А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

В тот год ноябрьское ненастье казалось еще более беспросветным, чем всегда. На исходе месяца зарядили нескончаемые дожди, и Рой, извилистая речушка, протекавшая по парку недалеко от усадьбы, вздулась и стала неузнаваемой. Однажды после страшной ночной бури вода в ней вышла из берегов, затопила террасы в саду, разрушила цветники и оставила на лужайках безобразный слой грязи. Казалось, сама природа обрушилась на нас, и мы совсем впали в отчаяние. И потому когда пришло письмо из Лаона с известием, что молодожены уже на пути домой и рассчитывают прибыть в Англию через неделю, радости нашей не было предела. Писала, как и прежде, Констанция. Джону очень хотелось встретить Рождество в У орте Малтраверзе, и он
просил нас выехать туда не откладывая, чтобы подготовить дом к их возвращению. Молодые прибыли в Уорт в середине декабря, и можно представить, с какой любовью мы с миссис Темпл встречали их.
В ответ на наши взволнованные расспросы Джон уверил нас, что вполне здоров, и, хотя действительно нельзя было заметить никаких явных признаков недуга, нас потрясла произошедшая в нем перемена. Исчез его всегдашний здоровый румянец, лицо поражало странной бледностью, хотя не казалось осунувшимся и изнуренным. Констанция также подтвердила, что здоровье Джона поправилось, но после той ночи, когда его свалил приступ малярии, на лицо так и не вернулись прежние краски.
Вскоре я заметила, что сама Констанция находится в подавленном состоянии духа и очень неохотно отвечала нам, когда мы просили ее рассказать о разных подробностях их путешествия. Увы! Причину такого уныния было нетрудно понять — она крылась в угрюмой отрешенности, которая все больше овладевала Джоном. Миссис Темпл тяжело переживала в душе это внезапное свалившееся на нас несчастье, а меня оно буквально раздавило. Констанция не жаловалась: казалось, от всех горестей ее самозабвенная преданность стала только еще сильнее. Как ни старалась она скрыть свою печаль, но разве обманешь любящее сердце матери и сестры, и, понимая это, бедняжка страдала еще пуще. Хотя Джон не избегал жены, он несомненно тяготился ее обществом. Такое поведение молодого человека, который всего лишь несколько месяцев назад стал супругом, взяв в жены любящее и верное создание, представлялось совершенно необъяснимым. Он почти не выходил, мы видели его главным образом за столом. Весь день он сидел, запершись в своей гостиной или в кабинете, и непрестанно играл на скрипке. Тщетно пытались мы вызвать его на общение, взяв себе в союзницы музыку. Я не раз просила позволить мне аккомпанировать ему, но он всегда под каким-нибудь предлогом отказывался. Даже вечерами, сидя с нами в гостиной, он хранил молчание и не поднимал головы от книги. Читал он только греческих или латинских авторов, так что содержание книги оставалось мне неизвестным. Однако он с удовольствием слушал, когда я или Констанция играли на рояле, и повторял, что музыка помогает ему глубже проникнуть в мысли автора. Констанция нередко просила меня уступить ей место за роялем и, бывало, часами играла для мужа, не слыша от него ни единого слова благодарности, но она довольствовалась и такой малостью, лишь бы выразить ему свою любовь и преданность.
Веселая рождественская пора не принесла в наш дом радости. День ото дня нелюдимость брата росла, он изменил даже своим давнишним правилам, которые всегда неукоснительно соблюдал. Джон никогда не забывал о долге христианина и в любую погоду посещал воскресные богослужения, говоря, что землевладелец обязан подавать добрый пример своим арендаторам. С ранних лет мы по воскресеньям ходили к утренней службе и к обедне в нашу церковь и сидели рядом в фамильной часовне Малтравер-зов, где покоились многие наши предки. Нас окружали их надгробные статуи, все здесь хранило память об их благих деяниях, и мне всегда думалось, что, унаследовав славное имя предков, мы обязаны продолжать и благочестивые дела, коими был отмечен жизненный путь многих из них. Вот почему я безмерно огорчилась, когда в первое воскресенье после возвращения брат пренебрег долгом христианина и не пошел в церковь.
Утром он не спустился к завтраку и попросил принести кофе к нему в комнату. Когда настало время идти в церковь, я поднялась к нему, чтобы сказать, что мы одеты и ждем его. Я постучалась и обнаружила, что дверь заперта. Джон не открыл мне, только попросил не ждать его — он придет позже. Мы отправились в церковь без него, и всю службу я просидела, не отрывая глаз от входа, видя в каждом входящем Джона и надеясь, вопреки всему, что он придет. Но он так и не появился. Вероятно, Эдвард, тебе это покажется пустяком (хотя надеюсь, что это не так), но уверяю тебя, я с трудом сдерживала слезы. Меня сокрушала мысль, что впервые мой любимый брат не пришел в Божий храм из-за какой-то причуды или каприза. Сердце мое сжималось тоскою, комок стоял в горле. Слова молитвы не доходили до моего сознания, я не могла заставить себя присоединиться к пению. И во время проповеди мистера Батлера, нашего священника, я повторяла про себя строчки из стихотворения, которое учила в детстве:
Как легок путь порока, Как труден путь к добру. И камень, что ребенок Шутя толкнет со склона, Повалит исполина, Скатившись на беду.Сердце говорило мне, что Джон уже вступил на стезю, ведущую к гибели, и даже нам, готовым отдать жизни ради его спасения, не удержать его.
Рождество принесло еще более тяжкие испытания. С тех самых пор, как мы с Джоном приняли конфирмацию, мы всегда причащались в светлое утро Рождества, а после службы Джон раздавал традиционные подарки в фамильной часовне. Как ты знаешь, в этот день двенадцать стариков получают пять фунтов и сюртук зеленого сукна, а двенадцать старушек такую же сумму и синее платье в придачу. Все эти вещи складывались на усыпальнице сэра Эсмуна де Малтраверза и с незапамятных времен вручались старикам главой нашего рода. Когда Джону исполнилось двенадцать лет, это стало его обязанностью, и я с гордостью смотрела, как мой замечательный брат исполнял этот давний обряд, сопровождая каждый подарок добрыми словами.
Увы! В то Рождество все было иначе. Даже в этот святой день брат не подошел ни к алтарю, ни к храму. Мне с детства казалось, что праздник Рождества дан нам свыше для того, чтобы люди на земле увидели хотя бы слабый отблеск божественного света чистоты и любви, в золотом сиянии которого будем пребывать мы на небесах. В Рождество скупец умеряет свою жадность, враги — злобу, добрые сердца становятся еще добрее, и все христиане обнимаются как братья. В этот день даже самый закоренелый грешник тянется к добру, и в нем пробуждается, пусть и слабое, стремление к раскаянию. Такие счастливые мечты обычно переполняли меня во время рождественской службы, и душа радостно ликовала, слыша знакомые слова молитв. Но никогда еще не сидела я на рождественской службе в таком страшном смятении: словно злой дух искушал меня, смущал своими недостойными нашептываниями, и даже когда дети запели «Внемлите небесным вестникам», сквозь их ангельские голоса мне чудилось ненавистная мелодия гальярды из «Ареопагиты».
Бедная Констанция! Она опустила вуаль, но я видела, что по ее лицу текли слезы, и понимала, какие терзания она испытывала в эти минуты. Я взяла ее за руку, как ребенка, и так мы просидели всю службу. Но на этом наши испытания не кончились. Джон не дал никаких распоряжений относительно подарков. Сюртуки и платья вместе с кошельками лежали на надгробии сэра Эсмуна, но раздать их было некому. Мистер Батлер с растерянным видом подошел к нам и спросил, неужели сэр Джон не сделал никаких распоряжений по поводу подарков? Только гордость не позволила мне разрыдаться. Я объяснила, что брату нездоровится, и попросила мистера Батлера вручить подарки, сказав, что на неделе сэр Джон непременно навестит всех стариков прихода. И мы поспешили уйти, дабы не присутствовать при церемонии. Мы боялись, что самообладание изменит нам и все увидят наше отчаяние.
Но друг перед другом мы уже больше не притворялись и, не сговариваясь, покончили с глупым фарсом — ведь все это время мы делали вид, будто не замечали, как отдалялся Джон от жены, с какой возмутительной пренебрежительностью относился к ней.
Стоит ли говорить, в какой тоске три несчастные женщины вернулись домой после рождественской службы. Джон так и не показался, но около пяти часов Констанция поднялась к нему и, стоя перед закрытой дверью, кротко просила впустить ее. В конце концов Джон открыл дверь. Она не рассказывала, что именно она увидела, но когда она вернулась в гостиную, я поняла по ее лицу, что она ужасно расстроена и напугана. Мне она только сказала, что в слезах бросилась к ногам мужа и на коленях, в отчаянии, умоляла его сказать ей, в чем она провинилась перед ним, и не лишать ее своей любви. Джон молчал, но в конце концов мольбы несчастной возымели действие, и он согласился спуститься вечером в столовую. За ужином мы изо всех сил делали вид, будто ничего не произошло, вымученно улыбались, стараясь казаться веселыми, хотя в голосе еще дрожали слезы, и всячески пытались рассеять мрачную угрюмость Джона. Но он лишь односложно отвечал нам, и когда Форстер, старый дворецкий нашего отца, поставил на стол круговую чашу Малтраверзов, которую вот уже тридцать лет он выносил каждое Рождество, брат, даже не пригубив чашу, равнодушно передал ее нам. По лицу Форстера я поняла, что болезнь хозяина уже не составляла тайны для слуг.
Не стану терзать ни себя, ни тебя, дорогой Эдвард, описанием болезни твоего отца, ибо, увы! вскоре не осталось сомнений, что его недомогание перешло в тяжелый недуг. Это было единственное, хотя и печальное утешение, которое мы могли найти для Констанции, уверяя ее, что отчужденность мужа вызвана физическим расстройством его организма. С каждой неделей его состояние ухудшалось, и день ото дня он обращался с женой все более холодно и жестоко. Мы всячески уговаривали его сменить обстановку — уехать в Ройстон на месяц, пригласить доктора Доуби, чтобы он его обследовал. Миссис Темпл даже тайком обратилась к доктору за советом, описав, насколько позволяли приличия, что происходило с ее зятем. Не представляя, насколько серьезно заболевание Джона, доктор Доуби ответил в довольно шутливом тоне, что слегка покоробило нас, но в любом случае настоятельно рекомендовал сменить климат и обстановку.
Вот почему мы вздохнули с облегчением, когда однажды в марте брат объявил нам, что решил последовать нашим советам и уезжает на континент. Вскорости он покинул Уорт, взяв с собой своего камердинера Парнема. Простился он с нами равнодушно, но ласково поцеловал Констанцию. Бедняжка потом призналась мне, что за последние три месяца это был первый случай, когда Джон удостоил ее этого обычного выражения супружеской любви, и ее истерзанное сердечко увидело в том добрый знак, позволявший надеяться, что муж вернет ей свою любовь. Джон не предложил жене сопровождать его, но в любом случае мы бы воспротивились этому, поскольку уже не оставалось сомнений, что Констанция находится в том положении, когда было бы верхом неосторожности пускаться в путешествия.
Почти месяц мы не имели от Джона вестей. Наконец он прислал Констанции письмо из Неаполя. В нем было всего несколько строчек. Джон только сообщал адрес, по которому она при желании могла бы писать ему — вилла де Анджелис в Позилиппо. Хотя в письме не было ни одного теплого слова, Констанция ожила и с тех пор почти каждый день писала мужу трогательные письма, подробно сообщая все наши новости в надежде, что они рассеят его.
Месяц спустя миссис Темпл отправила Джону письмо, в котором, описав состояние Констанции, умоляла его приехать хотя бы ненадолго, чтобы поддержать жену перед родами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21