовался бы мировой войне, раковой опухоли, чему угодно, лишь бы как-то отвлечься.
И, как будто вняв моим пожеланиям, судьба послала нам привет в виде «мерседеса», который вынырнул откуда-то слева, накатив на нас бурлящую волну (я как сейчас вижу эту промелькнувшую решетку радиатора):
– Черт!
Хадуш – право руля, тот, другой, – влево, чуть не поцеловались, наша «скорая» вскакивает на тротуар, «мерседес» с визгом разворачивается на сто восемьдесят.
Открывается задняя дверца.
Оттуда выкатывает нечто непонятное – и прямо нам под колеса.
– Берегись!
Опять нервный рывок баранки. Удар.
– Какого…
– Что это было?
– Спроси лучше, кто.
– Кто?
– Да, тело. Какой-то парень. Фиг разберешь.
– Мы его задели?
– Скорее всего.
– Стой так, я пойду взгляну.
– Нет, лучше я сам.
– Я медсестра, Хадуш, ты не забыл? И тут мама из салона:
– Что здесь такое, ребятки?
Я. – Ничего, мама, пустяки, просто мы тут задавили кого-то, не волнуйся.
Лауна уже на улице, под проливным дождем, склонилась над телом, лежащим неподвижно возле колес машины, в потоке сточного желоба.
1 2 3 4 5 6 7 8