Итак, он напал на тех, перед кем пресмыкался накануне. Его либо обдадут презрением, либо подвергнут осмеянию. Хиггинса устраивают оба варианта: в его положении наступит ясность, и он будет даже рад, что внушил к себе отвращение, подобно тем больным, которые испытывают патологическое удовольствие от своей болезни.
Итак, решительно ничего не заметно — впору подумать, что вчера вообще ничего не случилось. По-прежнему льет дождь, серенький, утомительный, как ноющая боль в зубе, и похоже, не перестанет до вечера. Струйки воды текут по машинам; женщины, входя в магазин, отряхивают зонты и плащи. По субботам школы закрыты, большинство покупательниц приходят с детьми, и в магазине стоит шум и гам.
Хиггинс нарочно не остался у себя в конторке. Он расхаживал по залу, как метрдотель хорошего ресторана, задерживался то в одном отделе, то в другом, а к себе заглядывал только по делу.
Мисс Кэролл ничего не сказала по поводу вчерашнего и смотрела на Хиггинса вроде бы так же, как всегда. Она только бросила самым что ни на есть естественным тоном:
— Добрый день, мистер Хиггинс.
Другие служащие тоже вели себя как всегда. Что до покупателей, они замечали его только затем, чтобы спросить о чем-либо или посетовать насчет подорожавшего товара.
Хиггинсу пришло в голову, что все это не случайно, что это — заговор, призванный подчеркнуть его отчужденность.
Например, стоя у входа в магазин, он увидел Билла Карни, — тот без шляпы и пальто, согнувшись под дождем в три погибели, выходил от парикмахера. Карни не остановился, не заговорил с ним — только помахал рукой и обронил:
— Привет, Уолтер!
Хиггинс не прочь был его окликнуть, потолковать о вчерашнем, вытянуть из приятеля, что тот о нем думает, но Билл, даже не оглянувшись, скрылся уже в дверях аптеки.
Впечатление такое, что все нарочно ведут себя как всегда, чтобы не дать ему никакой зацепки. В девять, облокотясь о загородку главной кассы, он осведомился у мисс Кэролл:
— Кухарка Блейров уже заказала продукты?
— Нет еще, мистер Хиггинс.
Это существенно. Обычно кухарка уже в девятом часу утра диктует по телефону длинный список заказов. Если она не позвонит — значит, Блейр решил его покарать.
Между тем появилась жена доктора Роджерса и, кивнув Хиггинсу, прошла в мясной отдел, с которого всегда начинала покупки. Тут же зазвонил телефон, мисс Кэролл придвинула к себе блокнот и шепнула Хиггинсу, прикрыв трубку ладонью:
— От Блейров.
Потом, подписывая бумаги в конторке, он увидел через стекло м-с Кробьюзек: она в сопровождении прислуги пришла закупить продукты на неделю.
Он не мог отогнать мысли, что общее безразличие к нему, равнодушное, непробиваемое молчание — все это подстроено нарочно. Они решили отомстить ему именно так — показав, что его нападки их не задевают.
Хиггинсу вспомнилось одно детское впечатление.
Как-то раз их компания во что-то играла. Вдруг в нее затесался мальчишка помладше или послабей, и тогда остальные зашептались:
— Этот не в счет.
Это означало, что посторонний мальчик может бегать с ними, воображая, будто тоже играет, но как бы он себя ни вел — ничто ему не поможет: он не в счет, на него не обращают внимания. Не понимая этого, новенький старался изо всех сил, но его участие в игре заранее объявили равным нулю.
Разве не то же самое произошло с Хиггинсом? Похоже, он тоже не идет в счет.
Входя в магазин, люди здороваются с ним как нельзя более сердечно:
— Привет, Уолтер!
Или:
— Добрый день, мистер Хиггинс!
Как будто не было никакого школьного комитета, никакого выступления на собрании…
Может быть, ему в деликатной форме дают понять, что он допустил бестактность? Или это безразличие означает, что его никто не воспринимает всерьез?
Во всяком случае, в этом есть что-то не столько загадочное, сколько унизительное: приготовиться к героической борьбе и вдруг натолкнуться на пустоту!
От него не требуют объяснений. Его ни о чем не спрашивают, разве что поинтересуются, почему говяжья грудинка за неделю опять подорожала на три цента.
Временами Хиггинса познабливало: все-таки попал вчера под дождь, да еще без шляпы и пальто. Все кругом молчали, но, может быть, именно это непредвиденное молчание и не дает ему избавиться от предчувствия неизбежной катастрофы. Когда и каким образом она разразится — Хиггинс понятия не имел. Ее можно ждать в любой момент. Кто-то войдет и вместо обычного вопроса бросит ему в лицо вызывающие, оскорбительные слова.
Хиггинс невольно посматривал на дверь, отмечая знакомые лица. Теперь он был почти уверен, что все обычные субботние покупатели пришли и сегодня.
Не забыл он и указаний из Чикаго насчет сапожного крема: задержался у отдела, где им торговали, и порасспросил хозяек:
— Вы уже пользовались этим кремом?
И если ответ был утвердительный, продолжал:
— Ну и как, вы довольны?
Около одиннадцати появилась Нора, но спросила у него только, брать цыплят или не стоит. За последнее время походка ее стала заметно тяжелей. По расчетам врача, рожать ей месяца через два, и Нора ходит, как большинство беременных, — откинувшись назад всем корпусом.
Дождь продолжался до полудня, но так ничего и не случилось. В четверть первого Хиггинс решил, что пообедает дома: если жена собирается с ним объясниться, пусть не думает, что он хочет этого избежать. По дороге он задержался на станции обслуживания — отказали стеклоочистители. Там он увидел Перчина, приехавшего на заправку в своем стареньком джипе. Перчин приветственно помахал Хиггинсу рукой, но тоже промолчал.
Это было просто непостижимо. Механик объявил:
— Готово, Уолтер. Там контакт был плохой.
— Благодарю, Джимми.
И все-таки Хиггинса не покидает уверенность, что с ним что-то стрясется. Удар придет оттуда, откуда меньше всего ждешь. Что-нибудь совершенно не связанное ни с Уильямсоном, ни с работой Уолтера Дж. Хиггинса, управляющего супермаркета и казначея школьного комитета.
Приехав домой, он нашел всю семью за столом. Здесь были и Изабелла, и оба сына. Он поцеловал детей, сел, развернул салфетку.
— Можно я пойду в кино, па? — спросил Арчи, с беспокойством косясь на мать: она часто успевала сказать «нет», прежде чем Хиггинс откроет рот.
На сей раз Нора смолчала, и Хиггинс заметил, что жена не в духе.
— Если мама не возражает.
— Пусть идет, куда хочет, — вздохнула она.
— А ты, Дейв, что сегодня делаешь?
— Если дождь перестанет, пойду потренируюсь в бейсбол.
Бейсбольный сезон еще не начался, но молодежь уже вовсю тренируется на городской спортивной площадке.
Не попросить ли Хиггинсу еще об одной отставке? Он ведь помощник казначея бейсбольного клуба и раз в неделю ходит смотреть, как тренируются юниоры.
Жена подала ему еду и села.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Нездоровится?
Она сделала ему знак не расспрашивать при детях, и он испугался. Что произошло с тех пор, как они виделись в магазине? Что могло так вывести ее из равновесия? И почему сейчас об этом нельзя спрашивать?
Тем временем дети потребовали десерт — им не терпелось. Изабелла, как всегда, доедала последняя: она неторопливо пережевывала каждый кусок, да еще успевала его рассмотреть, прежде чем отправить в рот. Обед показался Хиггинсу вечностью.
— Можно я включу телевизор? — спросила Изабелла.
Мальчики уже ринулись на улицу.
Нора кричала с порога:
— Дейв, вернись! Надень плащ!
— Зачем, ма? Дождь уже почти перестал.
— Вернись, кому я сказала?
— Так можно я включу телевизор, папа?
Он разрешил, мечтая остаться наконец в кухне вдвоем с женой. Флоренс ушла к себе наверх.
Нора вернулась на кухню и, не доев десерт, принялась составлять посуду в раковину.
— Что случилось?
— Звонили из Глендейла.
— Когда?
— Только я вошла в дом. Еще повезло, что вовремя подоспела, а то Арчи хотел взять трубку.
Хиггинс не знал, как лучше спросить, не смел выговорить: «Умерла?»
Жена ограничилась одной фразой вполголоса:
— То же, что в прошлый раз.
— Ночью?
— Или рано утром. Ее хватились в десять и сразу позвонили.
— В полицию сообщили?
— Да. Но ты же ее знаешь.
Воистину ирония судьбы! Он ввязался в борьбу против целого города, отстаивает в известном смысле свое человеческое достоинство. И ответный удар ему наносят не жители Уильямсона, а собственная мать!
Теперь жди где угодно: она вот-вот появится в супермаркете или на пороге дома, а не то позвонят из полиции, от шерифа или из какого-нибудь магазина.
До Глендейла, штат Нью-Йорк, отсюда неблизко, миль сто, не меньше, но она может сесть на автобус или в поезд, или добраться на попутных машинах, рассказывая водителям по дороге душераздирающие истории.
Однажды так уже было. И попотел же он тогда, прежде чем убедил предпринимателя из Провиденса, который ее привез, что он, Хиггинс, не какой-нибудь изверг! И пока он втолковывал это гостю, мать за спиной его собеседника строила сыну гримасы, означавшие: «Так тебе и надо!» В таких случаях она торжествует — это лучшие минуты ее жизни.
— Что тебе сказали? Есть у нее деньги?
— Как не быть? Она же тащит все, что под руку попадет.
Однажды в Глендейле, где за ней, между прочим, неусыпно присматривали, она ухитрилась отвинтить кран в ванной и спрятать его под подушку, словно сокровище.
Заведение в Глендейле — не психиатрическая лечебница, а так называемый пансионат, стоящий Хиггинсу доброй четверти жалованья. На худой конец, ее можно было поместить и в казенную больницу. Последний специалист, с которым советовался Хиггинс, сам поднял этот вопрос.
— Не гарантирую, что через год-другой ее не выпустят на свободу. И не только потому, что больницы переполнены и мы вынуждены выписывать одних пациентов, чтобы принять других. Дело в том, что, строго говоря, ваша мать — не душевнобольная.
Последние четыре дня мысли о матери одолевали Хиггинса, он ломал себе голову в поисках выхода. В разговорах с Норой он старательно обходил эту тему и никогда не открывал до конца того, о чем думал.
Такие мысли приходили, когда он слышал разговоры о спиртном или, как, например, вчера, смотрел на лица в полумраке последних рядов, чувствуя, что он — один из этих людей и место ему там, среди них…
Сколько ей сейчас? Ему всякий раз приходится это высчитывать: сорок пять плюс двадцать три. Шестьдесят восемь. Маленькая, щуплая, в чем душа держится, но при всем том — не правдоподобно живуча и никогда в жизни не болела.
Хиггинс навещает ее раза два-три в год. Добирается до Глендейла на машине, чаще всего один. Нора теперь беременна и не ездит с мужем: врачи советуют ей пореже садиться в автомобиль. Что до детей, то, свозив однажды к бабке семилетнюю Флоренс, Хиггинсы уже не отваживаются повторять подобные визиты.
Старуха, оглядев девчушку с головы до ног, изрекла:
— Ни дать ни взять, ученая мартышка.
А когда вышли. Нора обнаружила, что свекровь ухитрилась стянуть с шеи Флоренс золотую цепочку. Так эта вещица и пропала. Директор пансионата, датчанин по фамилии Андерсен, только руками разводил, глядя на проделки пациентки.
В заведении содержались десятка четыре женщин, большей частью преклонного возраста, в том числе совершенно немощные. Первое время поток жалоб не иссякал: у всех пропадали вещи. Хиггинса вызвали по телефону, и он попытался объясниться с матерью, уговорить ее вернуть то, что она стащила. Старуха отрезала:
— Каждый сам за себя! Когда я окажусь без гроша, никому не придет в голову дать мне кусок хлеба, а я и без того наголодалась на своем веку.
Слово «наголодалась» она произнесла трагически, как человек, хорошо знающий, что это такое, и у Хиггинса всякий раз сжималось сердце.
— Ты же знаешь, мама, я не допущу, чтобы ты терпела нужду.
— Ничего я не знаю. Каждый сам за себя. Уж хоть этому-то жизнь меня научила.
Жители Уильямсона не поверят, особенно сейчас, но он и вправду не с легкой душой решился поместить мать в лечебницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19