Это были его первые слова, дошедшие до слуха Мегрэ: раньше в присутствии комиссара старик всегда молчал. Сейчас он говорил не спеша, глухо, по всей вероятности, своим обычным голосом.
— Знаю. Но ведь вы собираетесь его убить?
— Может, кого и порешу.
— Дюкро?
— Может, его, может, кого другого.
Было видно, что он не пьян, но выпить все же успел или еще сохранял в крови остатки недавних возлияний.
В последние дни он был неестественно озлоблен, сейчас слишком уж спокоен.
— Для чего вы купили оружие?
— А для чего вы торчите в Шарантоне?
— Не вижу, какая тут связь.
— А то!
Мегрэ на мгновение замолчал. Умопомрачительная краткость ответа произвела на него сильное впечатление; старик добавил:
— Да к тому же вас-то все это не касается. Старик подобрал второй шнурок, снова согнулся пополам и начал шнуровать другой башмак. Мегрэ приходилось напрягать слух, чтобы не пропустить ни одного слова из речи старика — звуки так и вязли в его спутанной бороде. Может, он просто морочил Мегрэ голову? А может, это был обычный монолог пьяницы?
— Лет десять назад в Шалоне владелец «Баклана» прибежал к одному доктору. Звали его Луи. Не доктора, а хозяина «Баклана». Он с ума сходил от радости и нетерпения: его жена должна была родить!
Стены камеры то и дело подрагивали — мимо проходили трамваи; в соседней лавке звонил колокольчик, хлопала дверь.
— Ребенка-то ждали, почитай, лет восемь. Луи отдал бы за него все, что успел скопить. И вот он, значит, нашел доктора, такого низенького, чернявого, очкастого — я его знавал. Луи сказал, что боится, как бы роды не начались где-нибудь в деревне, у черта на рогах, и потому решил ждать в Шалоне сколько будет нужно.
Гассен выпрямился — от сидения внаклонку кровь прилила у него к голове.
— Прошла неделя. Доктор приходил каждый вечер.
Наконец часов в пять дня у жены начались схватки. Луи места себе не находил. Слонялся то по палубе, то по набережной. Потом прямо-таки повис на дверном звонке доктора и чуть не силой привез того на баржу. Доктор клялся, что все идет нормально, лучше некуда, и что-де достаточно предупредить его в последнюю минуту.
Гассен говорил монотонно, словно читал молитву.
— Вы не знаете это место? У меня-то этот дом так и стоит перед глазами — большой, новый, окна огромные.
В тот вечер в окнах горел яркий свет — у доктора были гости. Сам-то он был красивый, усы подвитые, весь духами пропах! Два раза он пришел, только позвали: несло от него бургундским, потом ликерами. Пробубнил:
— Прекрасно, прекрасно… — и скорей домой.
Жена Луи заходилась криком, сам он совсем обезумел, рыдал до слез — до смерти перепугался. Старуха с соседней баржи божилась, что роды идут неладно.
В полночь Луи снова побежал к врачу. Там ему сказали, что, мол, доктор сейчас придет.
В половине первого опять туда. Дом аж дрожит от музыки.
А жена Луи кричит уже так, что прохожие на набережной останавливаются.
Наконец гости разошлись, и доктор явился — не то чтобы совсем пьяный, но и не больно в себе. Снял пиджак, засучил рукава. Посмотрел роженицу, взял щипцы.
Возился, возился… Потом говорит:
— Придется раздробить ребенку головку!
— Нет, нет, только не это! — кричит Луи.
— Хотите, чтоб я спас мать?
Доктор на глазах засыпал, ничего не мог с собой поделать, язык у него заплетался. Через час жена Луи больше не кричала и не двигалась.
Гассен посмотрел Мегрэ в глаза и закончил:
— Луи его убил.
— Врача?
— Всадил ему пулю в голову, потом еще одну в живот.
Потом убил себя. Судно через три месяца продали с торгов.
Старик замолчал, разглядывая угол топчана.
Почему он так усмехается? Уж лучше был бы мертвецки пьян и обозлен, как все эти дни.
— А что мне теперь будет? — равнодушно, без тени заинтересованности спросил Гассен.
— Обещаете не дурить?
— А что вы называете «дурить»?
— Дюкро всегда был вам другом, так ведь?
— Мы из одной деревни. Плавали вместе.
— Он к вам очень привязан.
Последняя фраза прозвучала неуклюже.
— Все может быть.
— Скажите, Гассен, на кого у вас зуб? Давайте говорить по-мужски.
— А у вас?
— Не понимаю.
— Я спрашиваю, кого вы выслеживаете? Вы что-то ищете? И что же вы нашли?
Вот так неожиданность! Там, где Мегрэ видел только пропойцу, оказался человек, который, напившись у себя в углу, проводил личное расследование! Ведь именно это хотел сказать Гассен.
— Я еще не нашел ничего определенного.
— Я тоже.
Но он-то вот-вот докопается до истины! Об этом ясно говорил его тяжелый, холодный взгляд. Все правильно.
Шнурки и галстук ему действительно надо было вернуть.
Ни этот убогий участок, ни вообще полиция больше не имели значения. Остались только два человека, сидящих друг против друга.
— Вы ведь не причастны к покушению на Дюкро?
— Никоим образом.
— И к самоубийству Жана Дюкро. Вам незачем было и вешать Бебера.
Речник со вздохом встал на ноги, и Мегрэ поразился, до чего же он маленький и старый.
— Расскажите мне все, что вы знаете, Гассен. Ваш шалонский приятель никого не оставил. А у вас есть дочь.
Мегрэ тут же пожалел о сказанном. Старик бросил на него такой страшно испытующий взгляд, что комиссар почувствовал: надо солгать, во что бы то ни стало солгать.
— Ваша дочка поправится.
— Может, и поправится.
Казалось, старика это не задевает. Да, дело-то не в этом, черт возьми. Мегрэ это знал. Просто он затронул то, чего не хотел касаться. Но Гассен ни о чем не спрашивал. Он только молча смотрел, и это было невыносимо.
— До сих пор вам хорошо жилось на барже…
— Знаете, почему я всегда хожу по одному маршруту? Потому что я так плавал, когда женился.
Тело у него было сухое, жилистое, кожа на лице изрезана мелкими темными морщинками.
— Скажите, Гассен, вы знаете, кто совершил нападение на Дюкро?
— Нет еще.
— А почему его сын взял вину на себя?
— Может, и знаю.
— А почему убили Бебера?
— Нет.
Он говорил вполне искренне, сомневаться в этом не приходилось.
— Меня посадят?
— Задерживать вас дольше за незаконное ношение оружия я не могу. Я только прошу вас: успокойтесь, наберитесь терпения, подождите, пока я закончу расследование.
Маленькие, светлые глазки снова смотрели на комиссара с вызовом.
— Я же не тот врач из Шалона, — добавил Мегрэ.
Гассен усмехнулся. Мегрэ встал; допрос, который, строго говоря, и допросом-то не был, очень его утомил.
— Сейчас я прикажу вас отпустить.
Ничего другого ему не оставалось. А снаружи стояла небывалая весна, весна без облаков, без капли дождя, без ливней. Земля вокруг каштанов затвердела и стала совсем белой. Городские поливалки с утра до вечера кропили мягкий, как в разгар лета, асфальт.
По Сене, по Марне, по самому каналу между судами сновали крашеные или покрытые лаком лодки; на солнце светлыми пятнами мелькали голые руки гребцов.
Повсюду на тротуары были вынесены столики; из бистро тянуло свежим пивом. На берегу оставалось еще немного речников. Изнемогая от жары в тугих крахмальных воротничках, они переходили из бистро в бистро, и лица их становились все красней и красней.
Через час в кафе на набережной Мегрэ узнал, что Гассен не вернулся на баржу, а снял комнатку у Катрин.
Глава 8
Наступило воскресенье. Такое, каким оно бывает только в воспоминаниях детства: нарядное, свежее, с сияющим голубым небом и синей-синей водой, в которой тихо покачиваются удлиненные отражения домов. Даже красные и зеленые кузова такси казались ярче, чем в обычные дни, а пустые гулкие улицы веселым эхом отзывались на малейший звук.
Мегрэ велел шоферу остановиться, не доезжая до Шарантонского шлюза, и Люкас, который вел наблюдение за Гассеном, вышел из бистро ему навстречу.
— Все в порядке. Вечером пил с хозяйкой, но из дома не выходил. Сейчас, скорее всего, спит.
Палубы судов были так же пусты, как улицы. Лишь на одной небольшой барже парнишка, сидя у штурвала, натягивал на ноги праздничные носки. Кивнув на «Золотое руно», Люкас продолжал:
— Вечером полоумная все беспокоилась, то и дело выскакивала из люка, а раз даже добежала до того вон бистро на углу. Речники ее увидели и пошли искать старика, но он не пожелал вернуться на баржу… После похорон и всего прочего между ними что-то встало. До полуночи на судах толпился народ, все смотрели сюда. Да, вот еще что: у Катрин снова танцевали.
Музыку было слышно аж со шлюза. А речники так и оставались при параде. Одним словом, полоумная, похоже, в конце концов уснула; зато сегодня утром, едва рассвело, она уже бродила босиком туда-сюда, как кошка, когда у нее отберут котят. Сколько людей перебудила: часа два назад вы бы во всех люках увидели пары в одних рубашках. Но никто ей так и не сказал, где старик. Думаю, так оно и лучше. Потом какая-то женщина отвела ее на «Золотое руно», они и сейчас там — завтракают вдвоем. Глядите! Вон из камбузной трубы повалил дым.
Теперь дымило большинстве судов, разнося вокруг аромат горячего кофе.
— Продолжай наблюдение, — распорядился Мегрэ.
Он не сел снова в такси, а вошел в танцзал, дверь которого была открыта. Хозяйка обрызгивала водой дощатую площадку, готовясь ее подмести.
— Он наверху? — спросил комиссар.
— Кажется, встал: я слышала шаги.
Мегрэ поднялся на несколько ступенек и прислушался. Там и вправду кто-то ходил. Потом открылась дверь, высунулся Гассен с намыленным лицом, посмотрел, пожал плечами и вернулся к себе.

Большой, с двумя флигелями и обширным двором, загородный дом Дюкро в Самуа был отделен от Сены бечевником.
Когда подъехало такси, Дюкро уже ждал у ворот. Он был в своем обычном синем костюме речника, на голове — новая фуражка.
— Отошлите машину, домой вас отвезут на моей.
Он подождал, пока комиссар расплатится, почему-то собственноручно запер калитку, сунул ключ в карман и окликнул шофера, который в глубине дома мыл из шланга серую машину.
— Эдгар! Никого не впускай, а если увидишь, что кто-то шляется около дома, сразу меня предупреди.
Потом пристально посмотрел на Мегрэ и спросил:
— Где он?
— Одевается.
— А как Алина? С ней все в порядке?
— Она его искала. Сейчас у нее там соседка.
— Хотите перекусить? Обед будет не раньше часа.
— Спасибо, нет.
— Стаканчик?
— Нет, сейчас не надо.
Дюкро остался стоять во дворе. Оглядел дом и, указав концом трости на одно из окон, заметил:
— Моя старуха еще не оделась. А молодые — слышите? — уже ругаются.
И в самом деле, из открытых окон комнаты на втором этаже доносились довольно громкие голоса.
— Огород у нас за домом, там еще остались старые конюшни. Дом слева принадлежит одному крупному издателю, а справа живут какие-то англичане.
Все пространство между Сеной и лесом Фонтенбло занимали дачи и виллы. С соседнего участка, примыкавшего прямо к саду Дюкро, доносился глухой стук теннисных мячей. На краю лужайки в качалке отдыхала старая дама в белом.
— Вы в самом деле не хотите выпить?
Дюкро казался не в своей тарелке, словно не знал, что ему делать с гостем. Он был небрит, веки устало опущены.
— Вот так-то! Здесь мы проводим воскресные дни, — он сказал это так, словно вздохнул. — Представляете, что за жизнь!
Вокруг все было спокойно; резкими пятнами чередовались свет и тень; сквозь листву вьющихся роз белели стены, землю покрывали ровные крупинки гравия. За оградой неторопливо текла Сена, ее поверхность бороздили лодки. По бечевнику разъезжали верховые.
Показывая гостю усадьбу, Дюкро повел его в огород.
По грядке салата бродил павлин. Дюкро, ворча, кивнул на него:
— Фантазия дочери. Думает, это самый шик. Хотела завести еще лебедей, да у нас нет воды.
Внезапно, посмотрев Мегрэ в глаза, он спросил:
— Ну, так как, остаетесь при своем мнении?
Вопрос был неслучаен. Дюкро давно, во всяком случае, еще накануне обмозговал его и теперь не мог думать ни о чем другом. Оттого-то он и был мрачен — вопрос имел для него первостепенное значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16