Ему ни разу не выпадало случая видеть вора вблизи.
Разве что он обнаружил три года назад, что один из служащих незамедлительно выставленный за дверь, разумеется, но на которого г-н Арман решил не подавать в суд, — не записывал некоторых денежных поступлений и таким образом прикарманивал по несколько сотен франков в месяц.
Это был пожилой мужчина, примерно лет пятидесяти, такой же бесцветный, как г-н Кленш, женатый, отец двоих детей, его сын учился в медицинском институте.
Он тогда расплакался. Это было тягостное зрелище.
— Сколько времени вы уже занимаетесь этими махинациями?
— Меньше полугода. Я рассчитывал вернуть деньги.
Я был в этом уверен. Не может быть, чтобы удача насовсем отвернулась от меня.
— Что вы делали с деньгами?
Он не бегал за юбками, не допускал экстравагантных трат. То, что он зарабатывал, уходило на оплату учебы его сыновей и на сандвичи, которыми он перекусывал в обед в одной пивной Сент-Антуанского предместья.
— Играл на скачках…
Жовис ошарашено посмотрел на него. Неужели он в свои годы был так наивен, что не понимал, как мог человек так увлечься игрой, что начал даже брать деньги из кассы?
Это было не только тягостно, но и вызывало разочарование.
— Мсье Жовис, умоляю вас, дайте мне шанс. Клянусь, больше такого со мной не случится. Вы сможете каждый месяц удерживать часть моего жалованья. Если мои сыновья…
Странно. Жовис был, скорее, готов показаться непреклонным, так как придерживался строгих понятий о честности.
Специально приехавший на следующий день в офис г-н Арман был высоким крепким мужчиной, тщательно одетым, аккуратно выбритым; от него исходил легкий запах спиртного-того, что подают как аперитив или после кофе.
Все время, пока говорил виновный, он стоял.
— Что вы об этом думаете, Жовис?
— Это вам решать, мсье Арман. Он признается, что на протяжении полугода подделывал записи в бухгалтерских книгах и обманывал нас.
— Он работает в нашей фирме уже пятнадцать лет, не так ли?
— Шестнадцать.
— Значит, он поступил сюда раньше вас?
— Меня взяли тремя годами позже, и поначалу я работал на бульваре Пуассоньер.
— Знаю. Ну что ж, рассчитайте его и выдайте ему справку, в которой просто укажите, что он проработал здесь с такого-то по такое-то число, без комментариев.
Тут вор вновь принялся плакать, на сей раз от радости, и если бы его не остановили, он бы бросился целовать руки г-ну Арману.
Это выглядело странно. Решение было несправедливым. Жовис, который столько работал, который ни разу не обманул никого ни на один сантим, прождал пять лет, прежде чем робко попросил прибавить ему жалованье.
Может, его сосед тоже вор?
Счастливый вор, без угрызений совести, который жадно впивается зубами в пирог жизни и думает только о том, как бы ему заняться любовью.
Они ужинали втроем, окна гостиной были широко распахнуты, по телевизору шли новости. Их рассеянно слушал один Ален. Эмиль смотрел на сидевшую напротив жену и словно выискивал у нее в лице что-то новое, иное или же словно спрашивал себя, почему именно ее, а не другую выбрал себе в спутницы жизни.
Он повстречался с ней таким молодым! Ему не было и двадцати. Его умиляли ее униженность, терпение, отсутствие злобы на судьбу и на людей. И не ведал он, приглашая ее одним воскресным днем на прогулку, что его решение будет принято в тот же вечер. Она тоже ни о чем не догадывалась. Он сказал ей о своем решении лишь три недели спустя.
— Ты была в яслях?
— Это ясли-детский сад. Мадам Лемарк настаивает на таком двойном названии.
— Она была с тобой?
— Она зашла за мной. Она из тех женщин, которым невозможно отказать. Я не только сходила туда, но и осталась там.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я до пяти часов выполняла работу, которая с завтрашнего утра станет моей.
— Тебя это забавляет?
— Это слово сюда не подходит. Я люблю детей. Их около тридцати в светлой комнате на первом этаже Васильков. Есть еще комната для совсем маленьких, кухня, туалеты. Двойная дверь ведет на лужайку, окруженную белой оградой, дети там играют под тентами. Можно даже надуть и заполнить водой небольшой бассейн из пластика.
— Какое у тебя будет расписание?
— С девяти утра до трех часов дня. Я буду обедать с детьми, что избавит меня от необходимости готовить для себя одной.
По ней никогда нельзя было узнать, действительно ли она довольна или нет: она избегала всяких намеков на свои неприятности и трудности.
— Мадам Шартрен, другая няня, которая работает там уже четвертый месяц, очень добрая, милая, и дети ее обожают. Она делает все, что они хотят. Вот и сегодня они уложили ее на траву, и трое или четверо из них прыгали через нее.
Он улыбнулся, представив Бланш в такой же позе.
Разве она бы не чувствовала себя неловко, скованно?
— Дайте же послушать новости, — запротестовал Ален.
Они умолкли. В комнате раздавался лишь голос диктора, тот же самый голос вторил ему в другой квартире, окна которой тоже были распахнуты.
— Тебе надо делать уроки, Ален?
— Нет. А что?
— Мы могли бы немного прогуляться.
— На машине?
— Пешком.
Он скорчил недовольную физиономию, поскольку неохотно ходил пешком, хотя сам так много разглагольствовал о спорте и знал по именам всех чемпионов.
— Ну а ты, Бланш?
— Мне нужно зашить Алену брюки и выгладить их.
Жовису хотелось, как накануне, побродить в лучах заходящего солнца, и он уже было смирился с мыслью пойти погулять одному, как вдруг сыну стало совестно.
— Ладно! Подожди меня. Я сейчас.
Они спустились с пятого этажа пешком, как бы для того, чтобы познакомиться с запахами этого дома. На улице Фран-Буржуа он менялся на каждом этаже, почти на каждой ступеньке. Здесь же единственным запахом был запах еще свежей кирпичной кладки и краски.
Звук их шагов гулко отдавался на каменных плитах холла, и Жовис не сообразил взглянуть на визитные карточки на почтовых ящиках, чтобы узнать фамилию своего соседа.
— Красная тачка не вернулась, — заметил Ален, разглядывая выстроившиеся в ряд машины. — Меня это не удивляет.
— Почему?
— Тот, у кого такая машина, не возвращается домой рано.
Отец удивленно взглянул на него, пораженный таким умозаключением. В тот же миг Ален задрал голову и уставился в какую-то точку в пространстве. Он проделал то же самое и понял, что интересует его сына.
Через два окна от их квартиры, на том же этаже, мальчик лет четырнадцати-пятнадцати облокотился на подоконник и смотрел вниз. Можно было подумать, что оба мальчика разглядывают друг друга.
Тот, в окне, выглядел, скорее, жирноватым, у него были покатые плечи, широкая шея. Он походил на маленького и на редкость добродушного человечка.
Его лицо поразило Жовиса своим спокойствием, глубиной карих глаз, белизной кожи, черным цветом длинных, слегка вьющихся волос.
Сцена длилась несколько секунд. Ален не выказал удивления и первым двинулся дальше.
— Ты его знаешь?
— Я его слышал.
— Что ты слышал?
— Это сын наших соседей. Его комната рядом с моей. У него потрясающий музыкальный центр, за который они, наверное, выложили тысячи две, не меньше.
У Алена же был обыкновенный проигрыватель и штук двадцать пластинок: он покупал их на деньги, которые выдавались ему на воскресные развлечения.
— У него есть все лучшие английские и американские джазовые команды.
— Ты с ним разговаривал?
— Я первый раз его вижу.
Почему все, что касалось соседей, так волновало отца? Многие дети в возрасте того мальчика упитанные и походят на маленьких мужичков. Среди них попадаются и черноволосые, темноглазые, с белой матовой кожей.
Все же он невольно окружал этого ребенка неким ореолом таинственности.
— Куда мы направляемся?
— Никуда. Просто шагаем.
В действительности он знал, куда ему хочется отправиться, вот он уже увлекает за собой сына в конец авеню, к будущему бассейну с бульдозером, затем по грунтовой дороге.
Там, где вновь начинался асфальт, слева росли хлебные злаки, справа-рощица, и он, проезжая раньше по этой дороге, уже дважды чуть было не вылез из машины.
Ален, с безразличием смотревший на этот пейзаж, лишь отломил ветку, чтобы рассекать ею воздух. Эмиль же искал глазами среди стеблей пшеницы васильки, маки. Он сорвал один колос, пощупал еще теплые от дневного солнца зерна и, разломив их кончиками зубов, принялся жевать.
— Тебе это нравится?
— Это напоминает мне детство.
— А это хорошо?
Ален не понимал. Для Жовиса вновь оживали воскресные прогулки по берегу Сены, отец в соломенной шляпе, мать, чей силуэт ему трудно было воссоздать в своей памяти, но которая всегда виделась ему в синем платье.
Неизменно наступал момент, когда они усаживались на траву, и порой это происходило на краю поля, усеянного синими и красными точками.
— А не передохнуть ли нам немного?
— Тебе действительно этого хочется?
Эмиль не решился настаивать. Отец, тот после пикника растягивался во весь рост на траве и дремал, прикрыв лицо газетой, а вокруг него жужжали мухи.
У речной воды был особый запах-то ли сырой земли, то ли ила, и еще она отдавала тухлой рыбой, поскольку по берегу валялась брошенная рыбаками мелкая рыбешка.
— Странно видеть, что поля начинаются буквально сразу за городом, замечает тут Ален, повернувшись к высоким белым домам, возвышавшимся в каких-то четырехстах метрах от них.
Жаль, что он отказался присесть. По правде говоря, Жовис пришел сюда специально как бы для того, чтобы окунуться в воспоминания, в невинность. Он дышал глубоко, стараясь вновь обнаружить те давние запахи.
— Ну что, возвращаемся?
— Как хочешь.
В воздухе чувствовалась меланхолия, хотя небо было очень чистое, расписанное, как и накануне, розовой акварелью, исчерченное длинными белыми шлейфами, оставляемыми пролетающими самолетами и долго не рассеивающимися.
— Ты рассчитываешь сделать его своим другом?
— О ком ты?
— О мальчике, которого видел в окне.
— Мне не хочется, чтобы он липнул ко мне. Конечно, я был бы не прочь послушать его пластинки.
— Ты их слышишь у себя в комнате.
— Это не одно и то же.
— Ты видел его мать и отца?
— Нет.
Ален взглянул на него, удивленный этими вопросами, банальными, разумеется, но неожиданными.
— Ты вчера жаловался, что тебе придется поменять товарищей.
— Это не основание для того, чтобы хвататься за первого попавшегося.
Если бы они сидели на траве, может быть, Эмиль — пускай хоть на мгновение — и лег бы во весь рост всем телом на землю.
Были ли у него с отцом более продолжительные разговоры? Он не помнил. Еще и теперь, когда он навещал его раз в две недели, их реплики были бессвязными, перемежались паузами.
Тем не менее окружающая обстановка была знакомой. В доме ничего не изменилось, даже принадлежавший матери утюг по-прежнему стоял все в том же стенном шкафу.
Старый учитель сам занимался стряпней, после того как выпивал свой аперитив в кафе на углу в обществе трех-четырех своих ровесников. С террасы он мог издали наблюдать за тем, как дети, озорничая, выходят из школы, в которой он проучительствовал так много лет.
Алену не нравился старообразный домик в Кремлен-Бисетре. Эти визиты к деду были для него неприятной обязанностью, которую он выполнял не без некоторого ропота.
Он не понимал, как можно сидеть в тесной комнате или в окруженном каменными стенами садике, ничего не делая, глядя перед собой, впустую тратя время, лишь изредка произнося невесть откуда взявшуюся фразу.
В детстве Эмиль не ездил к своим деду и бабушке, которые жили в центре Франции и которых уже не было в живых к тому моменту, когда он достиг возраста, когда можно путешествовать одному.
И все же он ощущал смутную неловкость, стоя перед увеличенными фотографиями, что висели на видном месте в столовой домика.
— О чем ты задумался, Ален?
— Ни о чем. Не знаю.
— Ты по-прежнему недоволен, что мы переехали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19