Почему столько месяцев продолжалась пытка восстановления двигательной системы?
— Гипсе? — переспросил Уайнберг. — А может, это были просто иммобилизаторы, помогавшие сращиваться порванным связкам? Может быть, повязки на груди не были вовсе уж такими плотными и лишь защищали избитые, но не поломанные грудные клетки? А может быть, в черепах все-таки были повреждения, но настолько грамотно вылеченные, что это нельзя проверить даже с помощью рентгена? Вы ведь признаете, что вам вводили демерол. А он устраняет чувство реальности и вполне способен создать свою реальность.
— Ну, разумеется, — вступила в разговор Рэйчел. — И, конечно, там не было меня. И я не чувствовала их боли. Признаюсь, мне нравятся оба эти мужчины. Мы много вместе пережили. Но я отнюдь не идиотка и из нас троих имею больше шансов оставаться беспристрастной. Мои друзья не поддерживали иллюзию друг у друга.
— Тогда вы, наверное, слыхали о стокгольмском принципе, — сказал Уайнберг. — Люди в состоянии стресса стараются идентифицировать себя с теми, от кого зависит их собственная безопасность.
— А вы, разумеется, слыхали о принципе страуса, — быстро отреагировала Рэйчел. — Психиатр, столкнувшись с проблемой, о которой раньше не слыхал, засовывает голову в песок.
Уайнберг подался вперед, осклабился и внезапно расхохотался.
— Ты был прав, — обратился он к Сантицо. — Это действительно забавно.
— Макс, ты придаешь этому возвышенный характер. Признайся. Ведь она тебя рассердила.
— Чисто гипотетически.
На сей раз засмеялся Сантицо.
— Ну, разумеется. Давай напиши гипотетическую статью. О феномене гипотетической злости.
— Слушайте, что тут происходит? — спросил Сэвэдж. Сантицо наконец-то перестал смеяться.
— Тест. Я должен был проверить, что вы не психопаты. Выбора у меня не было. А Макс, конечно, великолепен. Очень одаренный человек, с гибчайшим умом и талантом актера.
— Я не играл, — сказал Уайнберг. — Я услышал настолько ошеломительные вещи, что хочу послушать еще.
Кто-то постучал.
— Войдите. — Сантицо повернулся в кресле. Секретарша, которая раньше сервировала чай, принесла большой коричневый конверт.
— МРС, — Сантицо встал.
Через две минуты он оторвался от пленок.
— Макс, большое тебе спасибо. С этой минуты это касается меня одного.
— Уверен?
— Да. Обед с меня. — Сантицо снова взглянул на МРС. — Потому что вот это никакая психиатрия не способна объяснить. Это уже мое дело.
4
Сэвэдж вместе с Рэйчел и Акирой стояли, рассматривая размытые очертания на снимках. На каждом было по двенадцать кадров, расположенных в четыре ряда и три колонки. Они практически ни о чем ему не говорили, даже меньше, чем предыдущие рентгеновские однокадровые снимки.
— Великолепно, — произнес Сантицо. — Лучшего качества нельзя пожелать.
— Вы, наверное, хотите меня надуть, — сказал Акира. — Это же чернильные пятна.
Сантицо хихикнул.
— Я понимаю, откуда у вас такое впечатление. — Он снова взглянул на пленку. — И вот почему: чтобы помочь вам понять, придется начать с основ, хотя и они могут показаться чересчур техничными. МРС — новая техника фотографии, основанная на магнитном резонансе, которая позволяет нам приоткрыть вашу черепную коробку и заглянуть в мозг. До сего времени мы могли получать снимки мозгов, используя совершенно иную, но крайне скупо детализированную технику, в то время как МРС позволяет впрямую взглянуть на мозг. Мы делаем такую прорву снимков под разными углами, что действительно можно подумать, будто перед нами трехмерное изображение.
— И что же вы из них узнали? — спросил Акира.
— Позвольте мне еще немножечко вас помучить, — попросил Сантицо. — Мозг состоит из множества частей, — он указал на различные кадры МРС. — Правое полушарие. Левое полушарие. Что интересно: правое полушарие контролирует левую часть тела, и наоборот. Наша способность мыслить пространственно исходит из правого полушария, а способность говорить — из левого. Полушария разделены на доли. Передняя доля. Теменная доля. Затылочная доля. Височная доля. Они, в свою очередь, делятся на множественные подчасти. Зрительная кора. Обонятельный тракт. Область физических, соматических ощущений. Гипофиз. И так далее. Такому безобразно сложному органу позволяет работать присутствие в нем биллионов связующих нервов, через которые передаются энергия и информация. Эти нервы называются нейронами. Их можно сравнить с электропроводами и телефонными кабелями, но это, разумеется, упрощение. Их невозможно пояснить с помощью какой бы то ни было аналогии… Кстати, у вас в роду эпилептиков не было? Сами припадками не мучились?
Вопрос оказался настолько неожиданным, что Сэвэдж удивленно заморгал.
— Эпилептиков? Припадки? Нет. А в чем дело? Что вас заставило спросить об этом?
— Просто стараюсь как-то объяснить вот это. — Сантицо указал на темное пятнышко на более светлом участке снимка. Оно находилось с левой стороны, ближе к центру. — Это вид вашего мозга сзади. Пятнышко находится в медиальной височной доле. В области амидгала гипокампальной зоны. Находится на одной линии с кусочком кости, вынутой из виска, а затем снова восстановленной.
Сэвэджу показалось, что он проглотил сосульку, вставшую поперек горла.
— Пятно? Боже ты мой, какое?..
— Поражение. Материи. Вот почему я спросил у вас об эпилепсии. Аномалия в данной зоне иногда приводит к подобным заболеваниям.
— Вы хотите сказать, что в моем мозгу что-то растет?
— Нет, — Сантицо повернулся к Акире и указал на другой кадр. — В вашем мозгу точно такое же пятно. Совпадение, я бы даже сказал — идентичность, подводит меня к мысли, что это не опухоль.
— Тогда что же? — спросил Акира.
— С научной точки зрения? Заживающий шрам. От проведенных на ваших мозгах операций.
5
Сэвэдж в шоке слушал Сантицо, вновь усевшегося за свой стол.
— Еще несколько основополагающих моментов, — говорил врач. — Первое: откиньте само собой разумеющееся. Причина операций, проведенных на ваших мозгах, — не удаление опухоли. Подобная операция требует вторжения в мозг. И, следовательно, большая часть черепной коробки должна была быть удалена.
— Но не была, — сказала Рэйчел, — за исключением кусочка кости пяти миллиметров в диаметре.
— Совершенно верно. Единственный способ, которым можно было удалить столь ничтожную часть черепа, — Сантицо колебался, — это вживить в мозг электрод, который можно было бы впоследствии вынуть.
— Зачем? — Сэвэджу с трудом дышалось.
— Если брать во внимание уже знакомые, но серьезные обстоятельства? Можно сказать так: для этого много причин. Я вот упомянул эпилепсию. Вживленный в мозг электрод может соизмерять электрические импульсы, исходящие из различных групп нейронов. При эпилепсии различные мозговые уровни передают как нормальные, так и ненормальные потоки импульсов. Если нам удастся установить исток ненормального потока импульсов, мы сможем прооперировать определенный участок, и исправить положение.
— Но мы не эпилептики, — сказал Сэвэдж.
— Я просто привожу пример, — пожал плечами Сантицо. — А вот вам другой. Пациент с нарушением зрения, слуха или вкуса — эти нарушения имеют непосредственное отношение к мозгу и не зависят от внешних рецепторов — иногда может быть вылечен, если внутренние, находящиеся в мозгу, рецепторы стимулируются электродами.
— Но мы отлично видим и слышим, — сказал Акира.
— И все-таки считаете, что видели друг друга мертвыми. И не можете отыскать гостиницу, в которой вас покалечили. А также больницу, в которой лечились. И врача, наблюдавшего за вашим выздоровлением. Кто-то нарушил ваши мозговые функции. Особенно ваши возможности к вос…
— …поминаниям, — сказал Сэвэдж.
— Или, что еще более интересно, кто-то заставил вас помнить то, чего на самом деле никогда не было. Жамэ вю. Вы изобрели изумительный термин.
— Вспомнить то, чего на самом деле не происходило? Но я ведь это не в прямом смысле… Я бы ни за что не поверил…
— Могу свести вас в анатомичку, — предложил Сантицо. — Рассечь мозг трупа и показать любую его часть. Могу объяснить, почему вы видите, слышите, ощущаете, нюхаете и почему чувствуете боль. Хотя сам по себе мозг чувствовать боли не может. Но вот чего я сделать не в состоянии, так это показать вам мысль. И уж, разумеется, не смогу отыскать в мозгу определенную часть, в которой прячутся воспоминания. Я изучаю память вот уже в течение десяти лет, и чем больше узнаю, тем больше сбиваюсь с толку… Опишите мне, что происходит, когда вы вспоминаете о каком-то прошлом событии.
Сэвэдж и Акира наморщили лбы.
Рэйчел выпалила:
— Ну, это напоминает крутящийся в голове фильм.
— Большинство людей так это и описывают. Происходит какое-нибудь событие, и кажется, что мозг работает, словно камера, фиксирующая череду событий, словно кадры на пленку. Чем больше событий происходит, тем больше фильмов накапливается в мозгу. Когда наступает определенная необходимость и требуется что-либо вспомнить для того, чтобы понять настоящее, мы просто выбираем нужную бобину и проецируем фильм на ментальный экран. И, разумеется, для нас является непреложным тот факт, что воспоминания неизменны, как фильмы.
Рэйчел кивнула.
— Но кинопленки не являются неизменными. Они рвутся. Выцветают. Из них можно вырезать некоторые сцены, затрепанные до неузнаваемости. В общем — куда уж дальше… Аналогий не хватает. Так вот: в нашем мозгу нет никаких фильмов. Нет никакого экрана. Мы просто представляем, что они там есть, сами их выдумываем. А еще труднее описать память, когда мы переходим от конкретных событий к заученным абстракциям. Когда я думаю о математической величине “пи”, то никакого фильма в голове не вижу. Каким-то образом, интуитивно, я понимаю, что означает “пи”. А когда думаю об абстрактном понятии “честь”, то тоже не вижу никакого фильма. Я просто знаю, что означает данное слово. Почему я могу вспоминать и понимать подобные абстракции?
— У вас есть ответ на этот вопрос? — У Сэвэджа ныла грудь.
— Основной теорией является нижеследующая: воспоминания каким-то образом закодированы в нейронах головного мозга. Эти биллионы нервов — так выходит по данной теории — не только передают электричество и информацию, но и сохраняют информацию, которую передают. Процесс частенько уподобляют работе компьютера, но, опять-таки, аналогия — как и в случае с крутящимися в наших головах кинофильмами — не является объяснением. Наша память куда сложнее самого сложного компьютера. Да, действительно, кажется, будто нейроны способны передавать информацию от одной инфосети к другой, защищая таким образом наши воспоминания, если какой-то участок мозга поврежден. С другой стороны, существует два типа памяти — короткая и длинная, и их взаимосвязь является абсолютно парадоксальной. Короткая память относится к разряду краткосрочных — она имеет дело с недавно полученной, но незначительной информацией. Например — телефонный номер моего зубного врача. Если мне необходимо заказать номерок, я смотрю номер в книжке, запоминаю его ровно настолько, чтобы дозвониться в офис, а затем незамедлительно забываю до тех пор, пока снова не потребуется звонить и повторять заново весь процесс. Длительная память имеет дело с продолжительными воспоминаниями необходимой информации: телефонный номер моего дома. Какой физический механизм заставляет меня быстро и легко забывать телефонный номер зубного врача, а номер дома помнить? И почему пациенты, страдающие определенными видами амнезии и неспособные запомнить недавние события любой важности, великолепно вспоминают о незначительных фактах, имевших место несколько десятков лет тому? Никто не может этого понять.
— А вы-то во что верите? — спросил Акира.
— В мюзикл Лернера и Леви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79