А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Похоже, тропинкой часто пользовались деревенские стада, поэтому мне пришла в голову мысль, что она соединится со старой горной дорогой к церкви и древней гавани.
Оказалось, что это именно так. Очень скоро узкая дорожка привела меня на верх голой растрескавшейся скалы, где кто-то пытался выстроить стену, и соедини­лась с более широкой, но ничуть не более гладкой тропой вдоль склона.
Жарко. Почти нет деревьев, только хилые тополя с белыми, как кости, ветками. В трещинах растет чертопо­лох, и везде над сухой пылью танцуют маленькие желтые цветочки на тоненьких, как нитка, стебельках, ветер мота­ет их в двух дюймах над землей. Это очаровательные маленькие цветочки, миллион золотых пылинок в пучке лучей, но я тащилась по ним, почти не видя их. Радость ушла: в моем мире осталась только каменистая тропа и работа, которую она заставила меня проделывать. Я брела по жаре, уже уставшая. Нет никого, кто плелся бы тяже­лее, чем тот, кто неохотно несет плохую весть.
Тропа не все время поднималась. Иногда она вдруг взметалась вверх так, что приходилось карабкаться по чему-то вроде высохшего русла. Оттуда я попадала на голую горячую скалу, которая пролегала с однообразной относительной легкостью вдоль склона горы. В другое время она вела с приводящим в ярость отсутствием логики круто вниз сквозь клубы пыли по камням и чертополоху, а дикие смоковницы ласкал южный ветер. Иногда тропа пересекала ущелья или взгорки, заросшие колючками. Она всегда была открыта для обзора с вы­соких холмов, скрывающих пастушью избушку. Но ви­дела ли я выступ, на котором находился Марк, мог ли он видеть меня, если все еще был там, я не знала. Я наблюдала за окрестностями и упорно пробиралась впе­ред. Меня наверняка можно будет увидеть, когда я достигну кипарисовой рощи.
С любопытным противоречивым чувством облегчения и страха я наконец увидела на фоне длинного открытого выступа горы темные кипарисы. На полпути к ним, как шрам, окаймленный верхушками зеленых деревьев, уз­кое ущелье проходит параллельно высокому обрыву, по которому я рискнула пройти в первый день. Рядом с ним, в пустом дупле оливкового дерева, Лэмбис прятал вчера провизию.
На краю ущелья, где тропинка круто поворачивает вниз к воде, я остановилась. В этом месте ручей расши­рялся в мелкое озеро, где кто-то положил камни для перехода. Ниже русло ручья расширяется, вода льется от озерца к озерцу среди зарослей кустарника, но ввер­ху, там, куда нужно идти, извивается глубокое ущелье. В нем много деревьев, верхушки которых видны издале­ка. Это самые густые заросли, куда я попала со времени расставания с Фрэнсис в лимонной роще. Хотя рассудок подсказывал, что незачем прятаться, я обрадовалась и заспешила вниз к озерцу, в тень, с мыслью, что если отдыхать, то именно здесь.
У озерца тропинка расширяется с обеих сторон. Грязь утоптали стада, которые из года в год, возможно, еще со времен Миноса, спускались сюда попить по пути к горным пастбищам. Недавно тоже прошло стадо. Некру­той противоположный берег все еще в следах грязи, где прошли овцы, разбрызгивая воду над утоптанной гли­ной. Грязные отпечатки сандалий пастуха. Он подскользнулся в глине так, что носки и каблуки смазались, но оттиск веревочной подошвы отчетлив, как фотография.
Подошва из веревки. Я балансировала на последнем камне в поисках сухого места, на которое можно насту­пить, когда важность этого поразила меня, и… я засты­ла на одной ноге, как плохое подражание Эросу на Пикадилли, и ступила прямо в воду. Но я была слишком поражена, чтобы обращать внимание на такую ерунду. Просто выбралась из ручья, тщательно стараясь не ос­тавлять отпечатков в грязи, стояла, встряхивая промок­шие ноги, и размышляла.
Вполне возможно, что, как я и думала раньше, это отпечаток ног пастуха. Тогда у него такой же размер ноги, как у Марка. Это маловероятно. Большинство сельских жителей Греции носят полотняные тапочки с резиновой подошвой или дешевые парусиновые туфли со шнурками, тоже на резиновой подошве. И многие мужчины (и некоторые женщины) носят ботинки, так как летом в высохших полях полно змей. Обувь с вере­вочными подошвами – редкость. Я пыталась купить именно такую для этого отпуска и в Афинах, и в Гераклионе, но безрезультатно. Итак, хотя мог это быть и пастух, скорее всего, здесь побывал Марк.
Эта мысль заставила меня остановиться и пересмот­реть планы.
Следы явно оставлены утром. Значит, что бы ни случилось ночью, у Марка достаточно сил, чтобы де­ржаться на ногах и уйти из деревни к каяку. Я кусала губы, размышляя. Неужели он… неужели он уже обна­ружил то, что я собираюсь сказать? Нашел ли он каким-то образом дорогу на мельницу, прежде чем София удалила следы ее обитателя? Я заставила себя одумать­ся. Невозможно выбраться из этой истории таким обра­зом. Все равно нужно найти его… Но вдруг оказалось, что можно все упростить, ибо были и другие следы… Еще один, намного слабее, чем первый, ясно вырисовы­вался. Затем еще, пыльный и неясный. И еще… Затем я потеряла их на сухой, каменистой земле берега.
Я застыла в растерянности, смотря пристально вокруг на горячую землю и горячий камень, где мириады оттисков маленьких раздвоенных копыт терялись в потревоженной пыли. Жара, которой в ущелье не мешает ветер, спускалась со свирепого неба, как из пылающей печи. Жарко и хочется пить. Я вернулась в тень, села у сумки и нагнулась к воде…
Четвертый след оказался просто красавцем. Отпеча­тался во влажной грязи под кустом, как раз у меня перед глазами. Но не на тропинке. Марк ушел вверх по ущелью сквозь заросли деревьев у воды. Он не проби­рался к каяку. Направился под прикрытием к избушке пастуха.
Я взмахом подняла сумку на плечо и нагнулась, чтобы пробираться за ним. Чтобы прятаться, здесь са­мое подходящее место. Узкую щель утоптанной земли под деревьями едва ли можно назвать тропинкой. Мо­жет, раньше только крысы по ней ходили, а потом появились случайные следы веревочных подошв. Де­ревья были веретенообразные, с узкими стволами и лег­кими листьями. Осины и белые тополя и какие-то мне неизвестные деревья с круглыми тонкими листьями пропускали свет пятнами мерцающей зелени. Между стволами буйно росли кусты, но, к счастью, они в большинстве своем были разновидностями жимолости и ломоноса. Там, где приходилось протискиваться, я заме­чала следы, которые Марк тоже оставил, пробираясь здесь. Старые бдительные глаза Аргуса, думала я торжествующе. Девушка Крузо собственной персоной. Не та­кой уж он молодец в этих делах. Марку пришлось бы допустить… И тут настроение резко упало до мрачной серости. Я тяжело побрела вперед.
Подъем становился круче, путь запутаннее. Следы исчезли, а если бы и нет, я бы их не увидела. Воздух на дне ущелья неподвижен, а легкое укрытие листьев пропускает слишком много солнечного света и жара. Я остановилась, чтобы еще попить, но вместо этого отвер­нулась от воды с внезапной решимостью, села в тени на сухой ствол поваленного дерева и открыла сумку. Жар­ко, устала и измучена угнетенным настроением. Если я погибну здесь, это никому не поможет. Если новость, которую я несу, вытряхнет из меня внутренности, то уж лучше привести их сначала в нормальное состояние. Я открыла бутылку «Короля Миноса» и, молча благослов­ляя Фрэнсис, которая заставила меня ее взять, присоса­лась к вину, как пиявка. После этого я почувствовала себя настолько лучше, что решила принести жертву богам и капнула несколько капель вина на землю, а затем энергично взялась за завтрак с чувством, похо­жим на аппетит. Фрэнсис отдала мне по крайней мере две трети щедрого угощения, приготовленного Тони в дорогу. С помощью «Короля Миноса» я съела пару свежих булочек с жареной бараниной, несколько олив из пергаментного мешочка и невкусное яблоко. На апельсин я глядеть уже не могла и опустила его обратно в сумку.
Легкий ветер шевельнул верхушки деревьев, солнеч­ные зайчики ослепительно побежали по воде, а по кам­ням заскользили тени. Пара бабочек, которые пили воду у края озерца, взлетели, как несомые ветром листья. Щегол, взметнув бриллиантовыми крыльями, быстро понесся над головой в высокие кусты на скале. Я лениво наблюдала за ним. Еще одно легкое движение, шевеле­ние чего-то светлого среди булыжников под нависаю­щей скалой, словно двинулся камень. Ягненок или овца лежит под жимолостью. Ветер шевелит шерсть, и она поднимается над камнями.
Я внимательно наблюдала. Снова ветер проносится над шерстью, поднимает ее, свет ловит ее концы. Мгно­вение она сияет у камня, как цветок. Значит, я не права. Это отпечатки ноги не Марка. Где-то поблизости овцы, и с ними, несомненно, пастух. Я начала быстро собирать остатки завтрака, думая в полном замешательстве, что лучше вернуться к первоначальному плану и направить­ся к кипарисовой роще. Устало поднялась, постояла, прислушиваясь. Ни звука, кроме плеска воды и слабого шелеста ветра в листьях и щебета щеглов где-то вне поля зрения…
Я шла вниз вдоль ручья, чтобы найти место, где легче выкарабкаться из ущелья, когда мне пришло в голову, что овца была странно спокойна и молчалива все время, пока я ела. Я оглянулась. Овца лежала по другую сторону ручья немного выше меня, наполовину под выступом. Должно быть, подскользнулась и упала оттуда, а пастух не заметил, и вполне возможно она мертва. Но если она просто попала спиной в западню или ее удерживают шипы, понадобится только несколько минут, чтобы осво­бодить ее. По крайней мере, нужно посмотреть.
Я шагнула через ручей и вскарабкалась к валунам.
Овца действительно была мертва. Умерла задолго до этого. С нее сняли шкуру, обработали, а теперь ее использовал как покрывало мальчик, который, свернув­шись, крепко спал под кустом в тени валунов. Изношен­ные голубые джинсы и грязная голубая рубашка, а шкура наброшена на одно плечо, как это делают грече­ские пастухи. Она закреплена куском потершейся ве­ревки. Это, а не Марк, была добыча, к которой я подкра­дывалась. Грязь на его ботинках с веревочными подо­швами едва просохла.
Шум моего приближения не побеспокоил его. Он спал глубоким сном. Муха села ему на щеку и поползла по глазу, а он и не шевельнулся. Глубокое и ровное дыхание. Было бы очень легко отползти и не разбудить его. Но я не пыталась этого сделать. Такой сон я уже видела раньше, совсем недавно… Эту почти яростную концент­рацию отдыха. И видела, как такие же ресницы опуска­ются во сне на смуглые щеки. И волосы знакомые.
Густые ресницы поднялись, мальчик в упор посмот­рел на меня. Голубые глаза. Тревога. Любой испугается, если проснется, а рядом стоит незнакомец. Напряжение во взгляде ослабело, он заметил, что я безобидна. Я откашлялась, и мне удалось хрипло произнести: «Хайре». Это сельское приветствие, и если литературно ска­зать, оно означает «Радуйся».
С минуту он смотрел на меня, моргая, затем ответил общепринятым приветствием: «Кали мера». Голос про­звучал глухо и неразборчиво. Затем он протер глаза суставами пальцев и рывком сел. Я подумала, что он двигается с трудом.
Я облизала губы и нерешительно произнесла: 'Ты из Агиос Георгиос?" Я все еще говорила по-гречески.
Он устало рассматривал меня, как застенчивое живо­тное. Отрицание еле слышно. Неясное бормотанье. Быстро стал на одно колено и пощупал под кустом, куда положил свой пастуший посох. Это было подлинное изделие, шиш­коватое, из смоковницы, отполированное многолетним употреблением. Потрясенная моментальным сомнением, я отрывисто сказала: « Пожалуйста… не уходи. Я бы хотела поговорить с тобой… пожалуйста…»
Тело мальчика напряглось, но только на секунду. Затем он вытащил посох и попытался встать на ноги. Обратил на меня взгляд полнейшей и непробиваемой тупости, которую иногда видишь в крестьянах. Это обычно бывает, когда они торгуются о цене на товар, за который запросили чрезмерную цену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38