Внимательно изучил ее ручку.
И открыл дверь. В рабочей комнате горел свет. Живший здесь монах, вероятно, включил его после захода солнца. Сейчас этот человек был распростерт на полу. Рядом лежал опрокинутый стул. Рука все еще сжимала надкушенный ломоть хлеба. Под балахоном растеклась лужа мочи.
Дрю стиснул зубы и закрыл дверь. Проглотив горькую слюну, подошел к следующей двери. На этот раз лампа в рабочей комнате не горела. Однако света, падавшего из коридора, было достаточно, чтобы разглядеть монаха, который лежал, навалившись грудью на стол и уронив голову на миску с хлебом.
Он открывал и закрывал каждую дверь, переходил к следующей и снова шел дальше. Свет иногда горел, иногда — нет. Тела лежали то на столе, то на стуле, изредка — на полу. Иногда кружка валялась рядом, и тогда расплескавшуюся воду нельзя было отличить от мочи.
Все они — девятнадцать монахов, искавших здесь уединения, — были отравлены хлебом. Или водой, подумал Дрю. Что было бы вполне логично. В таком деле никогда не лишне подстраховаться. А здесь работали профессионалы.
Его одолевало множество вопросов. Но главным из них был — зачем?
Теперь он понял, почему в сумерках не стал зажигать света. Тогда он убеждал себя, что только скорбь по Стюарту-младшему не позволяла ему встать с лавки и повернуть выключатель. Однако сейчас он уже знал, что от этого предостерегали его подсознательные инстинкты. Ведь тот, кто отравил хлеб, мог расположиться снаружи и наблюдать за монастырем. Лампа, зажженная тогда, когда должна была оставаться погашенной, озадачила бы убийц.
И еще. Почему они использовали яд? Почему не застрелили каждого монаха, как тех двоих, на кухне? Почему так долго ждали? Почему сразу не убедились в действии яда?
Зачем убивать всех подряд? И где находились налетчики?
Чем больше дверей он открывал, тем неминуемей возвращался к своему прежнему образу мыслей. Шесть лет назад, после побега от “Скальпеля”, у него не было бы сомнений в том, кто мог быть целью нападения. Но тогда он был очень осторожен. “Скальпель” не знал, что он вступил в монастырь. “Скальпель” считал его погибшим.
Но кто же еще мог охотиться за ним? Может быть, мишенью все-таки был не он, а какой-нибудь другой монах? Другой — с таким же прошлым? Нет, едва ли. И почему убивали каждого? Подобная тактика не отвечала здравому смыслу.
Тем не менее, он осознавал смысл такой тактики и, осознавая его, ощущал какой-то холодок в затылке. Нападавшие не могли знать, какую келью кто занимал. Отшельники были безымянны, на дверях не было никаких обозначений. Убийцы не могли проверить каждый блок — сложная и чересчур рискованная операция. Слишком много шансов на ошибку. Одно дело — расправиться с двумя людьми на кухне, находящейся в полуподвальном помещении и достаточно удаленной от других комнат. Такой риск был оправдан. Но монахи жили вместе, в одном крыле здания — это было совсем другое дело. Поочередно входя в каждую келью, группа уничтожения должна была быть готовой к тому, что какой-нибудь перепуганный отшельник успел бы закричать, чем переполошил бы других монахов. А среди них и того, подумал Дрю, за которым они, возможно, пришли.
Меня .
Он страдальчески наморщил лоб. Из-за моих грехов? Это из-за них все должны были умереть? О Господи, что я наделал, придя сюда!
Теперь он ясно понял, почему использовался яд, а не какое-либо иное средство. Таким образом весь монастырь уничтожался сразу (за исключением двоих, предварительно убитых на кухне). Не менее важно было и то, что смерть направлялась издалека. Без непосредственного контакта.
Потому что наемные убийцы уважали мастерство человека, которого пришли уничтожить. Потому что они не знали, насколько его таланты были утрачены за шесть лет пребывания в одиночестве. Они хотели принять дополнительные меры предосторожности.
Но все остальные должны были умереть.
Из его груди вырвался сдавленный стон.
Внезапно он осознал, что убийцы, где бы они ни скрывались, скоро должны были обнаружить себя. Когда они сочтут, что прошло достаточно времени, то начнут методично обследовать монастырь. Им требовалась гарантия того, что человек, за которым они пришли , был действительно убит.
Он вздрогнул и внимательно посмотрел сначала в одном, а потом в другом направлении коридора.
Зазвонил колокол.
19
В мертвой тишине коридора его удары звучали неестественно гулко, даже мрачно. Точно это был не звон к заутрене, а траурный набат.
У него сразу напряглись все мышцы. Годами выработанная привычка подавляла волю, заставляла чувствовать себя мотыльком, влекомым на язык пламени. Шесть лет он так послушно следовал зову этого колокола, что даже теперь, сознавая всю меру опасности, испытывал настойчивую потребность подчиниться ему. Вероятно, то же самое чувствовал бы любой монах, решивший в этот вечер назначить себе дополнительный пост и отказавшийся от хлеба с водой. Пройдя через коридор, такой монах без раздумий открыл бы дверь в часовню.
И был бы убит выстрелом из пистолета с глушителем. Выстрел завершил бы то, что не удалось сделать с помощью отравленной еды. Без свидетелей, без заступников. И контрольная пуля в висок: большая красная точка, знак окончания работы.
Этот звон заставил Дрю задрожать от ярости.
Но его значение было очевидным. Если налетчики полагали, что ни один монах не сможет не откликнуться на зов колокола, то сразу после прекращения его ударов должны начаться поиски. Итак, нужно срочно скрываться.
Где? За пределами монастыря? Слишком рискованно. Скорее всего, за монастырем установлено внешнее наблюдение. Итак, он вынужден остаться внутри.
И вновь тот же самый вопрос — где? Когда налетчики не обнаружат его тела, то начнут осматривать каждую комнату и каждый закоулок обители. Даже если он не был основной целью нападения, они явно намеревались убить всех до единого. Ему приходилось допускать, что поиски будут продолжаться до тех пор, пока не наберется нужное число трупов. Правда, он лучше них знал внутреннюю планировку монастыря. Но все равно они должны были действовать решительно и методично. Шансы на удачу были на их стороне.
Хотя… Он лихорадочно думал. Если бы ему удалось убедить их в том, что…
Удары колокола казались все более громкими и гулкими. Он уже спешил в свою келью. Выходя, он по привычке затворил за собой дверь. Но теперь не повторил той ошибки. Мертвая мышь рядом с куском хлеба должна была показать преследователям, что он узнал о подложенном ему яде. Отсутствие тела и дверь — открытая, в отличие от всех других, — должны были убедить их в его бегстве. Они должны были рассредоточить поиски по всему монастырю и предупредить наружных наблюдателей, что он попытается скрыться в лесу. Они должны были нервничать и терять хладнокровие.
Это было его единственным шансом. Бесшумно поднявшись по темной лестнице, он впервые за шесть лет прошел через молельню, не задержавшись для молитвы. Миновав кабинет, оказался в спальне, откуда пробрался в крохотную сумрачную ванную.
Прямо над раковиной в потолке был небольшой люк, за которым начинался скат крыши. Узкое пространство между потолком и крышей служило для теплоизоляции помещения. Чтобы не оставлять следов на керамике, он снял обувь и, держа ее в одной руке, осторожно влез на раковину. Затем свободной рукой нащупал крышку люка и вытолкнул ее наружу. После этого подтянулся на руках, вполз в холодное сырое отверстие, закрыл за собой люк и, вытянувшись, устроился за одной из балок, на досках, проложенных стекловатой. У него учащенно билось сердце, стучало в висках. Ему было душно, и он не мог успокоиться.
Он вспоминал о монастырском братстве.
И о Крошке Стюарте.
20
Удары колокола смолкли, немота его была зловещей. Он замер и обратился в слух. Он знал, что его преследователи уже покинули часовню. Мелкий дождь превратился в ливень, громко барабанивший по крыше. Дрожа от холода и сырости, он плотнее прижался к скрывавшей его балке. Он ждал.
Ждал и не двигался.
В какой-то момент ему показалось, что он услышал отдаленные, приглушенные звуки. Не голосов, конечно, — налетчики должны были общаться при помощи жестов. Однако им не удалось бы избежать скрипа открываемых дверей и половиц под ногами. Позже, приложив ухо к слою стекловаты, он почти явственно различил крадущиеся шаги человека, пробиравшегося через его кабинет и спальню. Эти звуки могли оказаться плодом его воображения. Тем не менее, он сосредоточил все внимание на невидимой крышке люка, находившегося в нескольких футах от него, и приготовился к тому, что кто-нибудь начнет подниматься на чердак. Он несколько раз облизывал пересохшие губы.
И ждал.
Время тянулось медленно. Как ни велико было нервное напряжение, душный воздух в конце концов разморил его. Он это понял, когда, вздрогнув, открыл глаза и попробовал бороться с дремотой. Проснувшись, он тревожно огляделся и увидел бледные полоски света, пробивавшегося сквозь щели вентиляционной решетки в стене. Утро. Дождь давно перестал стучать по крыше. Стояла тишина. Он не слышал ничего, кроме собственного тяжелого дыхания.
И продолжал ждать. В прошлой жизни ему случалось по пять суток скрываться от погони в джунглях. Тогда он не ел почти ничего, только листья нетоксичных растений, из которых мозг получал необходимые для бодрствования калий и литий. Не доверяя зараженной бактериями воде, целиком зависел от дождевой влаги. Но, по сравнению с джунглями, чердак доставлял ему больше проблем. В августе пребывание здесь было бы вообще невыносимым. В холодном октябре он смог бы продержаться дня три-четыре. А потом из-за отсутствия воды впал бы в забытье.
Все утро он лежал и размышлял. И спиной ощущал дыхание смерти. Трупы, разбросанные внизу, скоро должны были начать разлагаться и смердить. Так же, как и крохотное тельце Стюарта-младшего.
Он до боли наморщил лоб. Ему вспомнилось, что в 1979 году он от отчаяния хотел покончить с собой. Монастырь был его единственной альтернативой, последним способом наказать себя и спасти свою душу.
Почему же он так лихорадочно пытался скрыться от тех, кто охотился за ним? Почему не хотел им позволить сделать то, что почти совершил сам? Как-никак умереть от чужой руки — это не наложить на себя руки. В этом случае он избежал бы вечного проклятья.
Так почему же? Да потому, что жизнь в монастыре не могла пройти даром. Потому, что самонадеянность была бы таким же непростительным грехом, как и отчаяние. Он не мог рассчитывать на то, что Господь спасет его только потому, что он будет убит за свои грехи. Ему нужно было бороться за свое спасение. Он должен был сделать все возможное, чтобы уйти от преследователей.
Я знал, что должен понести наказание. Да. За свою прошлую жизнь. За монахов, которые погибли по моей вине.
Но…
Что?
Еще я должен выполнить один свой долг.
Вот как? Что же ты собираешься сделать?
Наказать тех, кто убил монахов.
Но ведь ты даже не знал своих братьев по монастырю. Они были такими же отшельниками, как и ты. Как личности они ничего не значили для тебя.
Это неважно. Каждый из них страдал и желал посвятить Богу остаток своих дней. Они заслуживали того, чтобы у них не отнимали шанса на спасение.
Может быть, Небеса приняли их.
Нет никакой гарантии. Это все та же твоя самонадеянность подает голос за других.
Значит, возмездие? Но твое побуждение, разве его одобрил бы любой другой картезианец? Око за око вместо того, чтобы подставить вторую щеку?
У него не было ответа на эти вопросы. Его терзали чувства, дремавшие в нем больше шести лет. Он хотел забыть обо всем мире, но мир не хотел забывать о нем.
21
Вечером снова началась гроза. В щелях вентиляционной решетки сверкали отблески молний. Крыша сотрясалась от громовых раскатов. Решив воспользоваться непогодой, он подполз к люку и медленно открыл его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
И открыл дверь. В рабочей комнате горел свет. Живший здесь монах, вероятно, включил его после захода солнца. Сейчас этот человек был распростерт на полу. Рядом лежал опрокинутый стул. Рука все еще сжимала надкушенный ломоть хлеба. Под балахоном растеклась лужа мочи.
Дрю стиснул зубы и закрыл дверь. Проглотив горькую слюну, подошел к следующей двери. На этот раз лампа в рабочей комнате не горела. Однако света, падавшего из коридора, было достаточно, чтобы разглядеть монаха, который лежал, навалившись грудью на стол и уронив голову на миску с хлебом.
Он открывал и закрывал каждую дверь, переходил к следующей и снова шел дальше. Свет иногда горел, иногда — нет. Тела лежали то на столе, то на стуле, изредка — на полу. Иногда кружка валялась рядом, и тогда расплескавшуюся воду нельзя было отличить от мочи.
Все они — девятнадцать монахов, искавших здесь уединения, — были отравлены хлебом. Или водой, подумал Дрю. Что было бы вполне логично. В таком деле никогда не лишне подстраховаться. А здесь работали профессионалы.
Его одолевало множество вопросов. Но главным из них был — зачем?
Теперь он понял, почему в сумерках не стал зажигать света. Тогда он убеждал себя, что только скорбь по Стюарту-младшему не позволяла ему встать с лавки и повернуть выключатель. Однако сейчас он уже знал, что от этого предостерегали его подсознательные инстинкты. Ведь тот, кто отравил хлеб, мог расположиться снаружи и наблюдать за монастырем. Лампа, зажженная тогда, когда должна была оставаться погашенной, озадачила бы убийц.
И еще. Почему они использовали яд? Почему не застрелили каждого монаха, как тех двоих, на кухне? Почему так долго ждали? Почему сразу не убедились в действии яда?
Зачем убивать всех подряд? И где находились налетчики?
Чем больше дверей он открывал, тем неминуемей возвращался к своему прежнему образу мыслей. Шесть лет назад, после побега от “Скальпеля”, у него не было бы сомнений в том, кто мог быть целью нападения. Но тогда он был очень осторожен. “Скальпель” не знал, что он вступил в монастырь. “Скальпель” считал его погибшим.
Но кто же еще мог охотиться за ним? Может быть, мишенью все-таки был не он, а какой-нибудь другой монах? Другой — с таким же прошлым? Нет, едва ли. И почему убивали каждого? Подобная тактика не отвечала здравому смыслу.
Тем не менее, он осознавал смысл такой тактики и, осознавая его, ощущал какой-то холодок в затылке. Нападавшие не могли знать, какую келью кто занимал. Отшельники были безымянны, на дверях не было никаких обозначений. Убийцы не могли проверить каждый блок — сложная и чересчур рискованная операция. Слишком много шансов на ошибку. Одно дело — расправиться с двумя людьми на кухне, находящейся в полуподвальном помещении и достаточно удаленной от других комнат. Такой риск был оправдан. Но монахи жили вместе, в одном крыле здания — это было совсем другое дело. Поочередно входя в каждую келью, группа уничтожения должна была быть готовой к тому, что какой-нибудь перепуганный отшельник успел бы закричать, чем переполошил бы других монахов. А среди них и того, подумал Дрю, за которым они, возможно, пришли.
Меня .
Он страдальчески наморщил лоб. Из-за моих грехов? Это из-за них все должны были умереть? О Господи, что я наделал, придя сюда!
Теперь он ясно понял, почему использовался яд, а не какое-либо иное средство. Таким образом весь монастырь уничтожался сразу (за исключением двоих, предварительно убитых на кухне). Не менее важно было и то, что смерть направлялась издалека. Без непосредственного контакта.
Потому что наемные убийцы уважали мастерство человека, которого пришли уничтожить. Потому что они не знали, насколько его таланты были утрачены за шесть лет пребывания в одиночестве. Они хотели принять дополнительные меры предосторожности.
Но все остальные должны были умереть.
Из его груди вырвался сдавленный стон.
Внезапно он осознал, что убийцы, где бы они ни скрывались, скоро должны были обнаружить себя. Когда они сочтут, что прошло достаточно времени, то начнут методично обследовать монастырь. Им требовалась гарантия того, что человек, за которым они пришли , был действительно убит.
Он вздрогнул и внимательно посмотрел сначала в одном, а потом в другом направлении коридора.
Зазвонил колокол.
19
В мертвой тишине коридора его удары звучали неестественно гулко, даже мрачно. Точно это был не звон к заутрене, а траурный набат.
У него сразу напряглись все мышцы. Годами выработанная привычка подавляла волю, заставляла чувствовать себя мотыльком, влекомым на язык пламени. Шесть лет он так послушно следовал зову этого колокола, что даже теперь, сознавая всю меру опасности, испытывал настойчивую потребность подчиниться ему. Вероятно, то же самое чувствовал бы любой монах, решивший в этот вечер назначить себе дополнительный пост и отказавшийся от хлеба с водой. Пройдя через коридор, такой монах без раздумий открыл бы дверь в часовню.
И был бы убит выстрелом из пистолета с глушителем. Выстрел завершил бы то, что не удалось сделать с помощью отравленной еды. Без свидетелей, без заступников. И контрольная пуля в висок: большая красная точка, знак окончания работы.
Этот звон заставил Дрю задрожать от ярости.
Но его значение было очевидным. Если налетчики полагали, что ни один монах не сможет не откликнуться на зов колокола, то сразу после прекращения его ударов должны начаться поиски. Итак, нужно срочно скрываться.
Где? За пределами монастыря? Слишком рискованно. Скорее всего, за монастырем установлено внешнее наблюдение. Итак, он вынужден остаться внутри.
И вновь тот же самый вопрос — где? Когда налетчики не обнаружат его тела, то начнут осматривать каждую комнату и каждый закоулок обители. Даже если он не был основной целью нападения, они явно намеревались убить всех до единого. Ему приходилось допускать, что поиски будут продолжаться до тех пор, пока не наберется нужное число трупов. Правда, он лучше них знал внутреннюю планировку монастыря. Но все равно они должны были действовать решительно и методично. Шансы на удачу были на их стороне.
Хотя… Он лихорадочно думал. Если бы ему удалось убедить их в том, что…
Удары колокола казались все более громкими и гулкими. Он уже спешил в свою келью. Выходя, он по привычке затворил за собой дверь. Но теперь не повторил той ошибки. Мертвая мышь рядом с куском хлеба должна была показать преследователям, что он узнал о подложенном ему яде. Отсутствие тела и дверь — открытая, в отличие от всех других, — должны были убедить их в его бегстве. Они должны были рассредоточить поиски по всему монастырю и предупредить наружных наблюдателей, что он попытается скрыться в лесу. Они должны были нервничать и терять хладнокровие.
Это было его единственным шансом. Бесшумно поднявшись по темной лестнице, он впервые за шесть лет прошел через молельню, не задержавшись для молитвы. Миновав кабинет, оказался в спальне, откуда пробрался в крохотную сумрачную ванную.
Прямо над раковиной в потолке был небольшой люк, за которым начинался скат крыши. Узкое пространство между потолком и крышей служило для теплоизоляции помещения. Чтобы не оставлять следов на керамике, он снял обувь и, держа ее в одной руке, осторожно влез на раковину. Затем свободной рукой нащупал крышку люка и вытолкнул ее наружу. После этого подтянулся на руках, вполз в холодное сырое отверстие, закрыл за собой люк и, вытянувшись, устроился за одной из балок, на досках, проложенных стекловатой. У него учащенно билось сердце, стучало в висках. Ему было душно, и он не мог успокоиться.
Он вспоминал о монастырском братстве.
И о Крошке Стюарте.
20
Удары колокола смолкли, немота его была зловещей. Он замер и обратился в слух. Он знал, что его преследователи уже покинули часовню. Мелкий дождь превратился в ливень, громко барабанивший по крыше. Дрожа от холода и сырости, он плотнее прижался к скрывавшей его балке. Он ждал.
Ждал и не двигался.
В какой-то момент ему показалось, что он услышал отдаленные, приглушенные звуки. Не голосов, конечно, — налетчики должны были общаться при помощи жестов. Однако им не удалось бы избежать скрипа открываемых дверей и половиц под ногами. Позже, приложив ухо к слою стекловаты, он почти явственно различил крадущиеся шаги человека, пробиравшегося через его кабинет и спальню. Эти звуки могли оказаться плодом его воображения. Тем не менее, он сосредоточил все внимание на невидимой крышке люка, находившегося в нескольких футах от него, и приготовился к тому, что кто-нибудь начнет подниматься на чердак. Он несколько раз облизывал пересохшие губы.
И ждал.
Время тянулось медленно. Как ни велико было нервное напряжение, душный воздух в конце концов разморил его. Он это понял, когда, вздрогнув, открыл глаза и попробовал бороться с дремотой. Проснувшись, он тревожно огляделся и увидел бледные полоски света, пробивавшегося сквозь щели вентиляционной решетки в стене. Утро. Дождь давно перестал стучать по крыше. Стояла тишина. Он не слышал ничего, кроме собственного тяжелого дыхания.
И продолжал ждать. В прошлой жизни ему случалось по пять суток скрываться от погони в джунглях. Тогда он не ел почти ничего, только листья нетоксичных растений, из которых мозг получал необходимые для бодрствования калий и литий. Не доверяя зараженной бактериями воде, целиком зависел от дождевой влаги. Но, по сравнению с джунглями, чердак доставлял ему больше проблем. В августе пребывание здесь было бы вообще невыносимым. В холодном октябре он смог бы продержаться дня три-четыре. А потом из-за отсутствия воды впал бы в забытье.
Все утро он лежал и размышлял. И спиной ощущал дыхание смерти. Трупы, разбросанные внизу, скоро должны были начать разлагаться и смердить. Так же, как и крохотное тельце Стюарта-младшего.
Он до боли наморщил лоб. Ему вспомнилось, что в 1979 году он от отчаяния хотел покончить с собой. Монастырь был его единственной альтернативой, последним способом наказать себя и спасти свою душу.
Почему же он так лихорадочно пытался скрыться от тех, кто охотился за ним? Почему не хотел им позволить сделать то, что почти совершил сам? Как-никак умереть от чужой руки — это не наложить на себя руки. В этом случае он избежал бы вечного проклятья.
Так почему же? Да потому, что жизнь в монастыре не могла пройти даром. Потому, что самонадеянность была бы таким же непростительным грехом, как и отчаяние. Он не мог рассчитывать на то, что Господь спасет его только потому, что он будет убит за свои грехи. Ему нужно было бороться за свое спасение. Он должен был сделать все возможное, чтобы уйти от преследователей.
Я знал, что должен понести наказание. Да. За свою прошлую жизнь. За монахов, которые погибли по моей вине.
Но…
Что?
Еще я должен выполнить один свой долг.
Вот как? Что же ты собираешься сделать?
Наказать тех, кто убил монахов.
Но ведь ты даже не знал своих братьев по монастырю. Они были такими же отшельниками, как и ты. Как личности они ничего не значили для тебя.
Это неважно. Каждый из них страдал и желал посвятить Богу остаток своих дней. Они заслуживали того, чтобы у них не отнимали шанса на спасение.
Может быть, Небеса приняли их.
Нет никакой гарантии. Это все та же твоя самонадеянность подает голос за других.
Значит, возмездие? Но твое побуждение, разве его одобрил бы любой другой картезианец? Око за око вместо того, чтобы подставить вторую щеку?
У него не было ответа на эти вопросы. Его терзали чувства, дремавшие в нем больше шести лет. Он хотел забыть обо всем мире, но мир не хотел забывать о нем.
21
Вечером снова началась гроза. В щелях вентиляционной решетки сверкали отблески молний. Крыша сотрясалась от громовых раскатов. Решив воспользоваться непогодой, он подполз к люку и медленно открыл его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57