Ведь это означало, что у него будет другой сосед, может быть, храпак или вонючий.
— Нет, поеду с цирком до Швейцарии.
— Это при пяти-то тысячах?
Он не мог представить себе, что кому-то может вздуматься продолжать эту работу, имея пять шикарных банкнот в кармане!
— Вот именно!
— Значит, выставишь хорошее угощение? Владимир нахмурился и промолчал.
— Слушай-ка, ты что — скупердяй?
— Заткнитесь вы там, в углу! — закричал кто-то. Наконец мотор включили, фургон тронулся.
— Ну, такого я от тебя не ждал! Вот ведь как ошибаешься в людях!
— Да я не скупердяй, просто деньги-то не мои, а Блини.
— Тогда другое дело. А почему ты его зовешь Блини?
— Потому что он умеет стряпать и чуть ли не каждый день пек блины. Знаешь, что это такое?
— Русское блюдо?
— Ну, вроде оладий. Их едят со сметаной…
— Что-то мне это не по вкусу.
Чех замолчал, должно быть уснул.
Владимир считал дни: до Гренобля — две недели. Потом сразу граница. Трудностей тут никаких не будет, у цирка на всех один общий паспорт. А уж там, в Женеве…
Чья-то нога давила ему на ногу. Сосед слева дышал в плечо.
Медленно, осторожно Владимир пристроил граммофон себе на колени, поставил пластинку. Из-за толчков фургона игла поначалу соскальзывала с бороздки, но он поправлял ее кончиком пальца. Сперва гул мотора заглушал музыку, но мало-помалу она заиграла громче — это было старое танго, времен их жизни в Константинополе. Владимир чуть ли не прижался лицом к граммофону, чтобы лучше расслышать.
— Не дашь спать — морду разобью! — раздался в темноте чей-то голос.
Он послушался, остановил пластинку, сунул граммофон под жесткую подушку, устроился поудобнее среди рук и ног, окружавших его отовсюду, и глубоко вздохнул, как человек, наевшийся до отвала. Мгновение спустя он уже крепко спал и во сне ощущал вкус блинов со сметаной.
— Ты что, спятил, музыку тут развел среди ночи? — спросил в Грассе один из спутников во время утреннего умывания позади фургона.
Владимир блаженно улыбался. К чему отвечать? Тот все равно не поймет.
— Вот у нас в бригаде за все время человек двадцать русских перебывало, — продолжал спутник — он был родом с севера. — Все как один чокнутые. Я это тебе не в обиду говорю, но согласись…
Дождь перестал. Небо было абсолютно голубым, как на картинке, и собеседники, покончив с умыванием, уже поглядывали на белоснежное здание бистро с занавеской из бус на дверях. Даже издалека было видно, как блестит в полумраке стойка, обитая жестью. За ней угадывались бутылки, и казалось — тянет прохладой от ведерка со льдом.
— Поставишь нам?
— Я его еще вчера спрашивал, — вмешался чех. — Ничего не выйдет.
— А вот и поставлю, — решился Владимир. И все трое облокотились на стойку, бросив попутно взгляд на часы — время было считанным. Но хотелось успеть вздохнуть посвободней, вобрать в себя весь окрестный покой и тишину…
— Неужто к вечеру все сделаете? — удивился хозяин бистро, глядя на груду досок и перекладин. Еще шесть минут, еще пять, четыре, три…
— Повторить! — заказал Владимир, утирая губы рукой.
Две минуты. Только и успел расплатиться, взять сдачу, осушить стакан, в котором играет белое вино.
И уже свисток…
Глава 10
Снег лег еще не всюду — настоящие холода пока что не наступили. Но поезд шел так быстро, что вагонные стекла покрылись крупными цветами инея и нужно было соскребать его ногтями, чтобы разглядеть пейзаж за окном.
Отопительная батарея то обжигала, то дышала холодом после остановки.
Но это был настоящий поезд — так считал Владимир, — иначе говоря, поезд, который проносится через три или четыре границы, где являются с досмотром таможенники то в зеленой, то в синей форме, в разнообразных головных уборах, поезд, что ненадолго задержится на какой-нибудь отдаленной платформе столичного вокзала и вскоре вновь устремится вдаль, а судьбы пассажиров то и дело меняются за длинный путь.
У таких поездов свой, особый запах. В состав их входят различные вагоны — французские, швейцарские, немецкие, польские. Иногда к составу неожиданно прицепляют вагон, идущий в Москву или Финляндию.
На скамейке напротив сидела широколицая полька лет двадцати пяти, каждые два часа кормившая грудью младенца, а рядом с ней на полу, в корзинке, спал двухлетний ребенок. Был тут и муж, белокурый крестьянин с встревоженным лицом. В багажном вагоне они везли огромную груду вещей — чемоданы без замков, стянутые веревками, корзины, ящики. И на всех этих предметах — ярлычки Чикаго, Нью-Йорка, каких-то итальянских морских линий…
Поезд проносился мимо разных городов, где дома каждый раз были иного вида и цвета. А поля становились все шире, уже не было изгородей, и кое-где стояли халупы, напоминающие избы.
В вагоне царила дружелюбная скученность. Владимир спал, положив голову на ведро незнакомого человека. И так как на вокзалах все выходили поесть-попить, карманы у всех уже были набиты монетами разных стран.
У Владимира радостно сияли глаза. Один из его спутников был немец, другой — венгр, но все понимали друг друга.
— Я еду в Варшаву, встречусь там с товарищем… Он произнес по-немецки «Kamrad», с заглавным «К», придававшим слову какую-то поэтичность. Он понимал по-польски, поляки понимали по-русски. Каждый смеялся ошибкам другого.
А поля уже были под снегом, только на крышах ферм он еще не держался.
— Раньше я был морским офицером, а в конце концов стал работать в цирке…
Каждый рано или поздно рассказывал о своей жизни с такими подробностями, которые от родного брата утаишь. Поляк провел три года в Штатах, там родились его дети. Потом остался без работы и теперь ехал домой, авось жизнь стала лучше.
— Будешь опять сидеть без работы, — утверждал венгр. — Так сейчас повсюду — что в Европе, что в Америке. Ты сам-то откуда?
— Из Вильно.
Он в Варшаве не сойдет. Ему предстоит еще долгая ночь пути до северной границы своей страны.
— Я и не знал, где мой приятель. Он исчез много месяцев назад. Однажды, случайно вышло, цирк проезжал через Тулузу… Вы Тулузу не знаете?
Немец там жил во время войны, в плену. Это было, вероятно, летом, потому что он запомнил одно: стояла нестерпимая жара.
— И кого же я встречаю в Тулузе? Бывшего хозяина константинопольского ресторана, где мы с Блини работали. Он русский, бывший капитан-кавалерист.
Батареи так нагрелись, что все сидели как в парной. Ребенок сосал огромную белую грудь. На полу, у ног, стояли бутылки пива.
Приятно было вот так рассказывать, говорить что попало, покуривая сигареты, которые тоже меняли вкус на протяжении пути.
— И он как раз получил письмо от одного из своих друзей из Варшавы…
Владимиру хотелось рассказать все во всех подробностях, как старухи в своих бесконечных рассказах в точности перечисляют родственные связи каждого, о ком говорят.
— И вот ведь чудеса! Тот ведь до революции не был ни офицером, ни даже солдатом, собирался стать попом… И знаете что он сделал? Нанялся в швейцары в гостиницу «Европейская» в Варшаве… Надо вам сказать, он знает все европейские языки…
Сколько лет ему не приходилось болтать вот так, на русский манер! Ему было весело, он даже растрогался.
— И вот, кого же он вдруг видит в один прекрасный день? Моего друга Блини, в огромной американской машине, с каким-то человеком, который снял целые апартаменты в этой гостинице! Так я узнал в Тулузе, что мой Блини стал камердинером бельгийского финансиста и поехал с ним в Варшаву… Ну разве это не перст судьбы? И то, что я нашел мои полотняные брюки, — тоже судьба! Но этого вам не понять, а мне не хочется разъяснять…
Еще как хочется! Вся эта история казалась ему чудом. Но теперь заговорил уже поляк, взялся представить картину американской жизни.
— Ты по-английски-то говоришь? — спросил венгр.
— Нет! В нашем районе жили только поляки. И на заводе их было тысячи две…
Владимир с нежностью смотрел из окна на пригород с серыми домами и голыми ветвями деревьев и улыбался, ощущая в кармане рубашки оставшиеся четыре тысячи франков.
На нем был новый костюм, купленный в магазине готового платья, узковатый в плечах и весь мятый, оттого что ткань была хлопчатобумажной.
Все кругом уже спали. Просыпались, чтобы сходить в туалет или глотнуть пива. Венгр разлегся на полу между скамейками, подстелив газеты.
Владимир еще хотел рассказать самое удивительное: его так ведь и не нашли! Полиция, разумеется! В первое время он отпустил бороду, рыжеватую, вроде бы лопатой. Фотографию его напечатали многие газеты, но на этой единственной фотографии, которой они располагали, он был в офицерской форме и морской фуражке. Никто не узнал бы его в синем комбинезоне Он старательно встречался только с русскими В каждом городе были у него русские знакомые. Он почти не скрывался. К чему? Он ведь не чувствовал себя виноватым и поэтому не мог себе представить, что его схватят, накажут. Это ощущение так овладело им, что он без колебаний сбрил бороду, когда поступил на работу в цирк, где все над ней потешались.
Газеты, по правде говоря, о нем и думать забыли, полиция, по всей вероятности, тоже. Зеваки могли сколько угодно глазеть на то, как рабочие натягивают купол цирка, но видели только крошечные фигурки, ловко перебрасывающие огромные балки, а лиц не различали.
Даже в Антибе… Но все же там он не решился занять свое место у выхода на арену в шеренге униформистов, разодетых в синее с золотом.
— В санях, должно быть, еще не ездят, — заметил он, когда польская таможня осталась позади.
Поляк залился слезами, увидев первые избы, а на первом же вокзале хватил водки и пьяным вернулся в вагон. А с ним и Владимир! Они пили вместе. Последнее, что он сказал своему спутнику, было:
— И вот я проехал французскую границу, и у меня даже бумаг не потребовали… Понимаешь?
Сейчас он подмигивал спутнику, как бы напоминая об этом, но тот, недолго думая, завалился спать.
В Варшаве сани еще не пришли на смену такси, но улицы тонули в тающем снеге, а белые хлопья все падали и падали и тут же таяли. Владимир обернулся на первого встреченного им старого еврея в зимней шубе, и ему захотелось пуститься бегом на радостях.
Город был знаком ему. Они с Блини не раз проезжали через него в те времена, когда поезд, подобный этому, уносил их обоих каждые три — четыре месяца то в один, то в другой город через ту или иную границу.
Величественный швейцар в ливрее возвышался у входа в отель «Европейский».
— Саша! — воскликнул Владимир.
Воскликнул и расхохотался. Бывший семинарист растолстел, лицо стало жирным и важным, и украшали его огромные усы, какие носили перед войной русские царедворцы.
— Ты кто такой?
— Не узнаешь? Владимир… Владимир Улов… Блини здесь?
— Какой такой Блини?
Верно! Саша не мог знать. Этого прозвища его приятель в ту пору еще не носил.
— Жорж Калении… Он был здесь… Ты писал о нем в Тулузу, Петрову…
Но тут подошла машина, швейцар бросился к ней, потом проводил гостя до вращающейся двери Палас-отеля. Потом нерешительно вернулся к Владимиру и сказал:
— Жди меня в семь часов на углу… Вон там, перед зданием министерства…
А снег все идет! И улица плавает в талой холодной жиже, и брызги летят из-под колес прямо в лицо! А кругом — каракулевые шубки, и зимние пальто, и старые дома, похожие на казармы…
Владимир останавливался у каждой витрины, а иногда перед тем или другим прохожим, что-то напоминавшим ему. Впрочем, ему все что-то напоминало. Всем своим существом он вдыхал этот город, забыв о голоде и жажде, зато когда опомнился — проглотил залпом пять-шесть рюмок самой лучшей водки!
Швейцар явился на свидание с ним уже, конечно, без ливреи, но в усах, в галошах, в шубе.
— Ты откуда?
— Из Франции, через Швейцарию… Мне нужен Блинн, то есть Жорж Каленин… Он не в гостинице?
Они отправились обедать в маленький ресторанчик на втором этаже, и Владимир готов был отведать от всех блюд, а тем более — от всех закусок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
— Нет, поеду с цирком до Швейцарии.
— Это при пяти-то тысячах?
Он не мог представить себе, что кому-то может вздуматься продолжать эту работу, имея пять шикарных банкнот в кармане!
— Вот именно!
— Значит, выставишь хорошее угощение? Владимир нахмурился и промолчал.
— Слушай-ка, ты что — скупердяй?
— Заткнитесь вы там, в углу! — закричал кто-то. Наконец мотор включили, фургон тронулся.
— Ну, такого я от тебя не ждал! Вот ведь как ошибаешься в людях!
— Да я не скупердяй, просто деньги-то не мои, а Блини.
— Тогда другое дело. А почему ты его зовешь Блини?
— Потому что он умеет стряпать и чуть ли не каждый день пек блины. Знаешь, что это такое?
— Русское блюдо?
— Ну, вроде оладий. Их едят со сметаной…
— Что-то мне это не по вкусу.
Чех замолчал, должно быть уснул.
Владимир считал дни: до Гренобля — две недели. Потом сразу граница. Трудностей тут никаких не будет, у цирка на всех один общий паспорт. А уж там, в Женеве…
Чья-то нога давила ему на ногу. Сосед слева дышал в плечо.
Медленно, осторожно Владимир пристроил граммофон себе на колени, поставил пластинку. Из-за толчков фургона игла поначалу соскальзывала с бороздки, но он поправлял ее кончиком пальца. Сперва гул мотора заглушал музыку, но мало-помалу она заиграла громче — это было старое танго, времен их жизни в Константинополе. Владимир чуть ли не прижался лицом к граммофону, чтобы лучше расслышать.
— Не дашь спать — морду разобью! — раздался в темноте чей-то голос.
Он послушался, остановил пластинку, сунул граммофон под жесткую подушку, устроился поудобнее среди рук и ног, окружавших его отовсюду, и глубоко вздохнул, как человек, наевшийся до отвала. Мгновение спустя он уже крепко спал и во сне ощущал вкус блинов со сметаной.
— Ты что, спятил, музыку тут развел среди ночи? — спросил в Грассе один из спутников во время утреннего умывания позади фургона.
Владимир блаженно улыбался. К чему отвечать? Тот все равно не поймет.
— Вот у нас в бригаде за все время человек двадцать русских перебывало, — продолжал спутник — он был родом с севера. — Все как один чокнутые. Я это тебе не в обиду говорю, но согласись…
Дождь перестал. Небо было абсолютно голубым, как на картинке, и собеседники, покончив с умыванием, уже поглядывали на белоснежное здание бистро с занавеской из бус на дверях. Даже издалека было видно, как блестит в полумраке стойка, обитая жестью. За ней угадывались бутылки, и казалось — тянет прохладой от ведерка со льдом.
— Поставишь нам?
— Я его еще вчера спрашивал, — вмешался чех. — Ничего не выйдет.
— А вот и поставлю, — решился Владимир. И все трое облокотились на стойку, бросив попутно взгляд на часы — время было считанным. Но хотелось успеть вздохнуть посвободней, вобрать в себя весь окрестный покой и тишину…
— Неужто к вечеру все сделаете? — удивился хозяин бистро, глядя на груду досок и перекладин. Еще шесть минут, еще пять, четыре, три…
— Повторить! — заказал Владимир, утирая губы рукой.
Две минуты. Только и успел расплатиться, взять сдачу, осушить стакан, в котором играет белое вино.
И уже свисток…
Глава 10
Снег лег еще не всюду — настоящие холода пока что не наступили. Но поезд шел так быстро, что вагонные стекла покрылись крупными цветами инея и нужно было соскребать его ногтями, чтобы разглядеть пейзаж за окном.
Отопительная батарея то обжигала, то дышала холодом после остановки.
Но это был настоящий поезд — так считал Владимир, — иначе говоря, поезд, который проносится через три или четыре границы, где являются с досмотром таможенники то в зеленой, то в синей форме, в разнообразных головных уборах, поезд, что ненадолго задержится на какой-нибудь отдаленной платформе столичного вокзала и вскоре вновь устремится вдаль, а судьбы пассажиров то и дело меняются за длинный путь.
У таких поездов свой, особый запах. В состав их входят различные вагоны — французские, швейцарские, немецкие, польские. Иногда к составу неожиданно прицепляют вагон, идущий в Москву или Финляндию.
На скамейке напротив сидела широколицая полька лет двадцати пяти, каждые два часа кормившая грудью младенца, а рядом с ней на полу, в корзинке, спал двухлетний ребенок. Был тут и муж, белокурый крестьянин с встревоженным лицом. В багажном вагоне они везли огромную груду вещей — чемоданы без замков, стянутые веревками, корзины, ящики. И на всех этих предметах — ярлычки Чикаго, Нью-Йорка, каких-то итальянских морских линий…
Поезд проносился мимо разных городов, где дома каждый раз были иного вида и цвета. А поля становились все шире, уже не было изгородей, и кое-где стояли халупы, напоминающие избы.
В вагоне царила дружелюбная скученность. Владимир спал, положив голову на ведро незнакомого человека. И так как на вокзалах все выходили поесть-попить, карманы у всех уже были набиты монетами разных стран.
У Владимира радостно сияли глаза. Один из его спутников был немец, другой — венгр, но все понимали друг друга.
— Я еду в Варшаву, встречусь там с товарищем… Он произнес по-немецки «Kamrad», с заглавным «К», придававшим слову какую-то поэтичность. Он понимал по-польски, поляки понимали по-русски. Каждый смеялся ошибкам другого.
А поля уже были под снегом, только на крышах ферм он еще не держался.
— Раньше я был морским офицером, а в конце концов стал работать в цирке…
Каждый рано или поздно рассказывал о своей жизни с такими подробностями, которые от родного брата утаишь. Поляк провел три года в Штатах, там родились его дети. Потом остался без работы и теперь ехал домой, авось жизнь стала лучше.
— Будешь опять сидеть без работы, — утверждал венгр. — Так сейчас повсюду — что в Европе, что в Америке. Ты сам-то откуда?
— Из Вильно.
Он в Варшаве не сойдет. Ему предстоит еще долгая ночь пути до северной границы своей страны.
— Я и не знал, где мой приятель. Он исчез много месяцев назад. Однажды, случайно вышло, цирк проезжал через Тулузу… Вы Тулузу не знаете?
Немец там жил во время войны, в плену. Это было, вероятно, летом, потому что он запомнил одно: стояла нестерпимая жара.
— И кого же я встречаю в Тулузе? Бывшего хозяина константинопольского ресторана, где мы с Блини работали. Он русский, бывший капитан-кавалерист.
Батареи так нагрелись, что все сидели как в парной. Ребенок сосал огромную белую грудь. На полу, у ног, стояли бутылки пива.
Приятно было вот так рассказывать, говорить что попало, покуривая сигареты, которые тоже меняли вкус на протяжении пути.
— И он как раз получил письмо от одного из своих друзей из Варшавы…
Владимиру хотелось рассказать все во всех подробностях, как старухи в своих бесконечных рассказах в точности перечисляют родственные связи каждого, о ком говорят.
— И вот ведь чудеса! Тот ведь до революции не был ни офицером, ни даже солдатом, собирался стать попом… И знаете что он сделал? Нанялся в швейцары в гостиницу «Европейская» в Варшаве… Надо вам сказать, он знает все европейские языки…
Сколько лет ему не приходилось болтать вот так, на русский манер! Ему было весело, он даже растрогался.
— И вот, кого же он вдруг видит в один прекрасный день? Моего друга Блини, в огромной американской машине, с каким-то человеком, который снял целые апартаменты в этой гостинице! Так я узнал в Тулузе, что мой Блини стал камердинером бельгийского финансиста и поехал с ним в Варшаву… Ну разве это не перст судьбы? И то, что я нашел мои полотняные брюки, — тоже судьба! Но этого вам не понять, а мне не хочется разъяснять…
Еще как хочется! Вся эта история казалась ему чудом. Но теперь заговорил уже поляк, взялся представить картину американской жизни.
— Ты по-английски-то говоришь? — спросил венгр.
— Нет! В нашем районе жили только поляки. И на заводе их было тысячи две…
Владимир с нежностью смотрел из окна на пригород с серыми домами и голыми ветвями деревьев и улыбался, ощущая в кармане рубашки оставшиеся четыре тысячи франков.
На нем был новый костюм, купленный в магазине готового платья, узковатый в плечах и весь мятый, оттого что ткань была хлопчатобумажной.
Все кругом уже спали. Просыпались, чтобы сходить в туалет или глотнуть пива. Венгр разлегся на полу между скамейками, подстелив газеты.
Владимир еще хотел рассказать самое удивительное: его так ведь и не нашли! Полиция, разумеется! В первое время он отпустил бороду, рыжеватую, вроде бы лопатой. Фотографию его напечатали многие газеты, но на этой единственной фотографии, которой они располагали, он был в офицерской форме и морской фуражке. Никто не узнал бы его в синем комбинезоне Он старательно встречался только с русскими В каждом городе были у него русские знакомые. Он почти не скрывался. К чему? Он ведь не чувствовал себя виноватым и поэтому не мог себе представить, что его схватят, накажут. Это ощущение так овладело им, что он без колебаний сбрил бороду, когда поступил на работу в цирк, где все над ней потешались.
Газеты, по правде говоря, о нем и думать забыли, полиция, по всей вероятности, тоже. Зеваки могли сколько угодно глазеть на то, как рабочие натягивают купол цирка, но видели только крошечные фигурки, ловко перебрасывающие огромные балки, а лиц не различали.
Даже в Антибе… Но все же там он не решился занять свое место у выхода на арену в шеренге униформистов, разодетых в синее с золотом.
— В санях, должно быть, еще не ездят, — заметил он, когда польская таможня осталась позади.
Поляк залился слезами, увидев первые избы, а на первом же вокзале хватил водки и пьяным вернулся в вагон. А с ним и Владимир! Они пили вместе. Последнее, что он сказал своему спутнику, было:
— И вот я проехал французскую границу, и у меня даже бумаг не потребовали… Понимаешь?
Сейчас он подмигивал спутнику, как бы напоминая об этом, но тот, недолго думая, завалился спать.
В Варшаве сани еще не пришли на смену такси, но улицы тонули в тающем снеге, а белые хлопья все падали и падали и тут же таяли. Владимир обернулся на первого встреченного им старого еврея в зимней шубе, и ему захотелось пуститься бегом на радостях.
Город был знаком ему. Они с Блини не раз проезжали через него в те времена, когда поезд, подобный этому, уносил их обоих каждые три — четыре месяца то в один, то в другой город через ту или иную границу.
Величественный швейцар в ливрее возвышался у входа в отель «Европейский».
— Саша! — воскликнул Владимир.
Воскликнул и расхохотался. Бывший семинарист растолстел, лицо стало жирным и важным, и украшали его огромные усы, какие носили перед войной русские царедворцы.
— Ты кто такой?
— Не узнаешь? Владимир… Владимир Улов… Блини здесь?
— Какой такой Блини?
Верно! Саша не мог знать. Этого прозвища его приятель в ту пору еще не носил.
— Жорж Калении… Он был здесь… Ты писал о нем в Тулузу, Петрову…
Но тут подошла машина, швейцар бросился к ней, потом проводил гостя до вращающейся двери Палас-отеля. Потом нерешительно вернулся к Владимиру и сказал:
— Жди меня в семь часов на углу… Вон там, перед зданием министерства…
А снег все идет! И улица плавает в талой холодной жиже, и брызги летят из-под колес прямо в лицо! А кругом — каракулевые шубки, и зимние пальто, и старые дома, похожие на казармы…
Владимир останавливался у каждой витрины, а иногда перед тем или другим прохожим, что-то напоминавшим ему. Впрочем, ему все что-то напоминало. Всем своим существом он вдыхал этот город, забыв о голоде и жажде, зато когда опомнился — проглотил залпом пять-шесть рюмок самой лучшей водки!
Швейцар явился на свидание с ним уже, конечно, без ливреи, но в усах, в галошах, в шубе.
— Ты откуда?
— Из Франции, через Швейцарию… Мне нужен Блинн, то есть Жорж Каленин… Он не в гостинице?
Они отправились обедать в маленький ресторанчик на втором этаже, и Владимир готов был отведать от всех блюд, а тем более — от всех закусок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20