Значит, сейчас он выхватит клинок, а ты безоружен. Безоружен!.. И кирасиры ломятся в ворота, я слышу удары…
И тут в толпе раздался хохот. Ну и всполошатся же старухи!..
А в ответ из Конвента зазвенел такой пронзительный визг, что мужчины в толпе так и остались с открытыми ртами.
– Ого! – с восхищением заметил кто-то.
Ко мне пробилась Маде.
– Он сошел с ума, – прошептала она, – это хуже всякой ловушки! Гирт, они его опять поймают…
Вместе с ней были высокий светловолосый парень и мальчишка лет шестнадцати.
В Конвенте разворачивались какие-то бурные события, мы пытались по шуму сообразить, что там творится, и я видела, правда, как Гирт и мальчишка перешепнулись, но куда после этого делся мальчишка – не заметила.
Одновременно выскочили кирасиры из переулка и сержант из дверей Конвента.
– Сумасшедшие старухи! – возмущался сержант. – Хуже осиного гнезда! Я буду жаловаться в магистрат… Ингарт, какой это дрянью они бросили в меня?
Солдат вдумчиво исследовал сержантский рукав.
– Черт его знает… – определил он.
– Ворота взломали?
– Да, но во дворе его уже не было. Может, уходит по крышам?
– Хоть у одного хватило ума… – шепнул Гирт Маде, и вдруг заорал, а голосище такой, что кавалерийским эскадроном командовать впору:
– Люди добрые! Смотрите, на крыше, смотрите!..
Действительно меж труб соседнего дома мелькнула и пропала белая рубашка. Разбились, сорвавшись, у моих ног несколько кусков черепицы.
– Господи, это же безнадежно! – подумала я. – Сейчас они окружат дом и снимут тебя оттуда…
И почему-то я никак не могла сообразить – странно, зачем твой Гирт ни с того ни с сего взял и выдал тебя?
А пока я уразумела всю несообразность его поступка, пока стояла, оторопев, ничего не понимая, в толпе закричали: «Ведут! Ведут!»
И тут я не удивилась тому, что тебя так быстро изловили, а бросилась сержанту навстречу. Но когда мы увидели, кто попался в лапы доблестным кирасирам его величества, то все, сколько нас собралось тогда на Сапожной улице, во второй раз грохнули хохотом!
Это был ревущий в три ручья, утирающий нос рукавом и бормочущий какую-то ерунду тот самый парнишка, что шептался с Гиртом.
– Ты зачем, скотина, полез на крышу? На улице тебе места мало? – допрашивал его сержант.
– Посмотреть хотел!.. – взвыл мальчишка.
– На что посмотреть?
– Как его ловить будут!..
– Отпустите дурака! – со вздохом скомандовал сержант, успел отвесить ускользавшему в толпу мальчишке подзатыльник и подошел ко мне.
– Фрекен Ульрика, ваше поведение было очень подозрительным, – значительно сказал он. – Это заставляет нас кое о чем задуматься!
И тут я поняла, что попала в неприятную историю. Честно говоря, мне стало страшновато, я опомнилась и под холодным взглядом сержанта Эрикссена даже отступила на шаг назад. Только на шаг – сзади, прямо за спиной, сгрудились Маде, Гирт, какой-то весь в крупной чешуе рыбак, какой-то старик в длинном истрепанном кожаном фартуке, от которого несло кислятиной, какая-то замотанная в платки торговка с двумя корзинами копченой рыбы, за ними еще люди, и все они, я чувствовала это, молча глядели в лицо сержанту.
И я смотрела в его светлые глаза, потому что недостойно меня было бы опускать взгляд перед неотесанным солдатом.
– Ведьма с горы Блоккюла… – пробормотал наконец Эрикссен, отступая, и вместе с кирасирами отошел посовещаться в переулок.
– Лихая дочка у этого Гильхена, – услышала я из толпы, – своих в обиду не дает!
Ты, лазутчик во вражеском стане, был для них своим – потому, что служил у нас конюхом. А сержант, который честно защищал Ригу от всех врагов, выходит, был для них чужим? Но это еще можно было как-то понять. А я сама? Я – своя, иначе и быть не может, так я считала всегда. Но ведь, не вступись я за тебя, они бы так и не поняли, что я – своя! Хотя многие меня знали, и даже с детства… Вот это было выше моей разумения.
Толпа понемногу рассеялась.
– Идем, – вдруг шепнул Гирт. – Проклятый сержант послал в Цитадель за подмогой. Наверное, решили все-таки обыскать Конвент.
– А Андрис? – хором спросили мы Маде.
– Не знаю… Янка пока останется и покараулит. А вам надо уходить.
Маде потянула меня за рукав. Я никак не позволяла ей увести себя и все смотрела на запертую дверь Конвента.
– Предложи мне кошель талеров, я бы туда не сунулся, – сказал Гирт. – Уж очень там вредные старухи.
– Как же теперь ему помочь? – спросила я, но не Маде и не Гирта, а сама не знаю кого. – Значит, все было напрасно? Что же теперь делать?.. Что же теперь делать?!
А прохожие поблизости обсуждали недавнее событие, и до меня доносились их слова.
– Говорят, лазутчика ловили…
– Какого лазутчика, русского?
– Выходит, московиты опять подбираются к Риге?
– Значит, опять осада!
– Значит, опять война…
Они были правы, это я никак не могла понять, что ты несешь новые страдания моему измученному городу, что ты, может быть, несешь разрушения и смерть моему янтарному королевству. И лучше было бы для него, чтобы тебя поймали и повесили… Но если повесят тебя, то придет другой лазутчик, и третий, и четвертый. А того, чей взгляд поймала я сегодня, того – русоволосого, тоненького, гибкого – уже не будет. И во мне вновь возникла та боль, которая обожгла, когда я увидела тебя со связанными за спиной руками. И я перестала понимать, что со мной происходит…
Маде опять дернула меня.
– Бежим домой! – приказала она. – Эта свинья в мундире, чего доброго, донесет на нас, и придут с обыском! Надо спрятать вещи Андриса. Ну, бежим же!
Это была мудрая мысль. И не только потому, что мне следовало теперь позаботиться о безопасности – своей и своих близких. Эта мысль требовала от меня дела. Я буду что-то говорить, ноги сами куда-то понесут меня, и, может быть, я хоть на несколько часов прогоню мысль о войне, о смерти, о стремительном и тревожном взгляде…
* * *
– Шум вокруг был невообразимый, и все же я услышал треск разрезаемых волокон грубой веревки. Я не знал твердо, кто там у меня за спиной, но скорее всего – Гирт. Тогда, в свалке у бастиона, его оттерли от меня. Но он не мог меня бросить, он шел следом, я чувствовал это.
А рядом звенел отчаянный твой голос, дрожащий от бессилия. И я простить себе не мог, что ответил взглядом на твой оклик. Зачем? Ты ведь все равно не могла мне помочь. А стоять перед тобой побежденным, связанным, в разодранной рубашке… Сама понимаешь… И еще – одно дело, когда в тебе заговорило сострадание, а когда ты осмыслишь, что на деле я твой враг, тогда как же?
Броситься в ворота епископского подворья я не успел. Хоть и держались веревки на волосиночке, а что-то меня еще связывало. Потом вдруг словно проснулся. В полуоткрытых дверях большого серого дома увидел просвет. Двор? Думать – некогда. Оттолкнув солдата, я метнулся кошкой вдоль стены, по короткому коридору, мимо лестницы, и попал в крошечный дворик. Ткнулся в ворота – заперто! Сам не знаю, как вознесся на крышу сарая и ввалился головой вперед в открытое окно на втором этаже, угодив прямо в корзину с каким-то тряпьем.
И вовремя – тут же с силой забарабанили в ворота. Я лежал на полу у окна и думал – куда ж это черт меня занес и как теперь отсюда выбираться? Подполз к дверям, выглянул – слава Богу, никого! Встал было, но тут услышал отчаянный визг и вопль, и снова грохнулся. А за окном в ту же минуту рухнули выбитые ворота, и, выходит, к окну приближаться тоже было опасно.
Тут я заметил прислоненный в углу костыль. Какое ни есть, а оружие, решил я и прихватил его.
С костылем наготове я высунулся в коридор и даже дошел до лестницы, соображая, куда же теперь лучше – вверх или вниз? Внизу шла какая-то заваруха, целое побоище. Я насилу догадался, что это выставляют за дверь кого-то из кирасиров. Но, по моим соображениям, долго такое сопротивление продолжаться не могло, следовало ожидать скорого отступления хозяев. Потому я взобрался на чердак и засел в самом дальнем углу, соорудив себе убежище из старой рухляди, а также накрывшись непонятно чем, судя по запаху – древней попоной.
Я рассудил – уж одного-то я своим костылем уложу и палашом его завладею, а коли не зазеваюсь – то и отличным шведским пистолетом с тяжеленной шишкой на рукоятке. Такой рукояткой кого по лбу благословить – память надолго останется, если, конечно, на тот свет не угодит…
Что я буду делать с клинком и пистолетом против двенадцатитысячного рижского гарнизона, я, понятное дело, не знал. Но верил в то, что еще мальчишкой усвоил здесь же, в Лифляндии, – нет такой передряги и такой катавасии, из которой русский солдат не найдет выхода. Так нас государь учил, и более всего бывал недоволен, когда из мнимого благоразумия на риск не шли и победу упускали.
Я понимал, что следует ждать обыска. И верно – некоторое время спустя по лестнице загрохотали спотыкающиеся сапоги и громыхнуло шведское бранное словечко.
Я распростерся на полу под своей попоной, оставив щелку для взгляда и воздуха. Крышка люка поднялась, и оттуда по пояс, как Нептун из морской пучины, возник тот дурень сержант, что вел меня в Цитадель, а может, и в самый замок…
Снизу недовольные бабьи голоса убеждали его, что никто на чердак незамеченным пробраться не мог. Сержант отругивался и наконец поднялся весь, а за ним, гремя вооружением, еще двое солдат. Занятно, подумал я, а хватило ли у него ума поставить у дверей стражу? Хорошо бы – не хватило! Тогда – я из-под проклятой вонючей попоны в люк метнусь, из дома выскочу и в форштадте укроюсь, а он все еще будет стоять на чердаке, рот разинув!
Сержант сам пошел по чердаку, задевая шляпой о балки и тыча кончиком палаша в тряпье. Это уж было некстати… До какой же нелепости доходит человек – я не только сжался до невозможного, еще и глаза накрепко зажмурил! Сержант наступил на мою окаянную попону. Я затаил дыхание и зажал покрепче костыль, чтобы, коли понадобится, мигом возникнуть из своего укрытия и выбить у сержанта палаш. Так и напрягся весь, но вывезла кривая – сержант полез дальше, в угол, где было полно паутины, перепачкал мундир, немедленно прекратил поиски, стал чиститься и ругать все на свете – и баб каких-то сумасшедших, и нелепый город у черта на рогах, и службу свою безнадежную да безденежную. Снизу с новой пылкостью принялись его убеждать в напрасности поиска. Сержант махнул рукой – с тем и убрался, уведя своих согласно качавших головами солдат.
Я видывал шведов в деле – слава Богу, этой радости изведал достаточно. И уважал их – офицеры суровы и храбры, к солдатам врукопашную не подступись, в ярости голой грудью на клинки бросаются. Диву давался – эти тоже вроде шведы, но уж до чего заспанные! Отвыкли, видать, со своими приработками от настоящего дела, в заботах о голодном брюхе и палашами, чай, владеть разучились!
Когда шаги их смолкли, я для верности подождал еще немного. Но не мог же я сидеть целую вечность под вонючей попоной, бодлива мать!.. Выглянул я с бережением из чердачного окошка на улицу – тишь, гладь и Божья благодать, люди идут, занятые делами, несуетливо и достойно. Во дворике тоже кто-то делом занимается. Значит, выбраться отсюда можно не ранее темноты. Соображение это меня ничуть не обрадовало. Знал бы – хоть пообедал заранее на гильхеновской кухне. Старая Кристина разносолами нас баловала, но миску каши накладывала доверху. Карауль тут теперь старую рухлядь, да еще на пустое брюхо!
Странная вещь случилась со мной тогда – уверовал в собственное бессмертие. Как если бы сквозь смерть прошел и в иное бытие вышел, неуязвимый более ни для пули, ни для палаша. Ведь час какой-нибудь оставался до виселицы… Я бы встретил смерть как подобает офицеру русской армии, я бы им и имя свое назвал, пусть ведают, имя мое честное, в смертный час его скрывать не пристало. Но спасли меня нож Гирта и, как мне казалось, хотя эту мысль я старался прогнать, твой юный, звонкий и настойчивый голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
И тут в толпе раздался хохот. Ну и всполошатся же старухи!..
А в ответ из Конвента зазвенел такой пронзительный визг, что мужчины в толпе так и остались с открытыми ртами.
– Ого! – с восхищением заметил кто-то.
Ко мне пробилась Маде.
– Он сошел с ума, – прошептала она, – это хуже всякой ловушки! Гирт, они его опять поймают…
Вместе с ней были высокий светловолосый парень и мальчишка лет шестнадцати.
В Конвенте разворачивались какие-то бурные события, мы пытались по шуму сообразить, что там творится, и я видела, правда, как Гирт и мальчишка перешепнулись, но куда после этого делся мальчишка – не заметила.
Одновременно выскочили кирасиры из переулка и сержант из дверей Конвента.
– Сумасшедшие старухи! – возмущался сержант. – Хуже осиного гнезда! Я буду жаловаться в магистрат… Ингарт, какой это дрянью они бросили в меня?
Солдат вдумчиво исследовал сержантский рукав.
– Черт его знает… – определил он.
– Ворота взломали?
– Да, но во дворе его уже не было. Может, уходит по крышам?
– Хоть у одного хватило ума… – шепнул Гирт Маде, и вдруг заорал, а голосище такой, что кавалерийским эскадроном командовать впору:
– Люди добрые! Смотрите, на крыше, смотрите!..
Действительно меж труб соседнего дома мелькнула и пропала белая рубашка. Разбились, сорвавшись, у моих ног несколько кусков черепицы.
– Господи, это же безнадежно! – подумала я. – Сейчас они окружат дом и снимут тебя оттуда…
И почему-то я никак не могла сообразить – странно, зачем твой Гирт ни с того ни с сего взял и выдал тебя?
А пока я уразумела всю несообразность его поступка, пока стояла, оторопев, ничего не понимая, в толпе закричали: «Ведут! Ведут!»
И тут я не удивилась тому, что тебя так быстро изловили, а бросилась сержанту навстречу. Но когда мы увидели, кто попался в лапы доблестным кирасирам его величества, то все, сколько нас собралось тогда на Сапожной улице, во второй раз грохнули хохотом!
Это был ревущий в три ручья, утирающий нос рукавом и бормочущий какую-то ерунду тот самый парнишка, что шептался с Гиртом.
– Ты зачем, скотина, полез на крышу? На улице тебе места мало? – допрашивал его сержант.
– Посмотреть хотел!.. – взвыл мальчишка.
– На что посмотреть?
– Как его ловить будут!..
– Отпустите дурака! – со вздохом скомандовал сержант, успел отвесить ускользавшему в толпу мальчишке подзатыльник и подошел ко мне.
– Фрекен Ульрика, ваше поведение было очень подозрительным, – значительно сказал он. – Это заставляет нас кое о чем задуматься!
И тут я поняла, что попала в неприятную историю. Честно говоря, мне стало страшновато, я опомнилась и под холодным взглядом сержанта Эрикссена даже отступила на шаг назад. Только на шаг – сзади, прямо за спиной, сгрудились Маде, Гирт, какой-то весь в крупной чешуе рыбак, какой-то старик в длинном истрепанном кожаном фартуке, от которого несло кислятиной, какая-то замотанная в платки торговка с двумя корзинами копченой рыбы, за ними еще люди, и все они, я чувствовала это, молча глядели в лицо сержанту.
И я смотрела в его светлые глаза, потому что недостойно меня было бы опускать взгляд перед неотесанным солдатом.
– Ведьма с горы Блоккюла… – пробормотал наконец Эрикссен, отступая, и вместе с кирасирами отошел посовещаться в переулок.
– Лихая дочка у этого Гильхена, – услышала я из толпы, – своих в обиду не дает!
Ты, лазутчик во вражеском стане, был для них своим – потому, что служил у нас конюхом. А сержант, который честно защищал Ригу от всех врагов, выходит, был для них чужим? Но это еще можно было как-то понять. А я сама? Я – своя, иначе и быть не может, так я считала всегда. Но ведь, не вступись я за тебя, они бы так и не поняли, что я – своя! Хотя многие меня знали, и даже с детства… Вот это было выше моей разумения.
Толпа понемногу рассеялась.
– Идем, – вдруг шепнул Гирт. – Проклятый сержант послал в Цитадель за подмогой. Наверное, решили все-таки обыскать Конвент.
– А Андрис? – хором спросили мы Маде.
– Не знаю… Янка пока останется и покараулит. А вам надо уходить.
Маде потянула меня за рукав. Я никак не позволяла ей увести себя и все смотрела на запертую дверь Конвента.
– Предложи мне кошель талеров, я бы туда не сунулся, – сказал Гирт. – Уж очень там вредные старухи.
– Как же теперь ему помочь? – спросила я, но не Маде и не Гирта, а сама не знаю кого. – Значит, все было напрасно? Что же теперь делать?.. Что же теперь делать?!
А прохожие поблизости обсуждали недавнее событие, и до меня доносились их слова.
– Говорят, лазутчика ловили…
– Какого лазутчика, русского?
– Выходит, московиты опять подбираются к Риге?
– Значит, опять осада!
– Значит, опять война…
Они были правы, это я никак не могла понять, что ты несешь новые страдания моему измученному городу, что ты, может быть, несешь разрушения и смерть моему янтарному королевству. И лучше было бы для него, чтобы тебя поймали и повесили… Но если повесят тебя, то придет другой лазутчик, и третий, и четвертый. А того, чей взгляд поймала я сегодня, того – русоволосого, тоненького, гибкого – уже не будет. И во мне вновь возникла та боль, которая обожгла, когда я увидела тебя со связанными за спиной руками. И я перестала понимать, что со мной происходит…
Маде опять дернула меня.
– Бежим домой! – приказала она. – Эта свинья в мундире, чего доброго, донесет на нас, и придут с обыском! Надо спрятать вещи Андриса. Ну, бежим же!
Это была мудрая мысль. И не только потому, что мне следовало теперь позаботиться о безопасности – своей и своих близких. Эта мысль требовала от меня дела. Я буду что-то говорить, ноги сами куда-то понесут меня, и, может быть, я хоть на несколько часов прогоню мысль о войне, о смерти, о стремительном и тревожном взгляде…
* * *
– Шум вокруг был невообразимый, и все же я услышал треск разрезаемых волокон грубой веревки. Я не знал твердо, кто там у меня за спиной, но скорее всего – Гирт. Тогда, в свалке у бастиона, его оттерли от меня. Но он не мог меня бросить, он шел следом, я чувствовал это.
А рядом звенел отчаянный твой голос, дрожащий от бессилия. И я простить себе не мог, что ответил взглядом на твой оклик. Зачем? Ты ведь все равно не могла мне помочь. А стоять перед тобой побежденным, связанным, в разодранной рубашке… Сама понимаешь… И еще – одно дело, когда в тебе заговорило сострадание, а когда ты осмыслишь, что на деле я твой враг, тогда как же?
Броситься в ворота епископского подворья я не успел. Хоть и держались веревки на волосиночке, а что-то меня еще связывало. Потом вдруг словно проснулся. В полуоткрытых дверях большого серого дома увидел просвет. Двор? Думать – некогда. Оттолкнув солдата, я метнулся кошкой вдоль стены, по короткому коридору, мимо лестницы, и попал в крошечный дворик. Ткнулся в ворота – заперто! Сам не знаю, как вознесся на крышу сарая и ввалился головой вперед в открытое окно на втором этаже, угодив прямо в корзину с каким-то тряпьем.
И вовремя – тут же с силой забарабанили в ворота. Я лежал на полу у окна и думал – куда ж это черт меня занес и как теперь отсюда выбираться? Подполз к дверям, выглянул – слава Богу, никого! Встал было, но тут услышал отчаянный визг и вопль, и снова грохнулся. А за окном в ту же минуту рухнули выбитые ворота, и, выходит, к окну приближаться тоже было опасно.
Тут я заметил прислоненный в углу костыль. Какое ни есть, а оружие, решил я и прихватил его.
С костылем наготове я высунулся в коридор и даже дошел до лестницы, соображая, куда же теперь лучше – вверх или вниз? Внизу шла какая-то заваруха, целое побоище. Я насилу догадался, что это выставляют за дверь кого-то из кирасиров. Но, по моим соображениям, долго такое сопротивление продолжаться не могло, следовало ожидать скорого отступления хозяев. Потому я взобрался на чердак и засел в самом дальнем углу, соорудив себе убежище из старой рухляди, а также накрывшись непонятно чем, судя по запаху – древней попоной.
Я рассудил – уж одного-то я своим костылем уложу и палашом его завладею, а коли не зазеваюсь – то и отличным шведским пистолетом с тяжеленной шишкой на рукоятке. Такой рукояткой кого по лбу благословить – память надолго останется, если, конечно, на тот свет не угодит…
Что я буду делать с клинком и пистолетом против двенадцатитысячного рижского гарнизона, я, понятное дело, не знал. Но верил в то, что еще мальчишкой усвоил здесь же, в Лифляндии, – нет такой передряги и такой катавасии, из которой русский солдат не найдет выхода. Так нас государь учил, и более всего бывал недоволен, когда из мнимого благоразумия на риск не шли и победу упускали.
Я понимал, что следует ждать обыска. И верно – некоторое время спустя по лестнице загрохотали спотыкающиеся сапоги и громыхнуло шведское бранное словечко.
Я распростерся на полу под своей попоной, оставив щелку для взгляда и воздуха. Крышка люка поднялась, и оттуда по пояс, как Нептун из морской пучины, возник тот дурень сержант, что вел меня в Цитадель, а может, и в самый замок…
Снизу недовольные бабьи голоса убеждали его, что никто на чердак незамеченным пробраться не мог. Сержант отругивался и наконец поднялся весь, а за ним, гремя вооружением, еще двое солдат. Занятно, подумал я, а хватило ли у него ума поставить у дверей стражу? Хорошо бы – не хватило! Тогда – я из-под проклятой вонючей попоны в люк метнусь, из дома выскочу и в форштадте укроюсь, а он все еще будет стоять на чердаке, рот разинув!
Сержант сам пошел по чердаку, задевая шляпой о балки и тыча кончиком палаша в тряпье. Это уж было некстати… До какой же нелепости доходит человек – я не только сжался до невозможного, еще и глаза накрепко зажмурил! Сержант наступил на мою окаянную попону. Я затаил дыхание и зажал покрепче костыль, чтобы, коли понадобится, мигом возникнуть из своего укрытия и выбить у сержанта палаш. Так и напрягся весь, но вывезла кривая – сержант полез дальше, в угол, где было полно паутины, перепачкал мундир, немедленно прекратил поиски, стал чиститься и ругать все на свете – и баб каких-то сумасшедших, и нелепый город у черта на рогах, и службу свою безнадежную да безденежную. Снизу с новой пылкостью принялись его убеждать в напрасности поиска. Сержант махнул рукой – с тем и убрался, уведя своих согласно качавших головами солдат.
Я видывал шведов в деле – слава Богу, этой радости изведал достаточно. И уважал их – офицеры суровы и храбры, к солдатам врукопашную не подступись, в ярости голой грудью на клинки бросаются. Диву давался – эти тоже вроде шведы, но уж до чего заспанные! Отвыкли, видать, со своими приработками от настоящего дела, в заботах о голодном брюхе и палашами, чай, владеть разучились!
Когда шаги их смолкли, я для верности подождал еще немного. Но не мог же я сидеть целую вечность под вонючей попоной, бодлива мать!.. Выглянул я с бережением из чердачного окошка на улицу – тишь, гладь и Божья благодать, люди идут, занятые делами, несуетливо и достойно. Во дворике тоже кто-то делом занимается. Значит, выбраться отсюда можно не ранее темноты. Соображение это меня ничуть не обрадовало. Знал бы – хоть пообедал заранее на гильхеновской кухне. Старая Кристина разносолами нас баловала, но миску каши накладывала доверху. Карауль тут теперь старую рухлядь, да еще на пустое брюхо!
Странная вещь случилась со мной тогда – уверовал в собственное бессмертие. Как если бы сквозь смерть прошел и в иное бытие вышел, неуязвимый более ни для пули, ни для палаша. Ведь час какой-нибудь оставался до виселицы… Я бы встретил смерть как подобает офицеру русской армии, я бы им и имя свое назвал, пусть ведают, имя мое честное, в смертный час его скрывать не пристало. Но спасли меня нож Гирта и, как мне казалось, хотя эту мысль я старался прогнать, твой юный, звонкий и настойчивый голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14