А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 


Мысль о ненависти – ясной и понятной, будто произнесенной рядом стоящим аухканом.
– Я пришел с миром! Я принес подарки! Хоф-фриххи! Хоффриххи! – кричал Вувахон изо всех сил.
И вдруг отчетливо понял: то, что он принял за улыбку, улыбкой вовсе не являлось.
И его никто не слышит.
И его никто не хочет слышать.
Совсем никто.
/Смертники./
Первый удар причинил острую боль и…
/Несправделивость! Я же не воин. Никакого оружия…/
Вранье, что аухканы не испытывают страданий. Они просто очень живучи и не умирают от тех ран, которые даруют человеку высшее облегчение – смерть.
Аухкан идет по пути боли гораздо дальше. И конец этого пути теряется в ярко-голубом тумане…
– Ненавижу, когда на меня глядят вот так рычал воин.
Он был смертельно напуган, и в воздухе остро пахло его страхом. Эти ядовитые испарения проникли в разум и сердца его товарищей, и теперь паника завладела всеми.
/Ядовитое. Коварное. Смертельно опасное. А они еще колебались…/
И тогда Рюг изо всех сил хватил верным своим топором прямо по этим кошмарным глазам, которые выедали, выгрызали его сердце.
Мир взорвался и ослеп.
Крохотные коготки незрячего отныне вопоквая-артолу беспомощно цеплялись за воздух, пытаясь найти хоть какую-то опору.
Голубая кровь, горько-соленая, словно океанская вода, заливала голову Вувахона, пачкая разноцветную шерстку, затекая в открытый в беззвучном вопле рот. Гибкие щупальца – удивительные инструменты, предназначенные для того, чтобы создавать самую тонкую и легкую материю, метались, как перепуганные птицы, – умоляли, просили…
Никто не слышал.
Никто и не хотел слышать.
Еще один удар топора обрубил заднюю часть туловища.
Вувахон извернулся всем телом, содрогнулся от неистовой боли. Жгло огнем – он знал, как это бывает, потому что, еще будучи неразумной личинкой, однажды сунулся к горящему дереву, что вспыхнуло во время грозы от удара молнии. Но тогда он коснулся пламени и отпрянул. А теперь оно поселилось в нем и не желало уходить.
Голубая кровь текла, как вода.
А жизнь не утекала.
Вопоквая-артолу больше не мечтал быть услышанным. Он мечтал умереть.
Руф не помнил, бегал ли он так когда-либо еще.
Он летел вниз по склону, едва касаясь ногами земли, отталкиваясь от камней и коряг, перепрыгивая через поваленные деревья, птицей перелетев через лесную речушку.
И пока он бежал, он слышал душераздирающий крик малыша Вувахона. Тот кричал: «Рруфф! Рруффф!» Были еще всплески неистовой боли и почему-то изображения ярких ковриков с вытканными на них цветами. Один раз вопоквая-артолу даже закричал: «Хоффриххи» – и этот крик пробил грудь человека навылет, словно тупое копье.
– Какие коврики! Ягма забери! Что с тобой?!
Но ответов не было, только крик, постепенно уда-, ляющийся, как если бы у Вувахона не хватало сил. Шрутарх и Шанаданха следовали за братом. Они тоже слышали призывы крохотного пряхи и тоже стремились ему на помощь, но сохраняли хладнокровие. Руф спиной ощущал их
/Это было, конечно, не безразличие. Это было именно то, что отличает человека от аухкана, – умение оставаться собой, контролировать себя в самые тяжелые и страшные минуты и не поддаваться эмоциям./ спокойствие.
Он старался не думать, чего оно им стоило. Вувахон был всеобщим любимцем.
Они в несколько длинных прыжков, больше похожих на парение
/Раскрытые крылья с проявившимся на них рисунком агрессивных намерений/
огромных птиц, каких никто еще не видел под этим небом, преодолели обрыв, песчаную полосу «ничейной» земли и выбежали в долину. Там-то Руф и обнаружил то, что навсегда изменило его жизнь. Изменило сильнее и необратимее, нежели предыдущие смерти и возрождения.
На пятачке вытоптанной травы, обильно политой голубой кровью, над крохотным, изувеченным, слабо подрагивающим тельцем вопоквая-арто-лу стояли четверо.
Одного из них Руф не знал, а вот трое других…
Милделин Олькой, услышав, как бегут по песку трое воинов, стал медленно поднимать голову и в какой-то миг натолкнулся взглядом на взгляд Кайнена. Он не мог узнать бывшего командира под шлемом-Алакартаем с его темными немигающими глазами и торчащими шипами, он испугался и помертвел, предвидя скорое возмездие – все это было в его обезумевших глазах, – но что-то же заставило его податься вперед, равнуться всем телом, вопреки разуму и инстинктам, в совершенно бесполезной и нелепой попытке определить того, кто…
/Руф таскает камни и укладывает их в аккуратную кучу возле стены. Двор Каина залит солнцем. Килиан жалуется, что тело зудит под доспехами. Командир Аддон обходит всю крепость, проверяя последние мелочи перед боем.
– Элъо Кайнен! Эльо Кайнен! – кричит невысокий крепыш с синяком на пол-лица. Правая бровь у него подпухла, и на нее криво прилеплен лист целебной муссторы.
Он тащит за собой упирающуюся женщину, в другой руке сжимает палку.
– Эльо Аддон, она меня опять поколотила, .
– Посажу в темницу на хлеб и воду, грозит Аддон, не уточняя, кого именно. Он уже наизусть выучил, что будет дальше.
Килиан толкает Руфа в бок локтем, и оба прыскают, не удержавшись.
Кайнен свирепо глядит на них, стараясь не расхохотаться…/
Раллоден Лиал принял боевую стойку.
Он сделал это только потому, что понял – от двух многоруких чудовищ, порожденных чернотой ночного неба, и от этого двурукого демона им не уйти.
Правда, он видел разоренный лагерь палчелоров, но до сего дня не желал верить в то, что это возможно. Вот и выходит, что Олькой был прав…
Руф смотрел на него, и сердце обливалось ледяными потоками крови
/Он тащит на себе тяжелораненого воина. В отряде мало людей, совсем нет лошадей, им нужно торопиться. В таких случаях…
По-разному поступают в таких случаях.
Рыдала потом, повиснув на шее у Кайнена, жена спасенного им топорника, изумленно ворчал Каббад – не желал верить, что эту тушу можно пронести на себе, не останавливаясь, такое расстояние.
– Моя жизнь принадлежит тебе, командир Руф, – сказал тогда Лиал./ из-за невозможности отнять то, что он сам старался вырвать из цепких когтей смерти.
Всхлипнул рыжий Рюг, которого Руф когда-то учил держать в руках милделин. Перехватил поудобнее рукоять того самого топора – а науку хорошо помнит, все делает, как велел командир Кайнен…
– Ему нельзя помочь. Его уже поздно защищать, – появился в сознании Двурукого вывод, сделанный масаари-нинцае. – Надо уходить. Поздно…
– Что же ты, малыш? – спросил человек.
– Хоффриххи, – едва слышно пролепетал Ву-вахон. – Хотел дарить яркие… Глаза болят, Рруфф…
Люди застыли на месте, понимая, что это и есть последние мгновения их жизни. Им было не менее страшно и одиноко, чем нелепому существу, которое издыхало у их ног.
Внезапно они ощутили всю его муку, тоску и… недоумение.
Они поняли, что им тоже не объяснить этим кошмарным тварям, что дома ждут жены и дети и старые друзья; что жизнь только-только началась; что они должны охранять Южный рубеж – и никто, кроме них, делать этого не будет…
Они кожей ощущали, что не дождутся ни сочувствия, ни милосердия. Что не будет даже попытки найти с ними общий язык и, может быть, может быть что-то решить.
Они знали, что им не докричаться до этого глухого и равнодушного создания, что держало свой длинный, сделанный не под этим небом меч так легко и небрежно. Оно глядело на них холодными глазами – и это был взгляд убийцы, а не воина.
Твари не нападали не потому, что боялись, а потому, что давали людям до дна испить из полной до краев чаши смертельного ужаса.
Они – люди – искали топорника Олькоя, который после смерти жены не совсем в себе, они никому не желали зла. Они не воюют с этими – как же их назвать?!
Теперь новенький, ноги которого подкашивались, а в горле пересохло от дикого страха, понял, что такое – смотреть не мигая.
Темные, гладкие, сверкающие, будто драгоценные камни, глаза двурукого смотрели прямо на него. И смотрели с ненавистью.
Арзубакан появился в руке Руфа, словно вырос.
Новенький стоял дальше всех,
/дальше всех от сердца и души того, кто был Руфом Кайненом/
и острие меча метну лось к нему, перечеркнув его жизнь косой чертой – от правого плеча к левому бедру. Лезвие Арзубакана без помех вошло в плоть, не ощутив ни сопротивления доспехов, ни сопротивления человеческого тела. С коротким хрустом подался бешеному натиску хребет, и мечник рухнул к ногам Олькоя грудой чего-то визжащего, булькающего, несуществующего…
Шанаданха не успел вмешаться – Кайнен оказался быстрее и /Аухканы не знают ненависти, а я знаю. Единственное, что я сохраню в себе человеческого, – это умение ненавидеть и мстить. С нами нельзя разговаривать, с нами нельзя договариваться. Нам нельзя верить. К нам нельзя приходить беспомощным и безоружным. И уж тем более приносить маленькие яркие хоффриххи…/ злее.
Он нанес короткий прямой удар, нацеленный в грудь Олькоя, и тот не смог ни уклониться, ни парировать его. Ядовитая железа Арзубакана отозвалась презрительным плевком, и в крови человека заструился яд детей голубой крови.
Олькой закричал, замахал руками, в бесплодной попытке разорвать на груди металлическую броню. Его выжигало изнутри.
А Руф уже обернулся к Лиалу. Единственное, что он мог сделать для него, – это забрать то, что принадлежало по праву, не причиняя лишних страданий. И он отрубил ему голову – как беспомощному котенку, как жалкому детенышу. Голова, крутясь, откатилась в сторону и уставилась испуганными глазами на замершего Шрутарха.
Этот масаари-нинцае уже участвовал в сражениях с людьми, но он никогда не ощущал рядом: с собой такой ненависти.
Рюг умирал дольше и страшнее.
Потом, после короткой схватки, Кайнен не торопился добивать смертельно раненного человека, с некоторым даже любопытством глядя, как тот пытается уползти от своего убийцы, волоча по траве обрубки ног и воя от боли и смертной, стылой тоски. Как цепляется окровавленными пальцами за траву, острые стебли которой ранят их еще сильнее. И как руки человека постепенно покрываются не только своей – красной, но и чужой – голубой – кровью.
Двурукий стоял над ползущим – дергающимся и орущим – Рюгом, широко расставив ноги и занеся меч в сцепленных руках.
Затем воткнул его под левую лопатку, пригвоздив топорника к земле.
Очень аккуратно и осторожно собрал все коврики, даже изорванные, затоптанные и мокрые; завернул бездыханное тельце Вувахона и его бесполезные, не принятые никем подарки в свой плащ и быстрым шагом двинулся по направлению к Городу.
Он думал – как странно, что его по-прежнему будут звать Руфом Кайненом.
Он – Руф Кайнен?
Руф Кайнен, в котором умер человек…
3
– Есть абсолютно верные решения, которые на поверку являются не только бесполезными, но и вредными. Твой необдуманный поступок был как раз из их числа, – бесстрастно сказал Шигау ханам.
– Ты не слышал, как он кричал, – ответил Руф зло.
– Слышал…
В мысли-голосе бога было столько грусти и боли, что они волной захлестнули Двурукого. И он понял, что Шигауханам пережил все: и боль, и пытку, и смерть Вувахона, а затем еще и горе его братьев. И свое горе – смертную муку Отца – тоже испытал.
Руф все это понял. Но легче ему не стало.
– Они не заслуживают жалости, – раздельно и внятно сказал он. – Они никогда не прислушаются к тебе и твоим детям. Поверь мне, Шигауханам, ибо я такой же. Спроси у Шрутарха и Шана-данхи, что значит человеческая ненависть и как она выглядит.
Бог молчал, но это не значит, что ничего не происходило.
Двурукому показалось, или действительно бесплотная мягкая рука коснулась его затылка, побуждая открыть разум. Руф подумал, что это прикосновение знакомо ему так же, как оказались знакомы аухканы, еженощно приходившие в его сны в той когда-то бывшей жизни. Он не стал сопротивляться.
Напротив, он постарался открыть Шигауханаму самые глубокие и потаенные уголки своей души, чтобы там, задохнувшись от ненависти, злобы и тоски, которые переполняли бывшего человека, ни-когда-не-бывший-человеком смог избавиться от иллюзий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52