– Ну, горе-сыщик? Выше голову, хвост трубой!
Жили дружно и будно. Помню, как недоумевал Рянгин:
– И зачем этот хапуга хапает? Ну сколько можно скушать котлет? Четыре раза котлеты. Ну – шпроты. Ну – кисель, компот, блинчики. Ну – выходной костюм, ну – велосипед…
Водку не пили, иногда пили за обедом пиво. Если кто появлялся в новом пиджаке или вдруг строилось пальто – начинались разговоры о том, что обладатель новой одежды, наверное, женится. Вечно друг друга поддразнивали, «розыгрыши» сменяли друг друга по нескольку раз в день. Иногда в седьмой бодуновской бригаде стоял такой хохот, что буквально дрожали старые стены здания бывшего главного штаба. «Орлы-сыщики» изображали друг друга – беззлобно, необыкновенно наблюдательно, весело, остроумно, с абсолютной точностью. Показывались целые спектакли, и Иван Васильевич, смешливый по натуре, как все добрые люди, буквально, утирал слезы от смеха. Сюжеты представлений были такие:
«А. задержал на толкучке по ошибке не ту скупщицу грабленого, которую следовало, а знаменитую артистку Н. Он объясняет артистке, что она барыга. Артистка объясняет А., кто он такой. Прокурор по надзору беседует с А. о том, как он опозорился. А. идет к артистке домой с извинениями. Артистка выгоняет А. помелом. Горемыка А. докладывает начальнику, как его выгнали». Другой сюжет нехитрого представления: «Р. имеет сведения, что в обозе нечистот, вывозимых из поселка такого-то, будет спрятан бидон с золотом. Наивный Р. выспрашивает у „золотовозов“, где золото. „Золотовозы“ объясняют, что они все везут „золото“. И т. д.» Третий сюжет:
«Н. рассказывает любимой девушке о риске, с которым сопряжена работа в розыске».
В четвертом показывалось, как Екатерина Ивановна Чиркова – супруга замнача Николая Ивановича – бежит по перрону за уходящим поездом, дабы ее Коленька не уехал ловить бандитов в мерзлые февральские болота без валенок. «Стойте, стойте!» – будто бы кричит Екатерина Ивановна вслед поезду и бросает в тамбур сначала один валенок, а в тамбур другого вагона второй. «Ничего, Коленька соберет!»
Чаще всего показывали, как Николай Иванович отправился с Катенькой в ресторан и как Катеньке пришлось вместе с Бодуновым и мужем ловить бандитов. С тех пор будто Екатерина Ивановна от приглашений в рестораны решительно отказывается.
В театр ходили почти всегда все вместе. Это не были официальные культпоходы, просто врозь этим побратимам-сыщикам было неинтересно. Они начинали спорить уже в антрактах, они должны были обсуждать увиденное сразу после спектакля: «дан тип» или «не дан тип», «жизненно это» или «не жизненно», «есть тут для ума и сердца» или «одно только глупое развлечение». Очень любили, чтобы «было для ума и сердца». И ходить с ними в театр – с высокими, статными, чисто выбритыми, умеющими думать и жадно смотреть – было приятно. Иван Васильевич свои мнения по поводу спектаклей или кинокартин высказывать не слишком любил. Посмотрев то, что было ему по душе, он задумывался, в ответ на решительные слова своей бригады посмеивался, иногда говорил:
– Здорово все всё понимать стали! С грамотой еще не управился, а писателя судит. Ты попробуй сам напиши. Справишься?
Помню, как поразил всех «Егор Булычов». И вдруг оказалось, что Бодунов таких видел, знал, разговаривал с ними по долгу службы. Тогда, после спектакля, мы стояли над неподвижной Фонтанкой и долго слушали про Булычовых в жизни.
Как-то раз Бодунов грустно сказал:
– Все-таки мало еще показывают замечательных людей. Таких, чтобы с их личности брать пример. Ведь замечательных очень много, только они, как правило, незаметные. Сейчас Советская власть правильно делает, что товарищей писателей нацеливает на хорошее. Подумайте сами, ведь раньше только про всякие преступления газеты, например, писали. И чем преступление гаже, подлее, отвратительнее, тем ему и места больше. Для чего так делали?
Поражало меня и радовало то, как много и страстно разговаривали в седьмой бригаде о природе подвига, о наших героях, о Щорсе, Тухачевском, Буденном, Чапаеве, о силе человеческого духа, о великих путешественниках и первооткрывателях, о докторах, ставивших опыты на себе, о летчиках, рискующих жизнью…
Люди, для которых риск жизнью стал будничной профессией, люди, раненные и контуженные в мирное время, люди, каждая ночь которых и даже каждый час мог стать их последним часом, говорили о подвиге, как о чем-то совершенно непостижимом и недостижимом, словно были они счетоводами, или бухгалтерами, или фармацевтами, или садоводами. И горе было тому, кто хоть на одно мгновение изменял этой традиции. Про него тотчас же начинали говорить так:
– А это наш знаменитый Петя. Не слышали? Ну как же – Петя Котяшкин. О Пинкертоне слышали? О Шерлоке Холмсе слышали? А о Пете не слышали?
Читали в бригаде много, но бестолково. Из-за прочитанного ругались с криками, я же нес ответственность за все, даже за издания 1860 года. Отбиваться от атак бывало затруднительно.
– Почему считается зазорным писать интересно?
– Почему Порфирий у Достоевского умный, а современные следователи выводятся дураками?
– Почему в заграничной печати восхваляются их классовые сыщики, а у нас это называется «детектив на низком уровне»?
– За что обругали Жарова?
– Вот мы видели «Дни Турбиных», там правдиво позано белое офицерство, и пьеса за Советскую власть, а ее ругают. Как так?
– Почему про Чумандрина написано, что он Бальзак?
– Почему в кино все хорошие люди – красавцы, а плохие – некрасивые. Это же примитив. Упрощение жизни.
– Почему Алексея Толстого ругают? Он замечательный писатель!
Они все хотели знать, эти «орлы-сыщики». И про пролетарских писателей и про попутчиков. И про критический реализм и про романтизм. И про Маяковского, из-за которого тоже ссорились, и про Жарова с Уткиным, и про Алтаузена, и про Безыменского. Хотели, но не успевали.
Под Петрозаводском появилась банда – ликвидация срочно, ответственный – Бодунов, выезд. В Павловске убит кассир – выезд, ответственный Бодунов. Во время пожара на Петроградской похищен сейф – ответственный – Бодунов.
Иван Васильевич садился в машину рядом с шофером, протягивал руку к поводку завывающей сирены, – в Павловск! Чирков садился в другую – рука на поводке, – Петроградская сторона, Малый Гейслеровский. Петрозаводская группа мчалась на вокзал своим ходом – до поезда считанные минуты. А дежурный принимал новые телефонограммы… Ответственный – Бодунов, Бодунов, Бодунов.
Иван Васильевич звонил из Павловска:
– Как, Сережа?
Сережа докладывал.
Впрочем, были дни и тихие. Случались!
3. Профессор Крежемецкий
Бодунов позвонил мне домой:
– Приходите сейчас, у меня в кабинете любопытный тип. Он вам расскажет о себе. Преимущественно правду.
Я явился тотчас же. В клеенчатом кресле против письменного стола сидел джентльмен за шестьдесят лет, солидной, привлекательной и располагающей к себе наружности. У него была бородка а-ля Немирович-Данченко, которую он иногда как бы ласкал тыльной стороной ладони с золотым перстнем на пальце, на ногах поблескивали лаковые туфли, костюм из серого твида был великолепно сшит. В кабинете непривычно пахло дорогим одеколоном. Я взглянул на почтеннейшего профессора и подался назад.
– Послушайте, – сказал я Бергу, перехватив его в коридоре. – Вы просто приволокли сюда какого-то профессора?
– Это который в кабинете у папы Вани?
– Ну да. Мне неловко туда войти. Будет же страшный скандал.
– Почему скандал?
– Он выглядит знаменитостью…
– Так это же его специальность – выглядеть. Л вообще не расстраивайтесь. Он гонял майдан еще при царе Горохе…
– Что значит «гонял майдан?»
– Крал в поездах. А теперь согрешил похуже. Можете с ним говорить откровенно – не обидится. В тюрьме его зовут дядя Гутя или Профессор. А кличек у него штук семь: Студент, Акула, Крежемецкий, Тихоня, Добратский… Больше я не помню…
Берг убежал. Я ничего не понял и довольно робко вернулся в кабинет, где полировал ногти Профессор-Студент-Акула.
– Присаживайтесь! – пригласил меня дядя Гутя.
Из-под очков он быстро и оценивающе оглядел меня. «Беспокойная ласковость взгляда», почему-то вспомнил я, но тут же накрепко забыл, опять угнетенный мыслью, что все это ошибка.
Но ошибки не было.
– Я бывший поездной вор, мой дорогой друг, – сказал Профессор церемонно. – Бывший. В нашу славную эпоху индустриализации вспоминаю свою старую специальность с омерзением. Бр-р! Низость и гадость. Вы любите Цвейга?
Растерянным голосом я промямлил, что конечно, почему бы и нет.
– Он удивительно тонко, я бы выразился трепетно и терпко, понимает нюансы души, – продолжал Профессор, – понимает тайное тайных трепета сердец…
«Жулик!» – твердо решил я.
– Моя биография проста, – услышал я. – Но в простоте сложна. Вот этот тайный зов, зов, мастерски схваченный пером Цвейга, зов к приключениям, к туманностям, к странствиям…
«При чем здесь Цвейг?» – уныло подумал я.
А Профессор вдруг быстро и деловито осведомился:
– Вы не знаете, почему я понадобился гражданину Бодунову? Что вдруг стряслось?
Я, разумеется, ничего не знал, а Профессор заговорил опять:
– Короче, я учился в институте инженеров путей сообщения. Учился, молодой человек, плохо. Кутил. Донон, Медведь, Палкин, литературные вечера, о, скетинг-ринг, головокружение от поэзии Бальмонта, вот это певуче-шелестящее:
Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды,
Слишком долго мы молились, не забудьте прошлый свет…
И вдова Клико.
– Вы влюбились во вдову? – показал я свою темноту и полную необразованность.
– Вдова Клико – марка шампанского, – раздельно произнес Профессор. – В мое время это знали даже воры, не то что писатели. Но не суть важно. Короче, мой молодой друг, меня выгнали из института за громкое поведение и тихие успехи. У папахена было именьице в Курской губернии. Этакий «Вишневый сад». Уходящее дворянство. На последние деньги я купил первый класс до станции Льгов 1-й. Купе на двоих; на мне полупогончики, я несчастен, что ждет меня от папахена? Великий бог, упреки! От муттер? Господи, мигрени! И жениться на приданом? Какая мука, какое страдание! Мой визави в купе – помещик, помню даже фамилию, – несчастный порядочный человек, получивший десять тысяч в банке для уплаты за рощу. Березовую рощу! Мы пили с ним за молодость, за идеалы, за идеалистов, за студенчество (конечно, он тоже студент в прошлом). И пели «Гаудеамус игитур», потом «Во поле березонька», потом «Быстры, как волны…» Вино, водки, коньяки. Коньяк сразил бедняжечку. А я вышел с чемоданчиком крокодиловой кожи, в котором было десять тысяч рублей империалами, крахмальные сорочки, бритвенные принадлежности и две пары исподнего, на станции Клин. Это было первого марта десятого года. Так скончался Боря Добрынин и родился новый человек…
Профессор замолчал и задумался в картинной позе, приложив ладонь к высокому, красивому, с залысинами, профессорскому лбу.
– Но когда же вы стали Профессором? – осведомился я.
– Еще нескоро. Труды и дни, дни и труды.
– Вы продолжали… вашу деятельность… в этом поде?… – промямлил я, – Так сказать, в смысле… майдана?
Слово «вор» я не мог выговорить.
– Продолжал и развивал. Мне сделали заграничный паспорт. До Ривьеры в поезде «люкс» всего семьдесят часов от Петербурга. Стоимость проезда в рублях до Ментоны – сто сорок девять. Развинченной походкой усталого денди я входил в международный вагон и еще до границы брал не менее чем на десять тысяч. Драгоценности-то, эти обломки разбитого. вдребезги, всегда возили в чемоданах.
– Но вас… задерживали?
– Четвертной в лапу – и все в порядке. Царская Россия же насквозь была прожжена язвой взятки.
– А потом?
– Империалистическая бойня. Я штабс-капитан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12