— «А я уже подумал, что мне хана. В эту ночь, Эмиль, я снова испытал страх. Испугался, что малый останется сиротой». И много лет спустя, когда враг подло нанес твоему отцу удар в спину, мне довелось быть с ним и в его последний час...
Это мое почти торжественное вступление неожиданно повисает в воздухе, потому что в следующее мгновение из соседней комнаты доносится какой-то шум, затем слышится возглас «Боян!» --и парень опрометью кидается туда, захлопывая за собой дверь.
Паренек снова появляется в прихожей, но и теперь, как и в первый раз, торопится закрыть за собой дверь.
— Видите, в какое положение вы меня... — говорит он с раздражением. — Сели тут, и мать не может пройти...
— Я ухожу, - - говорю в ответ. - - Давай выйдем вместе.
— Куда мы пойдем? — вздрагивает Боян.
— Пойдем выпьем по чашке кофе...
— Не могу. Не оставлю же я мать одну, — возражает парень.
— Мы ненадолго, на каких-нибудь пятнадцать—двадцать минут.
— Я же вам сказал: не могу! — упрямо твердит молодой человек.
— Вот что, мой мальчик, — говорю я с той мягкостью, которая не сулит ничего хорошего. — Я пришел сюда не ради того, чтобы делиться с тобой старыми воспоминаниями, а ради чего-то более важного. Настолько важного, что разговор этот так или иначе должен состояться. И притом сегодня же.
— Так скоро? — вскидывает брови Боян.
— Чем скорее, тем лучше для тебя.
— Только, ради Бога, не надо обо мне заботиться.
— Я не о тебе забочусь. Я думаю о твоем отце.
Он окидывает меня беглым взглядом и отвечает с таким усталым выражением, словно все его упорство вдруг иссякло и осталась одна апатия:
— Ясно, это уж как водится: мертвые куда важнее живых... Ладно, подождите меня внизу...
Минут через пять я уже шагаю по бульвару Дондуко-ва в обратном направлении, а справа от меня этот несговорчивый паренек.
— Куда же мы пойдем пить кофе? — машинально справляется молодой человек.
— Туда, где кофе не пахнет хозяйственным мылом и где разрешено курить.
— Вот так условия, — безучастно роняет Боян. — Такое возможно только в «Софии».
«А «Ялта» чем хуже?» — так и подмывает меня спросить, но, проглотив эту реплику, я охотно соглашаюсь:
— Чудесно. Пусть будет «София».
Каким-то чудом нам сразу удалось найти свободный столик у самого входа и сравнительно быстро получить то, что было заказано, — двойной кофе для меня и виски для Бояна. Паренек не производит впечатления заправского пьяницы. Он добавил к содержимому бокала почти полстакана содовой и лишь изредка отпивал по маленькому глотку, словно старался продлить удовольствие и не вводить меня в лишние расходы.
Со своего места мы могли хорошо видеть входящих и выходящих посетителей, преимущественно молодых дам и кавалеров. Однако мой спутник почти не пользовался этой возможностью и вообще не проявлял какого-либо интереса к окружающей публике. Он курил, рассеянно смотрел на площадь сквозь витрину, и его лицо выражало досадное примирение человека, решившего до конца вытерпеть испытания, уготованные ему судьбой.
— Ты, наверное, давненько не был на могиле отца, — небрежно вставляю я, как бы говоря: «Ты давненько не подстригался».
— Я вообще не был там ни разу после похорон. Не любитель ходить по кладбищам.
— Я тоже. Но позавчера мы провожали в последний путь нашего умершего сотрудника, и я попутно наведался туда. Обелиск совсем рассохся, а надпись почти начисто смыли дожди. Мать, как видно, тоже не бывает там.
— Нет. Никогда.
— Это, конечно, мелочи, — поясняю я со свойственной мне сговорчивостью. — И ты зря так говоришь, мертвые для нас не то что живые. Но среди мертвых есть такие, о которых нелишне вспомнить время от времени. Я не сомневаюсь, что ты тоже о нем вспоминаешь, хоть и не бываешь на кладбище.
Молодой человек не говорит ни «да» ни «нет» и продолжает рассеянно глядеть на площадь с таким видом, как будто он ничего не слышал. Повернув наконец голову, он на какое-то мгновение задерживает взгляд на мне и опускает глаза на свой бокал.
— Понимаете... мне ничего не стоит сказать «вспоминаю», и это, наверное, было бы одинаково приятно и для вас, и для меня, потому что вы не стали бы меня упрекать. Но вся штука в том, что я не вспоминаю... или вспоминаю очень редко... И вообще какой смысл вспоминать человека, которого Ты почти не знаешь, несмотря на то, что он приходится тебе отцом...
Погасив сигарету, он отпивает небольшой глоток виски и опять погружается в созерцание своего бокала, тогда как я размышляю над только что сказанным. Какие стройные суждения. Сразу видно, что университетские лекции и пухлые книги уже дают свои плоды.
— Но мать, наверно, иногда рассказывает тебе о нем...
— Да. Только не думайте, что она рассказывает о его подвигах. Их совместная жизнь была каким-то кошмаром, потому что она домогалась одного, а он делал другое; и мать мне уши прожужжала о том, как она без конца настаивала, чтобы он подыскал для себя более спокойное место, как он все делал наперекор и в конце концов испортил жизнь и себе и ей, и так. далее и так далее... Что вы хотите, если она всегда его любила и ненавидела в одно и то же время, она и по сей день любит его и ненавидит, и это будет продолжаться до самого конца.
— А ты как думаешь?
— Что тут думать? Мать по-своему права. А отец... Он, как видно, старался держаться подальше от нее... Подальше от скандалов... Не понимали они друг друга...
— Но ты все-таки кое-что знаешь о нем, о его жизни.
— И что из этого?
Бросив на меня беглый взгляд, парень снова опускает глаза и глухо говорит, словно рассуждает о чем-то сам с собой:
— Зачем ему было гоняться в лесах за диверсантами, когда у него была семья? Почему именно он этим занимался, а не кто-нибудь другой вроде нас с вами, кому приходится думать только о самом себе?
— У него было чувство ответственности.
— Перед кем?
«Перед родиной», — порываюсь я сказать, поскольку это проще всего, но воздерживаюсь. Простые вещи порой трудно объяснимы. Скажи такому вот «перед родиной», и он начнет смеяться в душе.
— Перед людьми, Боян.
— Перед какими людьми? Теми, что сидят по кабинетам?
— Многие из тех, что нынче сидят по кабинетам, тоже в свое время бродили по лесам с автоматом в руках.
— Да, в свое время... Тогда выбора не было. А ведь он продолжал жить как партизан, когда все уже переменилось.
— Вот именно, как партизан, — киваю я. — Это чувство ответственности у него особенно обострилось, стало как бы незаживаемой раной как раз в ту пору, когда он был в партизанах.
— Не понимаю...
— Неужто так трудно понять: все мы продолжаем дело тех, кого уже нет, а те, что придут после нас, будут продолжать наше дело, и в этом состоит связь поколений, единство жизни, в этом ее вечность. Твой отец был наследником тех людей. А ты являешься наследником отца.
— Как я могу быть наследником человека, которого я не понимаю... которого не знаю...
— Но ведь он приезжал, ты бывал вместе с ним.
— Очень редко. И всегда очень недолго...
Он несколько стройнее Любо, более худой и хрупкий, чем отец, но, когда смотришь на его лицо, — вылитый Любо. Жизнь только начинает писать по этому лицу, и единственный след, который она успела оставить на нем, — небольшая ссадина на лбу, у самого виска.
— Опасно тебя стукнули, — замечаю я, указывая на отметину. -- Это что, спортивный трофей или дружеская потасовка?
— Ни то ни другое, — впервые выдает подобие улыбки Боян. — Шлепнулся на тротуаре, когда был гололед, и осталась ссадина. Врач сказал, что, если бы я стукнулся чуть покрепче, мне бы не встать. До чего глупо бывает: поскользнулся — и крышка.
— Действительно глупо.
— Впрочем, как все остальное, — вставляет юноша.
— «Все»?
— А разве нет? Люди суетятся, обзаводятся всяким барахлом, копят деньги на квартиры, покупают машины и, едва успев нажить все это, умирают. Ну разве не глупо?
— Да, конечно, если все сводить только к машинам да барахлу. Но жизнь не только в этом.
— В чем же еще? В красоте и благородстве? -В его тоне улавливаются нотки раздражения. -- Красота и благородство встречаются преимущественно в книгах.
— Ну хорошо. Как же ты представляешь свою собственную жизнь?
— Никак. Прежде я думал стать журналистом, а теперь и на это махнул рукой, хотя... если не будет слишком трудно, то, может, и стану... Впрочем, не все ли равно, кем быть, журналистом или учителем...
— А как твои университетские дела?
— Так себе... Во время зимней сессии схватил две двойки.
— Значит, тебя лишат стипендии.
— Проживу как-нибудь; и без стипендии.
— А чем ты занимаешься в свободное время?
— Ничем.
— Так-таки ничем?
— Сижу себе.
— В кафе?
— В кафе или дома...
— Читаешь?
— Читаю. Только не учебники. Не знаю почему, но в последнее время с учебниками я не в ладах.
— А комсомольская жизнь?
— Комсомольская жизнь? Осенью меня чуть было не исключили.
— За что?
— А за то, что не захотел поехать с бригадой на стройку... И еще за какие-то пустяки...
— Да-а... — вздыхаю я в третий раз. — Безотрадная картина.
— Не спорю, — пожимает плечами Боян.
Он не возражает и вообще ничего не говорит, потому что, очевидно, с самого начала догадывается, куда я клоню. Поэтому я прихожу к мысли, что пора наконец приступать к главной теме.
— Кафе и все прочее — это еще не самое худшее, -замечаю я. — Но вот конкретно кафе «Ялта» и тамошняя компания могут и в самом деле оказаться для тебя роковыми.
— Давайте не будем драматизировать... — тихо возражает Боян.
— Да, да, разумеется, — добродушно соглашаюсь я. — Беда, однако, в том, что ситуация, в которой ты находишься, действительно драматична, чтобы не сказать трагична.
— Вот, оказывается, до чего я докатился! — вскидывает брови молодой человек.
— К сожалению, ты действительно не отдаешь себе отчета, до чего ты докатился. Тут многое, очевидно, объясняется тем, что ты еще многого не знаешь. Но главная беда заключается в том, что ты просто утратил чувство реальности.
Он молчит, терпеливо ожидая, что же будет дальше.
— Ты только что рассказывал мне про то, как случайно поскользнулся и получил на память эту небольшую ссадину. Но послушай, мой мальчик, ведь ты теперь снова поскользнулся, в переносном смысле конечно, да так поскользнулся, что и в самом деле можешь очутиться... не знаю где... Мало того, один из твоих дружков по «Ялте», некий Пепо, недавно всучил тебе тысячу левов...
— Это касается только меня и Пепо.
— Ты так полагаешь, только зря. Потому что деньги, которыми Пепо поделился с тобой и не знаю с кем еще, он украл у своего отца. Теперь отец заводит против вас дело и... Впрочем, эту тысячу левов я уже внес от твоего имени, чтоб тебя не таскали на допросы и по судам...
— Вы меня ставите в очень неловкое положение... Я же не просил...
— Ты сам себя поставил в неловкое положение... И дело тут не в деньгах... Деньги ты мне вернешь, когда сможешь, однако тебе хорошо известно, что есть и другие вещи, более серьезные.
Боян молчит, потупя взор.
— И по поводу их тебя уже дважды вызывали в милицию, не так ли?
Он не говорит ни «да» ни «нет», все так же неподвижно глядя перед собой.
Я собираюсь продолжать, только вдруг, безо всякой надобности, снова вспоминаю тот вечер в пастушьей хижине: холодное дыхание ночи, хлещущий дождь снаружи, красные огоньки сигарет и до странности неожиданный вопрос Любо: «Эмиль, а что бы ты сделал, если бы твой сын стал предателем?»
Глупости, дорогой мой. Ты лучше скажи, что нам теперь делать, когда твой сын стал наркоманом.
ГЛАВА 2
— Этот центр в Мюнхене конечно же должен быть обезврежен, -- произносит генерал. — И разумеется, искать подходы к нему надо крайне осторожно. Кого туда послать, ума не приложу...
Он напряженно всматривается в пространство светло-голубыми глазами, почти неприлично голубыми для генерала. Потом оборачивается ко мне, щурится и говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25