— С чего ты взяла?
— Мне показалось, ты звал его сюда.
— Не сейчас. Вечером.
— Послушай, Франк…
— Что еще?
— Мне хочется уйти.
— Почему?
На серебряном блюде им подают солидные отбивные с жареным картофелем. Мицци не пробовала его, вероятно, многие месяцы, если не годы. А уж котлет в сухарях да еще с папильотками на косточках — подавно.
— Я не хочу есть.
— Тем хуже.
Признаться она не смеет, но он чувствует: ей страшно.
— Что это за место?
— Кабак. Бар. Ночной ресторан. Словом, все, что хочешь. Рай земной. Мы у Тимо.
— Ты часто здесь бываешь?
— Каждый вечер.
Мицци силится приняться за мясо, но ей не хватает духу, она кладет вилку и вздыхает как от усталости:
— Я люблю тебя. Франк.
— Это что, катастрофа?
— Почему ты так говоришь?
— Потому что ты рассуждаешь об этом с трагическим видом, словно о какой-нибудь катастрофе.
Уставившись в пространство, она повторяет:
— Я тебя люблю.
И его подмывает брякнуть: «А я тебя нет».
Но ему уже не до этого. Входит Кромер в своем меховом пальто и с толстой сигарой, у него вид человека, который и здесь, и всюду — самый главный. Притворяясь, что не замечает Франка, он направляется к стойке и со вздохом облегчения взбирается на высокий табурет.
— Кто это? — спрашивает Мицци.
— Тебе-то что?
Почему-то она инстинктивно опасается Кромера. Тот смотрит на них, в особенности на нее, сквозь дым сигары, когда девушка склоняется над тарелкой, он пользуется случаем и подмигивает Франку.
Машинально, может быть, ради приличия, чтобы не встречаться взглядом с Кромером, она принимается за еду, причем так сосредоточенно, что не оставляет ничего, кроме костей. Сало — и то съедает. Вытирает тарелку хлебом.
— Сколько лет твоему отцу?
— Сорок пять. А что?
— Я дал бы ему все шестьдесят.
Франк догадывается, что на глазах у нее взбухают слезы, которые она старается удержать. Догадывается, что в ней вскипает гнев, борющийся с другим чувством, что ей хочется бросить спутника, гордо выпрямиться, уйти. Вот только найдет ли она выход?
Кромер в крайнем возбуждении бросает Франку все более красноречивые взгляды.
И тогда Франк утвердительно кивает.
Уговорились.
Тем хуже!
— Будут еще пирожные мокко.
— Я сыта.
— Тимо, два мокко.
Тем временем Хольст ведет трамвай, и большой фонарь — кажется, будто он укреплен у вагоновожатого на животе, — таранит темноту, заливая желтым светом снег, прорезанный двумя черными блестящими полосками рельсов. Жестянка стоит, наверно, рядом с рукояткой контроллера. Иногда Хольст откусывает и медленно разжевывает кусочек хлеба от прихваченного с собой ломтика, на ногах у него войлочные бахилы, подвязанные веревочками.
— Ешь.

— Ты уверена, что вправду меня любишь?
— Как ты смеешь сомневаться?
— А если я предложу тебе уехать со мной? Согласишься?
Она смотрит ему в глаза. Они в квартире Мицци, куда он проводил девушку. Она не сняла ни пальто, ни шляпку. Старикан у форточки наверняка навострил уши. Сейчас он явится, и времени у них в обрез.
— Ты хочешь уехать, Франк?
Он качает головой.
— А если я попрошу тебя со мной спать?
Он нарочно выбрал слово, которое обязательно ее резанет.
Она по-прежнему смотрит ему в лицо. Можно подумать, ей страстно хочется, чтобы он заглянул в самую глубь ее светлых глаз.
— Ты этого хочешь? — выдавливает она.
— Не сегодня.
— Скажи, когда захочешь.
— За что ты меня любишь?
— Не знаю.
Голос у нее неуверенный, взгляд становится чуточку уклончивым. Что она собиралась сказать? На языке у нее явно вертелось не то. франк хотел бы знать что, однако настаивать не решается. Он побаивается того, что может услышать. Возможно, он ошибается, но готов поклясться, хотя это глупо: у него нет никаких оснований думать так, — да, готов поклясться, что она чуть не выпалила: «За то, что ты несчастен».
Это не правда! Он не позволит ей, не позволит никому думать так! Но почему все-таки она прилипла к нему?
Сосед задвигался. За дверью слышно его дыхание. Он колеблется — постучать или нет. Наконец стучит.
— Извините, барышня. Это опять я.
Девушка невольно улыбается. Пробурчав «Всего доброго!», Франк уходит. Но отнюдь не домой. Сломя голову он скатывается по лестнице и направляется к заведению Тимо.
— Сегодня ночью? — чуть ли не пуская слюну, осведомляется Кромер.
Франк жестко глядит на него и сухо роняет:
— Нет.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Передумал?
— Нет.
Он заказывает выпивку, но пить ему не хочется.
— Когда же?
— Во всяком случае, не позже воскресенья: с понедельника у ее отца утренняя смена, и по вечерам он дома.
— Говорил с ней?
— Ничего ей не надо знать.
— Не понимаю, — трусит Кромер. — Ты хочешь?..
— Да нет. У меня свой план. Придет время — объясню.
Глаза у Франка стали как щелочки, голова болит, он то и дело вздрагивает, как бывает, когда начинается грипп.
— Зеленую карточку принес?
— Завтра утром пойдешь со мной за ней в канцелярию.
А теперь пора заняться часами.
Зачем незадолго до полуночи Франку понадобилось шляться по улице, чтобы увидеть, как вернется Хольст?
Ночевать домой он, однако, не идет, хотя и не предупредил Лотту, и довольствуется диваном Кромера.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Отец Мицци»
1
Минна болеет. Ее уложили на раскладушке, обычно оставляемой для Франка, и в зависимости от времени суток переносят из комнаты в комнату: в этом доме места для больных не предусмотрено. Отправить Минну к родным в таком состоянии нельзя, вызвать к ней врача — тоже.
— Опять Отто Шонберг! — жалуется Лотта сыну.
Фамилия этого типа не Шонберг, зовут его тоже не Отто. Здесь клиентам обычно дают псевдонимы, особенно людям известным, вроде Шонберга. У него уже внуки.
От него зависят тысячи семей, на улице с ним боязливо раскланиваются.
— Всякий раз обещает мне вести себя поприличней и всякий раз принимается за свое.
А Минна валяется с красной резиновой грелкой, ее таскают из комнаты в комнату, она подолгу отлеживается на кухне, и вид у нее при этом сконфуженный, как будто случившееся — ее вина.
В довершение всего — история с зеленой карточкой, потребовавшая долгой беготни: в последний момент понадобилась еще куча бумаг и пять фотографий вместо трех, принесенных Франком.
— Как получилось, что вы носите материнскую фамилию — Фридмайер? Вам следовало бы именоваться по отцу.
Рыжему чиновнику с грубой, пористой, похожей на кожуру апельсина кожей это показалось подозрительным.
Он тоже боялся ответственности. И был очень сконфужен, когда Кромер на глазах у него прямо из канцелярии позвонил генералу.
В конце концов Франк получил свою карточку, но на это ушли часы. А вид у него гриппозный, хотя температуры нет. Лотта то и дело исподтишка поглядывает на сына. Ей невдомек, почему он развивает такую бурную деятельность.
— Отдохни-ка лучше, отлежись день-другой.
Вместо этого он берется за новое дело: на субботу, самый хлопотный у Лотты день, надо найти замену Минне.
Где искать — Франк знает. У него достаточно знакомых.
Все это требует времени. Он непрерывно занят, и тем не менее кажется, что два эти дня никогда не кончатся.
А вокруг грязный снег, про который так и хочется сказать — «гнилой», кучи снега с черными следами ног, с вкраплениями мусора. С неба, напоминающего черствую хлебную корку, подчас, как мел с потолка, сыплется белая пыль, но ее слишком мало, чтобы припорошить окружающую мерзость.
Франк снова повел Мицци в кино. У них с Кромером все решено, план разработан, но девушка, разумеется, ничего не знает.
Сегодня он поинтересовался у матери:
— В воскресенье уходишь?
— Вероятно. А тебе что?
Лотта каждое воскресенье уходит из дому. Она тоже отправляется в кино, потом в ресторан — поесть пирожных, послушать музыку.
— Как полагаешь, Берта поедет к своим?
По воскресеньям заведение закрыто. Берта наверняка отправится к родителям: они живут в деревне и убеждены, что дочка состоит в услужении.
В квартире останется только Минна. Тут уж ничего не поделаешь.
В кино — нынче только пятница! — они не успели усесться, как Мицци, словно маленькая девочка, взмолилась:
— Можно мне сделать вот так?
Она чуточку передвинула кресло, отвела руку Франка, сняла шляпку, положила голову ему на плечо, поближе к шее.
И вздохнула так по-детски удовлетворенно, что ему показалось, она вот-вот замурлычет.
— Тебе удобно? Не тяжело?
Франк промолчал. Похоже, теперь фильм смотрел он — Мицци весь сеанс просидела с закрытыми глазами.
В этот день Франк не дотронулся до нее. Целовать Мицци ему было как-то неловко. Она сама неожиданно прильнула к его губам, когда они подходили к дому, и, расставаясь, торопливо — она уже сорвалась с места — шепнула:
— Спасибо, Франк.
Слишком поздно! В известном смысле машина завертелась. В субботу военная полиция надумала наконец произвести обыск на квартире у скрипача и его матери. За несколько минут до того, как она нагрянула, Франк отлучился из дома. Возвращаясь, он еще на улице почуял, что в доме неладно. Под воротами, рядом с привратником, который изо всех сил старался держаться непринужденно, торчал какой-то тип в штатском.
На площадке второго этажа Франк, ходивший звонить Кромеру, наткнулся на нескольких мужчин в военной форме: они не пускали домохозяек домой, на улицу тоже выходить не давали.
Все молчали. Атмосфера была зловещая. В коридоре и в дверях квартиры также толклись военные. Быть может, скрипача доставили сюда, чтобы он присутствовал при обыске? Дверь была распахнута настежь, из нее доносился грохот, словно в комнатах потрошили мебель, иногда слышался умоляющий голос старухи — она чуть не плакала.
Франк невозмутимо предъявил зеленую карточку, которой до сих пор не пользовался, и ее увидели все, а ведь каждому известно, что она означает; солдаты посторонились, пропуская его, и молчание за спиной молодого человека стало еще более гнетущим.
Он сделал это нарочно. Накануне он принес Минне халат. Франк купил его не в магазине: в магазинах давным-давно нет атласных халатов на вате. К тому же он просто не дал бы себе труда лишний раз распахнуть дверь ради какой-то тряпки.
В кармане у Франка до сих пор лежала нетронутой его доля за часы, и он не знал, куда деть эту кучу банкнот, которых обычной семье, нет, двум-трем семьям хватило бы на прокорм в течение нескольких лет. А в уголке бара Тимо, как это нередко бывает, кто-то вывалил напоказ принесенный с собой товар. Вот Франк и взял халат.
Ему казалось, что он покупает халат для Мицци. Не всерьез, конечно, казалось: все уже решено вплоть до технических деталей. Этого не объяснишь. Халат он, разумеется, отдаст Минне, но это не мешает ему думать о Мицци. Лотта взбесится. Вообразит, что они с сыном выглядят так, словно просят у Минны прощения за неприятности, доставленные ей этим животным Отто.
Впервые в жизни Франк купил женщине подарок, да еще предмет туалета, и, как это ни абсурдно, купил его, в сущности, с непроизвольной мыслью о Мицци.
Вот все, что он успел сделать. Да, кроме того, нашел замену Минне. Девушка уже пришла, и характер у нее оказался не из лучших. Что еще?
Ничего. Все тот же нескончаемый грипп, упорно не желающий проявиться, постоянная головная боль и общее недомогание, которое даже болезнью не назовешь — слишком уж оно неопределенно. Все то же белое как простыня небо, более белое и чистое, чем снег, и как будто замороженное — лишь изредка с него сыплется ледяная пыль.
В воскресенье утром Франк попробовал читать, затем прижался лбом к заиндевевшему окну и так долго, не двигаясь, смотрел на безлюдную улицу, что Лотта, охваченная растущей тревогой за него, заворчала:
— Принял бы ты ванну, пока вода горячая. Берта ждет своей очереди. Пропустишь ее — будешь мыться теплой.
Минну собирались уложить на весь день в маленькой комнате — та сегодня не понадобится, и Лотта крайне удивилась, когда ее сын сухо отчеканил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31