Я не хочу, чтобы вы подложили мне свинью!
— Ага, чтобы вы ее засветили!
— Царит климат доверия, — усмехаюсь я.
— Я могу ответить вам теми же словами… Мы смотрим друг на друга такими горящими глазами, что можно растопить лед на Северном полюсе.
— Хорошо, поступим иначе… Выньте вашу пленку из аппарата и положите ее в конверт…
— А потом?
— Вы напишете ваш адрес, и мы попросим дежурного полицейского немедленно отнести конверт на почту. Вы получите пленку, но только завтра.
— Ладно…
Он вынимает пленку из фотоаппарата, кладет ее в конверт и заклеивает его края клейкой лентой.
Когда он написал свой адрес, я звоню дежурному.
— Минутку, — предупреждает Ларут. — Не подавайте ему никаких условных сигналов, иначе я не согласен!
— Вы что, правда думаете, что у рядового полицейского хватит ума понять условный знак? — возражаю я.
Все проходит хорошо. Дежурный берет конверт и десять франков от Ларута и уходит, взяв под козырек, как перед министром.
— До завтра, — говорю я Ларуту. — Я на вас рассчитываю. И запомните: когда я на кого-нибудь рассчитываю, то не люблю, чтобы меня разочаровывали. Если вы меня киданете, то потеряете семьдесят пять процентов той сексапильности, что заставляет секретарш газеты находиться в пределах досягаемости ваших рук.
Он обиженно пожимает плечами, и мы расстаемся без излияния дружеских чувств.
Является Берюрье в шляпе набок. Он выглядит подавленным.
— Что с тобой случилось, Толстяк? Он останавливает на моем лице свои налитые кровью глаза.
— Я только что вспомнил, что моя Берта приготовила на обед жареную говядину с луком и морковью.
— Ну и что?
Он потрясает изуродованной челюстью.
— Думаешь, я смогу есть мясо этим?
— Попроси ее приготовить котлеты, Берю… Или птичье молоко!
Глава 10
В семь часов с несколькими минутами я переступаю порог гостиницы “Серебряный берег”. Я обзавелся картонным чемоданом, шляпой и очками; ничего не дающими мне в плане оптики, только изменяющими мою внешность.
Заведение третьеразрядное, но содержится в хорошем состоянии. Как и в каждом парижском отельчике, в нем пахнет глаженым бельем и мастикой. На регистрационной стойке желтеет рододендрон. За стойкой пожилая седая дама читает толстую книгу.
Она улыбается мне.
— Что угодно месье?
— Я могу снять номер?
— Ну конечно!
Она дает мне номер двадцать пять. Я записываюсь под вымышленным именем, а в графе “Род занятий”, не мудрствуя, указываю:
"Представитель”. Это ведь частично правда.
Тут любой представляет кого-нибудь или что-нибудь. Одни компании, продающие пылесосы, другие — Господа Бога, а кое-кто закон… Одни не представляют из себя ничего особенного, другие крупные капиталы. У каждого своя ниша.
Миловидная горничная (все горничные миловидные, все коллеги достойные, а машинисты локомотивов — все сплошь многодетные отцы) ведет меня на второй этаж.
Я вступаю во владение моей каморкой. Вышеупомянутая горничная получает от меня улыбку и чаевые. Щедрость того и другого трогают ее сердечко.
Она пятится к двери.
— Месье больше ничего не надо? — спрашивает она, готовая на любые жертвы.
— Надо, — отвечаю. — Выспаться. Я Провел весь день в дороге и совершенно вымотался. Надеюсь, здесь не очень шумно?
— Нет, что вы! Тут очень спокойно.
— Превосходно. До скорого, зайчик мой…
Дождавшись, пока она уйдет, выхожу следом. Мне надо спуститься на один этаж.
В доме все спокойно. Словно призрак, я крадусь по коридорам, и странствия приводят меня к номеру четырнадцать.
Я зову на помощь мою отмычку, инструмент, открывающий любой замок.
С этой штуковиной вы можете приходить куда угодно, как к себе домой.
Я быстро захожу в комнату Падовани. Ноздри щекочет запах духов Мари-Жанны…
Комнатка чистая, прибранная… Кровать с медными спинками, гардероб, стол, два стула и умывальник. В углу у батареи — тумбочка, похожая на те, что стоят в казармах.
Начинаю обыск, действуя быстро, но без шума. Ощупываю многочисленные костюмы корсикашки, его белье, шмотки Мари-Жанны.
Изучаю содержимое тумбочки, поднимаю матрас, зондирую подушку.
Результат этих поисков довольно незначителен: пушка калибра 7,65 с двумя запасными обоймами; паспорт с фоткой Турка, но на туфтовую фамилию. В общем, обычный джентльменский набор мелкого гангстера!
Я отвинчиваю медные шары на столбах кровати и в третьей трубке нахожу прилепленный жвачкой шнурок. Вытягиваю его и извлекаю пачку туго перевязанных стодолларовых бумажек. Пересчитываю мой чудесный улов: три тысячи долларов! По текущему курсу это пятнадцать тысяч франков.
Сую бабки в карман и привинчиваю шар на место, после чего ложусь на кровать и жду возвращения Мисс Тротуар.
Только бы Ларут не подложил мне свинью!
От одной этой мысли я начинаю беситься. Если он это сделает, на улице Реомюр начнется большой шухер. После моего визита королю первой страницы придется сменить профессию. Я себе прекрасно представляю его открывальщиком устриц в месяцы, в названиях которых есть “р”, и безработным в остальное время.
Наконец колокол церкви Троицы бьет восемь часов. Скоро явится моя прекрасная опустошительница кошельков…
Действительно, я слышу шорох в коридоре, в замок вставляют ключ.
Дверь со стоном открывается, и в проеме появляется силуэт Мари-Жанны.
Она входит, включает свет, оборачивается и вскрикивает, узнав меня.
— Запри дверь на задвижку, Венера… Так нам будет удобнее…
Она подчиняется и подходит ко мне.
— Что вы здесь делаете?
— Жду тебя, как видишь! Внизу все прошло хорошо?
— Да…
— Тебе не задавали вопросов?
— Нет, а что?
— Просто так… В этой дыре читают “Франс суар”?
— Хозяйка, во всяком случае, нет. Разве что если забудет клиент…
Мне это нравится. Это уменьшает риск получить палки в колеса.
— Располагайся поудобнее, прекрасное дитя. Нам придется просидеть тут еще некоторое время.
Ее взгляд становится игривым (профессиональная деформация, полагаю): пребывание с мужиком в закрытой комнате, согласно ее представлениям об отношениях между полами, может проходить только в горизонтальном положении.
Чтобы вывести ее из заблуждения, сажусь верхом на стул, защищая таким образом мое достоинство и добродетель.
— Я должен тебе кое-что объяснить, Мари-Жанна. Поскольку твой парень не заговорил, я поставил ловушку, чтобы поймать его дружков.
Что-то мне подсказывает, что то дело он провернул не один. Видишь ли, красавица, блатные — они вроде пожарных или семинаристов: всегда работают компашкой.
— Что вы сделали? — с тревогой спрашивает она.
— Сообщил журналистам, что произошло недоразумение и Падовани отпустили из казенного дома с извинениями. Ставлю ручку от двери против золотой авторучки, что скоро по здешнему телефону раздадутся голоса его корешей… Старуха за стойкой им скажет, что Падо нет, а ты вернулась… Они спросят у тебя новости о Турке… Когда они назовутся, скажешь” что для них Турок здесь, но велел отвечать, что его нет, из-за журналистишек, которые хотят с ним поговорить, чтобы сбацать свои статейки. Потом ты передашь трубку мне и об остальном не беспокойся…
Она подтверждает, что поняла, качая головой, что идет вразрез с ее привычками.
После короткого раздумья она спрашивает:
— Вы думаете, мой парень замешан в таком деле?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты что, считала его святым угодником?
— Нет, естественно, но я себе не представляю, чтобы Турок мог разрезать мужика на куски. Замочить — да, возможно. Он такой нервный… Но это разрезание на части не похоже на работу блатных! Это не в их стиле!
Я размышляю над тем, о чем она говорит, и это меня беспокоит…
Вот почему я уверен, что ее сутенер сработал не один, а в банде…
— Не надо напрягать серые клеточки, девочка, — шепчу я. — Достаточно просто подождать…
— И вы уверены, что ваша хитрость удастся? Я улыбаюсь. В общем-то она славная девчонка… Я вполне представляю ее замужем за каким-нибудь работягой… Она бы содержала в порядке квартиру, рожала мужу средних французиков и откладывала деньги на отпуск… Она была бы такой же женщиной, как и все… На ней была бы своего рода невидимая униформа “обычной жизни”, надетая на любого обывателя или обывательницу… Она бы имела право на страховку, на уважение, на карточку избирателя и на то, чтобы бросать монетки в церковную кружку.
Ну и дальше что?
— Почему вы мне не отвечаете7 — настаивает она. — О чем вы думаете?
Она изображает примерную девочку: глазки опущены, губки поджаты…
— Обо мне?
— Это долго объяснять… Ты откуда приехала? Из деревни, правда?
Устроилась в городе горничной. Хозяин тебя трахнул.., или ты встретила бойкого парня… А потом…
Она улыбается.
— Странный вы народ, мужики, что легавые, что нет! Как только начинаете разговаривать с веселой девицей, сразу пытаетесь узнать, что ее довело до этой жизни… Можно подумать, мы для вас полная тайна!
— Это правда, — подтверждаю я, — вы тайна… Огромная тайна!
— Почему?
— Это невозможно объяснить именно потому, что это тайна.
Она становится задумчивой.
— Да… Странно. Мои клиенты, как сговорившись, твердят одно и то же: “Ты давно занимаешься этим ремеслом? Почему ты им занимаешься? У тебя были неприятности?” Не было у меня никаких неприятностей. Я всегда была распутницей, вот и все… Скорее неприятности начались у меня сейчас…
Ее слова звучат совершенно искренне.
— Всегда одно и то же: они поднимаются со мной, чтобы ненадолго забыть о том, как погано им живется… Ты думаешь, у них это получается?
Заметив, что обратилась на “ты” к офицеру полиции, она извиняется:
— Ой, прошу прощения…
— Ничего страшного…
— После этого они еще грустнее, чем до… Они говорят, чтобы попытаться забыть обиды и огорчения; говорят о чем угодно: о своих женах, начальниках…
Она снова роется в воспоминаниях, но пронзительный голос старухи снизу зовет:
— Мадам Падо, к телефону! Я вздрагиваю.
— Ого! Даже раньше, чем я думал. Ну, ты все поняла?
— Не беспокойтесь.
И кричит старухе: “Иду!"
Она направляется к двери, я следом за ней.
— Вы впутываете меня в темное дело, — говорит мадам Падо.
— Пойми, девочка, это не ради моего удовольствия. Она пожимает плечами и спускается по лестнице. Я за ней. Хозяйка гостиницы удивлена, что видит нас вместе, но, должно быть зная профессию Мари-Жанны, быстро находит объяснение.
Аппарат стоит на столике в глубине холла. Мари-Жанна берет трубку.
— Слушаю…
Она хмурит брови, действительно слушает, потом бросает на меня заговорщицкий взгляд.
— Да, это я… Нет, он здесь… Он так велел говорить из-за этих писак, которые охотятся за ним… Погоди, я его позову…
Она кладет трубку на стол и подходит ко мне.
— Это Меме Греноблец.
— Как его зовет Падовани? Меме или Греноблец?
— Просто Греноблец…
— О'кей…
Сказать вам, что мое сердчишко не начало биться сильнее, значило бы соврать. Я прочищаю горло и беру трубку. Хотя у меня неплохие способности имитатора, а подделать акцент Падовани совсем не трудно, я все-таки опасаюсь, что не смогу сыграть свою роль безукоризненно.
— Алло, — говорю, — это ты, Греноблец? Звучит надтреснутый голос, который в Опере распугал бы всю публику:
— Что это за бардак, Турок?
— Какой-то сукин сын хотел устроить мне неприятности… К счастью, я чист, как снег. Эти господа чуть ли не извинялись передо мной…
Тот посмеивается:
— На них это непохоже…
— Ты видел, какой цирк был в “Баре Друзей”?
— Нет, но слышал…
— Они там чуток перестарались. Заметь, что у них даже ордера не было…
Греноблец выдает грязное ругательство, после чего в ясных выражениях сообщает, что думает о мусорах. Поскольку я все это слышал уже неоднократно, то почти не удивляюсь.
Высказав свое мнение, он спрашивает:
— Ну, так чего будем делать с клиентом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
— Ага, чтобы вы ее засветили!
— Царит климат доверия, — усмехаюсь я.
— Я могу ответить вам теми же словами… Мы смотрим друг на друга такими горящими глазами, что можно растопить лед на Северном полюсе.
— Хорошо, поступим иначе… Выньте вашу пленку из аппарата и положите ее в конверт…
— А потом?
— Вы напишете ваш адрес, и мы попросим дежурного полицейского немедленно отнести конверт на почту. Вы получите пленку, но только завтра.
— Ладно…
Он вынимает пленку из фотоаппарата, кладет ее в конверт и заклеивает его края клейкой лентой.
Когда он написал свой адрес, я звоню дежурному.
— Минутку, — предупреждает Ларут. — Не подавайте ему никаких условных сигналов, иначе я не согласен!
— Вы что, правда думаете, что у рядового полицейского хватит ума понять условный знак? — возражаю я.
Все проходит хорошо. Дежурный берет конверт и десять франков от Ларута и уходит, взяв под козырек, как перед министром.
— До завтра, — говорю я Ларуту. — Я на вас рассчитываю. И запомните: когда я на кого-нибудь рассчитываю, то не люблю, чтобы меня разочаровывали. Если вы меня киданете, то потеряете семьдесят пять процентов той сексапильности, что заставляет секретарш газеты находиться в пределах досягаемости ваших рук.
Он обиженно пожимает плечами, и мы расстаемся без излияния дружеских чувств.
Является Берюрье в шляпе набок. Он выглядит подавленным.
— Что с тобой случилось, Толстяк? Он останавливает на моем лице свои налитые кровью глаза.
— Я только что вспомнил, что моя Берта приготовила на обед жареную говядину с луком и морковью.
— Ну и что?
Он потрясает изуродованной челюстью.
— Думаешь, я смогу есть мясо этим?
— Попроси ее приготовить котлеты, Берю… Или птичье молоко!
Глава 10
В семь часов с несколькими минутами я переступаю порог гостиницы “Серебряный берег”. Я обзавелся картонным чемоданом, шляпой и очками; ничего не дающими мне в плане оптики, только изменяющими мою внешность.
Заведение третьеразрядное, но содержится в хорошем состоянии. Как и в каждом парижском отельчике, в нем пахнет глаженым бельем и мастикой. На регистрационной стойке желтеет рододендрон. За стойкой пожилая седая дама читает толстую книгу.
Она улыбается мне.
— Что угодно месье?
— Я могу снять номер?
— Ну конечно!
Она дает мне номер двадцать пять. Я записываюсь под вымышленным именем, а в графе “Род занятий”, не мудрствуя, указываю:
"Представитель”. Это ведь частично правда.
Тут любой представляет кого-нибудь или что-нибудь. Одни компании, продающие пылесосы, другие — Господа Бога, а кое-кто закон… Одни не представляют из себя ничего особенного, другие крупные капиталы. У каждого своя ниша.
Миловидная горничная (все горничные миловидные, все коллеги достойные, а машинисты локомотивов — все сплошь многодетные отцы) ведет меня на второй этаж.
Я вступаю во владение моей каморкой. Вышеупомянутая горничная получает от меня улыбку и чаевые. Щедрость того и другого трогают ее сердечко.
Она пятится к двери.
— Месье больше ничего не надо? — спрашивает она, готовая на любые жертвы.
— Надо, — отвечаю. — Выспаться. Я Провел весь день в дороге и совершенно вымотался. Надеюсь, здесь не очень шумно?
— Нет, что вы! Тут очень спокойно.
— Превосходно. До скорого, зайчик мой…
Дождавшись, пока она уйдет, выхожу следом. Мне надо спуститься на один этаж.
В доме все спокойно. Словно призрак, я крадусь по коридорам, и странствия приводят меня к номеру четырнадцать.
Я зову на помощь мою отмычку, инструмент, открывающий любой замок.
С этой штуковиной вы можете приходить куда угодно, как к себе домой.
Я быстро захожу в комнату Падовани. Ноздри щекочет запах духов Мари-Жанны…
Комнатка чистая, прибранная… Кровать с медными спинками, гардероб, стол, два стула и умывальник. В углу у батареи — тумбочка, похожая на те, что стоят в казармах.
Начинаю обыск, действуя быстро, но без шума. Ощупываю многочисленные костюмы корсикашки, его белье, шмотки Мари-Жанны.
Изучаю содержимое тумбочки, поднимаю матрас, зондирую подушку.
Результат этих поисков довольно незначителен: пушка калибра 7,65 с двумя запасными обоймами; паспорт с фоткой Турка, но на туфтовую фамилию. В общем, обычный джентльменский набор мелкого гангстера!
Я отвинчиваю медные шары на столбах кровати и в третьей трубке нахожу прилепленный жвачкой шнурок. Вытягиваю его и извлекаю пачку туго перевязанных стодолларовых бумажек. Пересчитываю мой чудесный улов: три тысячи долларов! По текущему курсу это пятнадцать тысяч франков.
Сую бабки в карман и привинчиваю шар на место, после чего ложусь на кровать и жду возвращения Мисс Тротуар.
Только бы Ларут не подложил мне свинью!
От одной этой мысли я начинаю беситься. Если он это сделает, на улице Реомюр начнется большой шухер. После моего визита королю первой страницы придется сменить профессию. Я себе прекрасно представляю его открывальщиком устриц в месяцы, в названиях которых есть “р”, и безработным в остальное время.
Наконец колокол церкви Троицы бьет восемь часов. Скоро явится моя прекрасная опустошительница кошельков…
Действительно, я слышу шорох в коридоре, в замок вставляют ключ.
Дверь со стоном открывается, и в проеме появляется силуэт Мари-Жанны.
Она входит, включает свет, оборачивается и вскрикивает, узнав меня.
— Запри дверь на задвижку, Венера… Так нам будет удобнее…
Она подчиняется и подходит ко мне.
— Что вы здесь делаете?
— Жду тебя, как видишь! Внизу все прошло хорошо?
— Да…
— Тебе не задавали вопросов?
— Нет, а что?
— Просто так… В этой дыре читают “Франс суар”?
— Хозяйка, во всяком случае, нет. Разве что если забудет клиент…
Мне это нравится. Это уменьшает риск получить палки в колеса.
— Располагайся поудобнее, прекрасное дитя. Нам придется просидеть тут еще некоторое время.
Ее взгляд становится игривым (профессиональная деформация, полагаю): пребывание с мужиком в закрытой комнате, согласно ее представлениям об отношениях между полами, может проходить только в горизонтальном положении.
Чтобы вывести ее из заблуждения, сажусь верхом на стул, защищая таким образом мое достоинство и добродетель.
— Я должен тебе кое-что объяснить, Мари-Жанна. Поскольку твой парень не заговорил, я поставил ловушку, чтобы поймать его дружков.
Что-то мне подсказывает, что то дело он провернул не один. Видишь ли, красавица, блатные — они вроде пожарных или семинаристов: всегда работают компашкой.
— Что вы сделали? — с тревогой спрашивает она.
— Сообщил журналистам, что произошло недоразумение и Падовани отпустили из казенного дома с извинениями. Ставлю ручку от двери против золотой авторучки, что скоро по здешнему телефону раздадутся голоса его корешей… Старуха за стойкой им скажет, что Падо нет, а ты вернулась… Они спросят у тебя новости о Турке… Когда они назовутся, скажешь” что для них Турок здесь, но велел отвечать, что его нет, из-за журналистишек, которые хотят с ним поговорить, чтобы сбацать свои статейки. Потом ты передашь трубку мне и об остальном не беспокойся…
Она подтверждает, что поняла, качая головой, что идет вразрез с ее привычками.
После короткого раздумья она спрашивает:
— Вы думаете, мой парень замешан в таком деле?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты что, считала его святым угодником?
— Нет, естественно, но я себе не представляю, чтобы Турок мог разрезать мужика на куски. Замочить — да, возможно. Он такой нервный… Но это разрезание на части не похоже на работу блатных! Это не в их стиле!
Я размышляю над тем, о чем она говорит, и это меня беспокоит…
Вот почему я уверен, что ее сутенер сработал не один, а в банде…
— Не надо напрягать серые клеточки, девочка, — шепчу я. — Достаточно просто подождать…
— И вы уверены, что ваша хитрость удастся? Я улыбаюсь. В общем-то она славная девчонка… Я вполне представляю ее замужем за каким-нибудь работягой… Она бы содержала в порядке квартиру, рожала мужу средних французиков и откладывала деньги на отпуск… Она была бы такой же женщиной, как и все… На ней была бы своего рода невидимая униформа “обычной жизни”, надетая на любого обывателя или обывательницу… Она бы имела право на страховку, на уважение, на карточку избирателя и на то, чтобы бросать монетки в церковную кружку.
Ну и дальше что?
— Почему вы мне не отвечаете7 — настаивает она. — О чем вы думаете?
Она изображает примерную девочку: глазки опущены, губки поджаты…
— Обо мне?
— Это долго объяснять… Ты откуда приехала? Из деревни, правда?
Устроилась в городе горничной. Хозяин тебя трахнул.., или ты встретила бойкого парня… А потом…
Она улыбается.
— Странный вы народ, мужики, что легавые, что нет! Как только начинаете разговаривать с веселой девицей, сразу пытаетесь узнать, что ее довело до этой жизни… Можно подумать, мы для вас полная тайна!
— Это правда, — подтверждаю я, — вы тайна… Огромная тайна!
— Почему?
— Это невозможно объяснить именно потому, что это тайна.
Она становится задумчивой.
— Да… Странно. Мои клиенты, как сговорившись, твердят одно и то же: “Ты давно занимаешься этим ремеслом? Почему ты им занимаешься? У тебя были неприятности?” Не было у меня никаких неприятностей. Я всегда была распутницей, вот и все… Скорее неприятности начались у меня сейчас…
Ее слова звучат совершенно искренне.
— Всегда одно и то же: они поднимаются со мной, чтобы ненадолго забыть о том, как погано им живется… Ты думаешь, у них это получается?
Заметив, что обратилась на “ты” к офицеру полиции, она извиняется:
— Ой, прошу прощения…
— Ничего страшного…
— После этого они еще грустнее, чем до… Они говорят, чтобы попытаться забыть обиды и огорчения; говорят о чем угодно: о своих женах, начальниках…
Она снова роется в воспоминаниях, но пронзительный голос старухи снизу зовет:
— Мадам Падо, к телефону! Я вздрагиваю.
— Ого! Даже раньше, чем я думал. Ну, ты все поняла?
— Не беспокойтесь.
И кричит старухе: “Иду!"
Она направляется к двери, я следом за ней.
— Вы впутываете меня в темное дело, — говорит мадам Падо.
— Пойми, девочка, это не ради моего удовольствия. Она пожимает плечами и спускается по лестнице. Я за ней. Хозяйка гостиницы удивлена, что видит нас вместе, но, должно быть зная профессию Мари-Жанны, быстро находит объяснение.
Аппарат стоит на столике в глубине холла. Мари-Жанна берет трубку.
— Слушаю…
Она хмурит брови, действительно слушает, потом бросает на меня заговорщицкий взгляд.
— Да, это я… Нет, он здесь… Он так велел говорить из-за этих писак, которые охотятся за ним… Погоди, я его позову…
Она кладет трубку на стол и подходит ко мне.
— Это Меме Греноблец.
— Как его зовет Падовани? Меме или Греноблец?
— Просто Греноблец…
— О'кей…
Сказать вам, что мое сердчишко не начало биться сильнее, значило бы соврать. Я прочищаю горло и беру трубку. Хотя у меня неплохие способности имитатора, а подделать акцент Падовани совсем не трудно, я все-таки опасаюсь, что не смогу сыграть свою роль безукоризненно.
— Алло, — говорю, — это ты, Греноблец? Звучит надтреснутый голос, который в Опере распугал бы всю публику:
— Что это за бардак, Турок?
— Какой-то сукин сын хотел устроить мне неприятности… К счастью, я чист, как снег. Эти господа чуть ли не извинялись передо мной…
Тот посмеивается:
— На них это непохоже…
— Ты видел, какой цирк был в “Баре Друзей”?
— Нет, но слышал…
— Они там чуток перестарались. Заметь, что у них даже ордера не было…
Греноблец выдает грязное ругательство, после чего в ясных выражениях сообщает, что думает о мусорах. Поскольку я все это слышал уже неоднократно, то почти не удивляюсь.
Высказав свое мнение, он спрашивает:
— Ну, так чего будем делать с клиентом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16