Там душе простор, песне простор, в степях хлеб растет - пойди-ка в лесу его вырасти!
Котов любил говорить с Лахме, потому что тот никогда не расспрашивал о своей болезни и умел слушать, не влезая со своими рассказами...
Достав из старой полевой сумки три картофелины и булку, Лахме еще ближе придвинулся к огню. Он разбросал сучком головешки и забросал ими картофелины. А сверху головешек насыпал мягкой теплой золы. Потом, разломив хлеб, стал жевать, запивая теплой водой из фляги. Вода была с привкусом, а Лахме любил ключевую воду. Он поднялся, выплеснул остатки из фляги и пошел к реке. Он вышел из лесу - и замер: у берега стоял лось, высоко подняв голову. Лахме показалось, что у лося голова такая же седая, как и у него самого. Только у лося было поджарое, мускулистое тело, стремительное и могучее. Лось стоял недвижно и прислушивался:
где-то у порогов кукушка отсчитывала годы жизни. Кукушка отсчитала шесть раз и смолкла, а лось по-прежнему стоял, высоко подняв свою гордую голову, прислушиваясь. Потом он вздохнул - шумно, совсем по-человечески.
Лахме долго любовался животным. У него затекла правая нога, и Лахме чуть переступил. Треснул сучок. Лось спокойно обернулся и увидал человека, стоявшего на опушке леса, затянутого марлей.
"День умер, - подумал Лахме, - а утро еще не родилось. И лосю страшно, потому он не уходит, а смотрит на меня. А когда страшно, всегда появляется жажда. Поэтому животные пьют ночью. И еще хорошо, когда страшно, не быть одному".
Лахме пошел к реке. Лось повернулся и неторопливо направился к лесу. Он подошел к опушке, постоял, опустив свою седую голову, потом снова вздохнул и спустился на луг. Постоял и пошел к порогам: оттуда доносился гул, там не было безмолвия.
"Почему же он не вошел в лес? - подумал Лахме, набирая воду во флягу. Чудак какой! Там нет холода, который поднимается от реки. Там тепло даже в смоле деревьев. А может быть, прав Котов, когда он говорил, что лес - это зловеще.
Ведь Котов прав, когда говорил, что в лесу можно заблудиться и погибнуть, а в степи - никогда".
Лахме поднялся с колен, завинтил крышку фляги, ставшей вдруг ледяной даже через зеленое сукно, которым она была обтянута, и пошел назад, к костру. Он увидел, как в том месте, где он расположился, голубая тоненькая струйка дыма тянулась вверх, в холодное предрассветное небо.
Вернувшись к костру, Лахме откопал картошки и съел их, запивая сладкой студеной водой. Потом он лег совсем близко к огню, ощутил блаженную истому.
В предрассветные часы полного одиночества Лахме чувствовал свое бессмертие. Он знал, что затаившийся лес, река, луга, пьянящие своими запахами, - все это растворено в нем, в Лахме, так же как и он растворен во всем окружавшем его.
Лахме вспомнил, как в прошлом году, с трудом встав после болезни, он пришел в ЦК и сказал:
- У меня за спиной десять лет подполья, пять лет каторги и семь лет войны - в Испании и у нас. Я дрался за то, чтобы о людях заботились и чтобы все говорили друг другу: "Здравствуй, товарищ!" Теперь у меня два инфаркта. Я сижу в министерстве, езжу на машине и руковожу многими людьми. А я прошу: дайте мне лучше позаботиться о немногих, о нескольких, чтобы я видел их улыбки и радость.
Потому что я видел в своей жизни слишком много горя и слез.
Лахме установили персональную пенсию и назначили директором этого маленького дома отдыха.
"Ой-ой, - подумал он, подвигаясь еще ближе к костру, - как же быть завтра? "Если положение неясно, надо побольше спать", - часто говорил Эндель Хэйнасмаа, когда мы вместе дрались в конной разведке эстонского корпуса. Это он говорил для вида, сам он никогда не спал, когда положение было неясным. А теперь стал председателем и уж не говорит про сон".
Лахме улыбнулся, улыбка сделала его лицо мягким и старым.
Снова кукушка начала считать годы чьей-то жизни, и снова Лахме прислушался, чего-то страшась и на что-то надеясь...
10
В дом отдыха Лахме вернулся к восьми часам утра, как и обещал. В сумке у него было четыре форели весом в два с половиной килограмма.
Повар Франц сидел на крыльце и грыз ногти. Из кухни несло запахом раскаленной плиты. Больше никаких запахов не было.
- Плохо, - сказал повар Франц, осмотрев улов, - ничего не получится.
- Да, - согласился Лахме, - пожалуй.
- Что же делать?
- Что делать? - переспросил Лахме. - Сейчас придумаем, что делать.
Он посмотрел на свежевыкрашенное здание дома отдыха, еще не ожившее звоном голосов, на водокачку, на маленький домик клуба и сказал:
- Во-первых, ты сейчас же отправишься домой и зарежешь семь кур. Все. Не спорь со мной! Деньги получишь в кассе, как только приедет кассир, а жену пришлешь для объяснений ко мне. Во-вторых, я пойду к Энделю Хэйнасмаа и "задам ему палку", чтобы он не был трусом и не оставлял в беде моих отдыхающих. В-третьих, соединюсь сейчас же с Раквере...
Лахме не договорил. В воротах стоял Эндель Хэйнасмаа, улыбавшийся во весь рот.
- Эй! - крикнул он. - Не надо нервничать! Ты всегда нервничаешь зазря. Арно! Я привез тебе двести килограммов салаки.
Лахме пошел навстречу Энделю Хэйнасмаа. Обернувшись, он сказал повару Францу:
- И все-таки пойди и зарежь семь кур. А то в меню одна рыба. Думаешь, это очень вкусно, а?
1 2 3
Котов любил говорить с Лахме, потому что тот никогда не расспрашивал о своей болезни и умел слушать, не влезая со своими рассказами...
Достав из старой полевой сумки три картофелины и булку, Лахме еще ближе придвинулся к огню. Он разбросал сучком головешки и забросал ими картофелины. А сверху головешек насыпал мягкой теплой золы. Потом, разломив хлеб, стал жевать, запивая теплой водой из фляги. Вода была с привкусом, а Лахме любил ключевую воду. Он поднялся, выплеснул остатки из фляги и пошел к реке. Он вышел из лесу - и замер: у берега стоял лось, высоко подняв голову. Лахме показалось, что у лося голова такая же седая, как и у него самого. Только у лося было поджарое, мускулистое тело, стремительное и могучее. Лось стоял недвижно и прислушивался:
где-то у порогов кукушка отсчитывала годы жизни. Кукушка отсчитала шесть раз и смолкла, а лось по-прежнему стоял, высоко подняв свою гордую голову, прислушиваясь. Потом он вздохнул - шумно, совсем по-человечески.
Лахме долго любовался животным. У него затекла правая нога, и Лахме чуть переступил. Треснул сучок. Лось спокойно обернулся и увидал человека, стоявшего на опушке леса, затянутого марлей.
"День умер, - подумал Лахме, - а утро еще не родилось. И лосю страшно, потому он не уходит, а смотрит на меня. А когда страшно, всегда появляется жажда. Поэтому животные пьют ночью. И еще хорошо, когда страшно, не быть одному".
Лахме пошел к реке. Лось повернулся и неторопливо направился к лесу. Он подошел к опушке, постоял, опустив свою седую голову, потом снова вздохнул и спустился на луг. Постоял и пошел к порогам: оттуда доносился гул, там не было безмолвия.
"Почему же он не вошел в лес? - подумал Лахме, набирая воду во флягу. Чудак какой! Там нет холода, который поднимается от реки. Там тепло даже в смоле деревьев. А может быть, прав Котов, когда он говорил, что лес - это зловеще.
Ведь Котов прав, когда говорил, что в лесу можно заблудиться и погибнуть, а в степи - никогда".
Лахме поднялся с колен, завинтил крышку фляги, ставшей вдруг ледяной даже через зеленое сукно, которым она была обтянута, и пошел назад, к костру. Он увидел, как в том месте, где он расположился, голубая тоненькая струйка дыма тянулась вверх, в холодное предрассветное небо.
Вернувшись к костру, Лахме откопал картошки и съел их, запивая сладкой студеной водой. Потом он лег совсем близко к огню, ощутил блаженную истому.
В предрассветные часы полного одиночества Лахме чувствовал свое бессмертие. Он знал, что затаившийся лес, река, луга, пьянящие своими запахами, - все это растворено в нем, в Лахме, так же как и он растворен во всем окружавшем его.
Лахме вспомнил, как в прошлом году, с трудом встав после болезни, он пришел в ЦК и сказал:
- У меня за спиной десять лет подполья, пять лет каторги и семь лет войны - в Испании и у нас. Я дрался за то, чтобы о людях заботились и чтобы все говорили друг другу: "Здравствуй, товарищ!" Теперь у меня два инфаркта. Я сижу в министерстве, езжу на машине и руковожу многими людьми. А я прошу: дайте мне лучше позаботиться о немногих, о нескольких, чтобы я видел их улыбки и радость.
Потому что я видел в своей жизни слишком много горя и слез.
Лахме установили персональную пенсию и назначили директором этого маленького дома отдыха.
"Ой-ой, - подумал он, подвигаясь еще ближе к костру, - как же быть завтра? "Если положение неясно, надо побольше спать", - часто говорил Эндель Хэйнасмаа, когда мы вместе дрались в конной разведке эстонского корпуса. Это он говорил для вида, сам он никогда не спал, когда положение было неясным. А теперь стал председателем и уж не говорит про сон".
Лахме улыбнулся, улыбка сделала его лицо мягким и старым.
Снова кукушка начала считать годы чьей-то жизни, и снова Лахме прислушался, чего-то страшась и на что-то надеясь...
10
В дом отдыха Лахме вернулся к восьми часам утра, как и обещал. В сумке у него было четыре форели весом в два с половиной килограмма.
Повар Франц сидел на крыльце и грыз ногти. Из кухни несло запахом раскаленной плиты. Больше никаких запахов не было.
- Плохо, - сказал повар Франц, осмотрев улов, - ничего не получится.
- Да, - согласился Лахме, - пожалуй.
- Что же делать?
- Что делать? - переспросил Лахме. - Сейчас придумаем, что делать.
Он посмотрел на свежевыкрашенное здание дома отдыха, еще не ожившее звоном голосов, на водокачку, на маленький домик клуба и сказал:
- Во-первых, ты сейчас же отправишься домой и зарежешь семь кур. Все. Не спорь со мной! Деньги получишь в кассе, как только приедет кассир, а жену пришлешь для объяснений ко мне. Во-вторых, я пойду к Энделю Хэйнасмаа и "задам ему палку", чтобы он не был трусом и не оставлял в беде моих отдыхающих. В-третьих, соединюсь сейчас же с Раквере...
Лахме не договорил. В воротах стоял Эндель Хэйнасмаа, улыбавшийся во весь рот.
- Эй! - крикнул он. - Не надо нервничать! Ты всегда нервничаешь зазря. Арно! Я привез тебе двести килограммов салаки.
Лахме пошел навстречу Энделю Хэйнасмаа. Обернувшись, он сказал повару Францу:
- И все-таки пойди и зарежь семь кур. А то в меню одна рыба. Думаешь, это очень вкусно, а?
1 2 3