Да, пятидесятилетний как раз стоял в коридоре. В тот момент, когда Клер выходила, я заметил, что он курил сигарету около моей двери, и готов держать пари на что хотите и еще что-нибудь, что он не двинулся с места до того, как совершил набег на мои ходули.
— Я в этом уверен.
— Одно предположение, — говорит Толстомясый, — а может, кто-то другой отправил девушку подышать свежим воздухом, а твой клиент в это время стоял на стреме?
— Определенно, — вздыхаю я, — он тебе не нравится. Зачем ему было дергать стоп-кран в таком случае? Ему достаточно было промолчать…
Берю застегивает последнюю оставшуюся в живых пуговицу на штанах, которые расстегнулись во время его шального перехода.
— Сегодня утром, дружище, тебя просто разыграли! Пошевели мозгами: если бы девочка исчезла и ее останки нашли потом, следствие могло принять гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время был у тебя на глазах, заявляется и орет, что он только что стал свидетелем несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И все решают, что это был несчастный случай!
Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.
— Что там за шум? — спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.
— Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, — говорит Берю, — иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.
— Послушай, Толстый, — бормочу я, — ты сегодня в ослепительной форме.
Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо… Пойдем возьмем интервью у этого мсье.
Воспоминания о “Мерседесе”, который среди бела дня подавал сигналы фарами, заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.
Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.
— Видишь, — злорадствует Толстый. — Твой дружок пошел погулять.
Кстати, как хоть он выглядел?
Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.
— На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная куртка из велюра, так?
— Да.
— Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря еще в Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже, наблюдал за тем, что происходило внутри.
— О'кей! Забирай малышкин сундук и мой, — говорю я. — Мы остаемся.
— И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?
— Действовать! — отрезаю я.
— Кое для кого спектакль закончился после первого действия, — острит Толстый.
Глава 2
Что называется, пойти проветриться
— Эй, там! Куда вы претесь? — ревет начальник поезда. Он собирается исполнить для нас концерт Генделя для тяжелых мотоциклов, этот жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну из своих пассажирок.
Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.
— С этого надо было начинать, — брюзжит он.
— Отправляйтесь дальше, — распоряжаюсь я. — На ближайшей станции сообщите властям, а я пока займусь предварительным осмотром.
Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда все занимают свои места, поезд трогается.
Мы остаемся на насыпи одни-одинешеньки: Берю, я и два чемодана бесхитростная картина.
— Ну и что мы будем делать в этой дыре? — спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.
— Ты, — говорю я, — разобьешь лагерь возле тела барышни.
— Зачем?
— Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.
— А ты?
— За меня не беспокойся!
Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.
Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.
Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше нет ни перьев на тыкве, ни клыков в пасти, в нем вообще не осталось ничего человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.
— Чего это тут такое? — осведомился он голосом, тарахтящим, как шарикоподшипник.
— Поезд, — информирую я со знанием дела.
— Но он же того, тю-тю, — возражает наш разумный сеятель злаков.
— Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.
— Вот б…! — сочувствует механизированный хлебороб.
— Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли вы, чтобы одновременно с поездом здесь останавливалась машина?
— Ну да.
— Какая это была машина?
— Серая, с брезентовым верхом.
"Мерседес”, перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски, видно, в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.
— Точно, — кокетничает целинник. — “Мерседес-190”! От удивления я теряю способность соображать. Забавно, потрошитель равнин разбирается в иностранных легковушках.
— Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот “Мерседес”? — спрашиваю я. — Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?
— Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, — дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, — того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Пятидесятилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
— В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
— Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает — в сторону Панамы.
— Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
— Я чуял это, — говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
— Все это очень печально, — продолжает он, указывая на брезент. Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась “Причуда Альфреда” де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину.
Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
— Мне не дает покоя, — признаюсь я, — эта перчатка под мостом… Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
— Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
— Толстый, у тебя на все есть ответ.
— Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? беспокоится Берю. — Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
— Бог с ними! — говорю я. — Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография — фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т, д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
— Твоя Нана не была католичкой, — замечает Толстый.
— А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, — отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
— Я удивлен, Сан-Антонио, — холодно говорит он мне. — Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее…
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока.
Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
— Признаю, патрон, — убедительно соглашаюсь я, — вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
— Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, — любезно продолжает он. — Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
— В конце концов, — продолжает он, — эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и “Мерседес”…
— Плюс второе удостоверение девушки, — очень кстати напоминаю я.
— Оно могло быть и первым, а не вторым, — многозначительно произносит великий патрон.
— Точно так, — бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.
Для приличия он начинает крутить в руках массивную чернильницу Старика. Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два пальца. Босс поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который ГЭС Донзер вырабатывает за год.
Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук свои испачканные обрубки.
— Не могу вас более задерживать, — с нажимом говорит Старик, потирая гладкий, как задница, высокий череп. — Нельзя терять ни минуты, принимайте все необходимые меры.
— Разумеется, господин директор. Мы выходим.
На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.
— Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось бы долго возиться, — острит он.
Глава 3
Что называется, заглянуть в досье
Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным Пино. Почтенная Развалина как раз объявляет пятьдесят в твердой валюте, когда объявляюсь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19