Еще вчера я бы жадно вбирал в себя каждую деталь его экзотической архитектуры, но сегодня у меня уже не лежала к этому душа. Единственным желанием моим было вернуть рукопись, добыть, если удастся, для утишения тоски немного успокоительной настойки и как возможно быстрее добраться до вокзала. Однако на мгновение я все же застыл на пороге, захваченный этим зрелищем: Диккенс за работой. Он сидел, преувеличенно склоняясь над бумагой и уцепившись левой рукой за стол, в то время как его правая рука перелетала со строки на строку. Он выглядел измученным, словно этот инфернальный темп, навязанный его правой рукой, взял у него еще больше сил, чем наша вчерашняя гонка. По временам перо зависало над листом и затем прочерчивало на каком-то абзаце яростные черты – отражения тех глубоких морщин, которые вдруг прорезали лоб писателя.
Ничто не могло его отвлечь. И потому, тщетно постучав несколько раз в стекло, я решился войти.
– Что вам угодно? – сухо спросил он, не взглянув на меня.
Кровь застучала у меня в висках.
– Я принес вашу рукопись, месье! Разве вы не просили меня об этом?
Все с тем же видом досады он медленно положил перо и поднял на меня взгляд:
– Ну и?…
У меня было смутное желание нацепить какую-то предохранительную пуговицу на острие моей критики, но своим почти оскорбительным поведением он, можно сказать, постарался избежать всякого снисхождения. По зрелом размышлении я полагаю, что именно такого эффекта он и хотел добиться.
Я не помню точно своей речи (кажется, сверлящая головная боль и неотрывно устремленный на меня иронический взгляд Диккенса сделали ее излишне язвительной и колкой), но я почти дословно помню ее заключение:
– Вы желали знать мое мнение, месье, я его высказал. Если вы хотели дать очерк нравов, цель не достигнута: ваши персонажи – посредственности, движимые примитивными страстями и грубыми чувствами. Здесь мало фантазии, составляющей ваш гений… А если вы стремились создать роман тайн, то это еще хуже. Ибо с первых же строк читателю ясно, что убийца – Джаспер, и в конечном счете весь роман – лишь маневр для затяжки времени. Что же до желания узнать, жив Друд или мертв, то это весьма слабая пружина…
– Весьма слабая, в самом деле, – пробормотал он.
Я замолчал, испуганный собственной дерзостью, но в те самые мгновения, когда я отчаянно рылся в моей больной голове, изыскивая какой-то приемлемый, щадящий его гордость компромисс, Диккенс ошеломил меня: он вдруг вскочил и не обинуясь пустился отплясывать победный танец. А потом забегал по комнате из угла в угол, потирая руки.
– Превосходно! Превосходно! – восклицал он. – Месье Борель, вы совершенно достойны вашего письма… вы лучший критик, какого можно только вообразить!
Он остановился передо мной и откровенно захохотал, глядя на мое изумленное лицо.
– Потерпите еще несколько часов, друг мой, и будьте готовы к отъезду в Лондон. Сегодня мы пообедаем рано и сядем на поезд в семь пятнадцать… и уж там вы узнаете все! А пока мне нужно еще немножечко поработать.
Он схватил меня за плечи и сердечно их стиснул, но тем же движением он подтолкнул меня к дверям.
– Как вы его назвали?
– П-Е-Д-Ж-А-Х.
Уэллер задумался, и пока он думал, Джойс позволила обогнать себя какому-то старьевщику, толкавшему перед собой ручную тележку.
– Нет, – изрек Уэллер, – это мне ничего и ни о чем не говорит… В нашем амбаре никакого Педжаха нет… Может, это герой из романа…
– Во всяком случае, не из его.
Два ряда скромных домиков обозначили начало городского предместья. Уэллер пожал плечами.
– Кто знает, какие фантазии придут ему в голову… Но самое смешное, что фантазии этой головы становятся евангельским словом для миллионов других. Налево поглядите!
На щите дорожного указателя красными буквами было намалевано: «Рочестер». Поперек щита кто-то натянул ленту с надписью того же цвета: «Клойстергэм».
– И это не все! Хозяин «Трактира путешественников» сменил вывеску… Теперь его клоповник называется «Гостиница Друда». А одному учителю на фортепьянах с Четем-стрит пришлось уехать из города. Почтенные граждане своих дочек ему уж больше не доверяли…
– Почему?
– А не повезло бедняге с фамилией: Джаспер!.. Или вот в прошлом месяце городской совет собирался по поводу одной вредной для здоровья улицы. Так вроде один умник предложил написать господину Диккенсу, чтоб, значит, он поправил дело одним росчерком пера… Не смеялся только ленивый, но я уверен, что нашлись бы и такие, что проголосовали бы!
Через несколько минут Джойс остановилась перед трактиром достаточно приличного вида.
– Так вы уверены, что не хотите зайти перекусить?
При одной мысли о задымленной зале, насыщенной запахами кухни и парами спиртного, меня замутило.
– Нет, спасибо, я, пожалуй, схожу посмотрю собор.
– Тогда я знаю, кто вам нужен. Томми! Тут для тебя клиент!
На зов немедленно прибежал уличный джентльмен лет двенадцати, остановился передо мной и продекламировал свой рекламный текст:
– Три шиллинга за собор, мистер! Я покажу вам башню преступления и склеп, где был спрятан труп!
– Откуда ты все это знаешь? Книга еще даже не закончена…
– Все так и было, мистер, я вам точно говорю! Мой дядя все видел! Он был там, когда этот гад, учитель пения, скинул того господинчика в дыру!
– Что я вам говорил? – шепнул мне Уэллер. – Я через часок зайду за вами в собор, – прибавил он, исчезая в трактире.
За пресловутые три шиллинга мне удалось отделаться от Томми, но забыть слова Уэллера было труднее. По мере того как я открывал для себя город, он являлся мне все более и более странным. Слегка рассеянные жаркой дымкой солнечные лучи нетвердо, словно неумелый рисовальщик, очерчивали контуры предметов. Людей почти не было. Двое мальчишек угрюмого вида без увлечения перекидывались мячом в пустом пространстве, словно отбывая номер, поставленный спрятавшимся куда-то режиссером, а импозантная главная башня замка, возвышавшаяся над старыми постройками, теснившимися на берегу Медуэй, так же напоминала декорацию, как и великолепные здания Гилдхолла или Истгейт-Хауса. Даже фрукты и овощи на прилавках огородников выглядели искусственными. Когда я приблизился к собору, у меня было такое ощущение, словно я соскользнул в иной мир.
Это ощущение еще усилилось, когда я увидел высокую башню Гэндальфа, возвышающуюся между двумя трансептами. Я вошел в ворота и направился к нефу, но вскоре вынужден был присесть против огромной фрески на хорах, побежденный как этим ощущением странности, так и усталостью и сверлящей головной болью.
И тут мне явилась одна мысль. Прежде всего я констатировал, что, блуждая наугад в этом незнакомом городе, я обнаружил одно за другим все его самые знаменитые сооружения (хотя они и располагались очень далеко одно от другого), и точно в том порядке, в каком они были представлены в туристическом вадемекуме, купленном мной в Лондоне. Далее я понял, что не в силах сосредоточить внимание на окружавших меня архитектурных богатствах. В уме моем возникали одни лишь традиционные и пустые формулы: аркатуры, романские проемы, зала капитула – вне всякой связи с осязаемой действительностью, словно смутные отголоски сна.
Сон! Вот это что! Едва возникнув, эта мысль уже не покидала меня. Никак иначе невозможно объяснить странные события этих двух последних дней: поразительное отношение Диккенса, мои собственные промедления, смущающую легкость, с которой самые заветные мои чаяния осуществились и потом обратились против меня. Оставалось лишь определить, когда же начался сон. Довольно долго решал я эту загадку.
Может быть, я еще в поезде. Может быть, мисс Майнд меня еще не разбудила. Но возможно также, что и сама мисс Майнд – тоже часть сна. И я вообще не покидал моей комнаты на Флитстрит, где все еще и лежу, упраздненный пивными парами. И этому не было конца. Дюмарсей, господин Дик, мой вояж в Англию… сон? А предательство отца, смерть матери, тот спор с Авророй, моя учеба в Париже, моя страсть к Диккенсу, мое торжественное причащение в Шатору – до какого момента восходить? До какой развилки? До какой глубины раскапывать, чтобы под тонким прахом миража обнаружить наконец твердую и надежную почву?
Я вскочил и направился к башне. Вадемекум предсказывал крутую лестницу. Было уже за полдень, а у меня со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки – вознесут ли меня мои ноги на такую высоту? При этой мысли я расхохотался. С каких это пор смотрящие сон чувствуют голод?
В «Друде» решетка, преграждающая вход в башню, была закрыта на ключ, и этот ключ Дёрдлс, страж собора, вынимал из кармана. В действительности – но мог ли я еще употреблять это слово? – дверь была распахнута настежь, и только табличка предупреждала о неудобствах восхождения. В самом деле, мне пришлось опустить голову, чтобы не стукнуться о верхние ступени. Мои городские башмаки оскальзывались на камне ступеней. Выпуклость осевого столба цепляла меня за рукав. Паутина садилась мне на лицо. Воздух был тяжелый, напитанный сыростью. Сколько назойливых, удивительно точных ощущений, – это плохо соглашалось с моей новой теорией. Во всяком случае, во сне или наяву, лестница была очень похожа на описанную в романе; время от времени с нее открывались выходы на маленькие галереи, откуда можно было видеть неф и ангелов, украшавших его свод. Никакого вороньего карканья, но близость этого рода живности удостоверялась количеством помета. А когда ход сузился еще больше, мне стало ужасно не хватать фонаря Дёрдлса.
Через несколько минут я, как мне показалось, увидел забрезживший над моей головой дневной свет. Спеша закончить подъем, я выпрямился и сильно ударился головой о свод. Именно в этот момент я вроде бы услышал какой-то шум, поднимавшийся из глубины лестницы, но приписал его шуму в моей голове. Последующие ступени я преодолевал, держась одной рукой за лоб, а другой – за осевой столб. Наконец на излучине последнего витка я увидел то, что должно было быть площадкой; я испустил вздох облегчения, уверенный, что выхожу на свежий воздух. Но вместо этого я очутился в довольно большой комнате; ничто не позволяло предполагать такой ее ширины и глубины.
В тот же миг я узнал место: это комната человека, сидящего ко мне спиной. В ней висел невыносимый серный запах, и в окне ее я видел не кентское небо, а гору, странную шевелящуюся гору. Человек тоже смотрел на нее. На наших глазах она разваливалась, и вскоре за ней обрисовалась какая-то неопределенная угрожающая форма.
* * *
– Чарльз, мне кажется, что этот выезд в Лондон – опрометчивый шаг.
Диккенс спрятал свои часы и посмотрел на невестку отсутствующим взглядом. В отличие от вчерашнего, он едва притронулся к еде. Лицо у него было серым, под глазами легли синяки, и я видел, что его руки в пятнышках черных чернил слегка дрожат.
– После того что с ним случилось, – продолжала Джорджина, – месье Борель несомненно нуждается в отдыхе. Не могли бы вы отложить эту поездку на завтра?
Я не был столько наивен, чтобы поверить, что своим приступом дурноты в соборе я снискал сочувствие мисс Хогарт. Просто он сделал меня ее неожиданным союзником. К тому же Диккенсово упрямство было слишком очевидно, и ей трудно было изобразить, что ответственным за него она считает меня.
– Завтра ровно в восемь у меня встреча с Чепменом, – усталым голосом сказал он. – Если я не выеду сегодня вечером, я не поспею ко времени. А месье Борель волен провести ночь в Гэдсхилле и возвратиться в Лондон только завтра.
Такая перспектива меня отнюдь не прельщала.
– Благодарю, но я уже чувствую себя намного лучше.
– Это еще не значит, что и все остальные тоже, – сухо обронила Джорджина.
Затем она причмокнула языком и раздраженным движением отложила вилку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Ничто не могло его отвлечь. И потому, тщетно постучав несколько раз в стекло, я решился войти.
– Что вам угодно? – сухо спросил он, не взглянув на меня.
Кровь застучала у меня в висках.
– Я принес вашу рукопись, месье! Разве вы не просили меня об этом?
Все с тем же видом досады он медленно положил перо и поднял на меня взгляд:
– Ну и?…
У меня было смутное желание нацепить какую-то предохранительную пуговицу на острие моей критики, но своим почти оскорбительным поведением он, можно сказать, постарался избежать всякого снисхождения. По зрелом размышлении я полагаю, что именно такого эффекта он и хотел добиться.
Я не помню точно своей речи (кажется, сверлящая головная боль и неотрывно устремленный на меня иронический взгляд Диккенса сделали ее излишне язвительной и колкой), но я почти дословно помню ее заключение:
– Вы желали знать мое мнение, месье, я его высказал. Если вы хотели дать очерк нравов, цель не достигнута: ваши персонажи – посредственности, движимые примитивными страстями и грубыми чувствами. Здесь мало фантазии, составляющей ваш гений… А если вы стремились создать роман тайн, то это еще хуже. Ибо с первых же строк читателю ясно, что убийца – Джаспер, и в конечном счете весь роман – лишь маневр для затяжки времени. Что же до желания узнать, жив Друд или мертв, то это весьма слабая пружина…
– Весьма слабая, в самом деле, – пробормотал он.
Я замолчал, испуганный собственной дерзостью, но в те самые мгновения, когда я отчаянно рылся в моей больной голове, изыскивая какой-то приемлемый, щадящий его гордость компромисс, Диккенс ошеломил меня: он вдруг вскочил и не обинуясь пустился отплясывать победный танец. А потом забегал по комнате из угла в угол, потирая руки.
– Превосходно! Превосходно! – восклицал он. – Месье Борель, вы совершенно достойны вашего письма… вы лучший критик, какого можно только вообразить!
Он остановился передо мной и откровенно захохотал, глядя на мое изумленное лицо.
– Потерпите еще несколько часов, друг мой, и будьте готовы к отъезду в Лондон. Сегодня мы пообедаем рано и сядем на поезд в семь пятнадцать… и уж там вы узнаете все! А пока мне нужно еще немножечко поработать.
Он схватил меня за плечи и сердечно их стиснул, но тем же движением он подтолкнул меня к дверям.
– Как вы его назвали?
– П-Е-Д-Ж-А-Х.
Уэллер задумался, и пока он думал, Джойс позволила обогнать себя какому-то старьевщику, толкавшему перед собой ручную тележку.
– Нет, – изрек Уэллер, – это мне ничего и ни о чем не говорит… В нашем амбаре никакого Педжаха нет… Может, это герой из романа…
– Во всяком случае, не из его.
Два ряда скромных домиков обозначили начало городского предместья. Уэллер пожал плечами.
– Кто знает, какие фантазии придут ему в голову… Но самое смешное, что фантазии этой головы становятся евангельским словом для миллионов других. Налево поглядите!
На щите дорожного указателя красными буквами было намалевано: «Рочестер». Поперек щита кто-то натянул ленту с надписью того же цвета: «Клойстергэм».
– И это не все! Хозяин «Трактира путешественников» сменил вывеску… Теперь его клоповник называется «Гостиница Друда». А одному учителю на фортепьянах с Четем-стрит пришлось уехать из города. Почтенные граждане своих дочек ему уж больше не доверяли…
– Почему?
– А не повезло бедняге с фамилией: Джаспер!.. Или вот в прошлом месяце городской совет собирался по поводу одной вредной для здоровья улицы. Так вроде один умник предложил написать господину Диккенсу, чтоб, значит, он поправил дело одним росчерком пера… Не смеялся только ленивый, но я уверен, что нашлись бы и такие, что проголосовали бы!
Через несколько минут Джойс остановилась перед трактиром достаточно приличного вида.
– Так вы уверены, что не хотите зайти перекусить?
При одной мысли о задымленной зале, насыщенной запахами кухни и парами спиртного, меня замутило.
– Нет, спасибо, я, пожалуй, схожу посмотрю собор.
– Тогда я знаю, кто вам нужен. Томми! Тут для тебя клиент!
На зов немедленно прибежал уличный джентльмен лет двенадцати, остановился передо мной и продекламировал свой рекламный текст:
– Три шиллинга за собор, мистер! Я покажу вам башню преступления и склеп, где был спрятан труп!
– Откуда ты все это знаешь? Книга еще даже не закончена…
– Все так и было, мистер, я вам точно говорю! Мой дядя все видел! Он был там, когда этот гад, учитель пения, скинул того господинчика в дыру!
– Что я вам говорил? – шепнул мне Уэллер. – Я через часок зайду за вами в собор, – прибавил он, исчезая в трактире.
За пресловутые три шиллинга мне удалось отделаться от Томми, но забыть слова Уэллера было труднее. По мере того как я открывал для себя город, он являлся мне все более и более странным. Слегка рассеянные жаркой дымкой солнечные лучи нетвердо, словно неумелый рисовальщик, очерчивали контуры предметов. Людей почти не было. Двое мальчишек угрюмого вида без увлечения перекидывались мячом в пустом пространстве, словно отбывая номер, поставленный спрятавшимся куда-то режиссером, а импозантная главная башня замка, возвышавшаяся над старыми постройками, теснившимися на берегу Медуэй, так же напоминала декорацию, как и великолепные здания Гилдхолла или Истгейт-Хауса. Даже фрукты и овощи на прилавках огородников выглядели искусственными. Когда я приблизился к собору, у меня было такое ощущение, словно я соскользнул в иной мир.
Это ощущение еще усилилось, когда я увидел высокую башню Гэндальфа, возвышающуюся между двумя трансептами. Я вошел в ворота и направился к нефу, но вскоре вынужден был присесть против огромной фрески на хорах, побежденный как этим ощущением странности, так и усталостью и сверлящей головной болью.
И тут мне явилась одна мысль. Прежде всего я констатировал, что, блуждая наугад в этом незнакомом городе, я обнаружил одно за другим все его самые знаменитые сооружения (хотя они и располагались очень далеко одно от другого), и точно в том порядке, в каком они были представлены в туристическом вадемекуме, купленном мной в Лондоне. Далее я понял, что не в силах сосредоточить внимание на окружавших меня архитектурных богатствах. В уме моем возникали одни лишь традиционные и пустые формулы: аркатуры, романские проемы, зала капитула – вне всякой связи с осязаемой действительностью, словно смутные отголоски сна.
Сон! Вот это что! Едва возникнув, эта мысль уже не покидала меня. Никак иначе невозможно объяснить странные события этих двух последних дней: поразительное отношение Диккенса, мои собственные промедления, смущающую легкость, с которой самые заветные мои чаяния осуществились и потом обратились против меня. Оставалось лишь определить, когда же начался сон. Довольно долго решал я эту загадку.
Может быть, я еще в поезде. Может быть, мисс Майнд меня еще не разбудила. Но возможно также, что и сама мисс Майнд – тоже часть сна. И я вообще не покидал моей комнаты на Флитстрит, где все еще и лежу, упраздненный пивными парами. И этому не было конца. Дюмарсей, господин Дик, мой вояж в Англию… сон? А предательство отца, смерть матери, тот спор с Авророй, моя учеба в Париже, моя страсть к Диккенсу, мое торжественное причащение в Шатору – до какого момента восходить? До какой развилки? До какой глубины раскапывать, чтобы под тонким прахом миража обнаружить наконец твердую и надежную почву?
Я вскочил и направился к башне. Вадемекум предсказывал крутую лестницу. Было уже за полдень, а у меня со вчерашнего вечера во рту не было ни крошки – вознесут ли меня мои ноги на такую высоту? При этой мысли я расхохотался. С каких это пор смотрящие сон чувствуют голод?
В «Друде» решетка, преграждающая вход в башню, была закрыта на ключ, и этот ключ Дёрдлс, страж собора, вынимал из кармана. В действительности – но мог ли я еще употреблять это слово? – дверь была распахнута настежь, и только табличка предупреждала о неудобствах восхождения. В самом деле, мне пришлось опустить голову, чтобы не стукнуться о верхние ступени. Мои городские башмаки оскальзывались на камне ступеней. Выпуклость осевого столба цепляла меня за рукав. Паутина садилась мне на лицо. Воздух был тяжелый, напитанный сыростью. Сколько назойливых, удивительно точных ощущений, – это плохо соглашалось с моей новой теорией. Во всяком случае, во сне или наяву, лестница была очень похожа на описанную в романе; время от времени с нее открывались выходы на маленькие галереи, откуда можно было видеть неф и ангелов, украшавших его свод. Никакого вороньего карканья, но близость этого рода живности удостоверялась количеством помета. А когда ход сузился еще больше, мне стало ужасно не хватать фонаря Дёрдлса.
Через несколько минут я, как мне показалось, увидел забрезживший над моей головой дневной свет. Спеша закончить подъем, я выпрямился и сильно ударился головой о свод. Именно в этот момент я вроде бы услышал какой-то шум, поднимавшийся из глубины лестницы, но приписал его шуму в моей голове. Последующие ступени я преодолевал, держась одной рукой за лоб, а другой – за осевой столб. Наконец на излучине последнего витка я увидел то, что должно было быть площадкой; я испустил вздох облегчения, уверенный, что выхожу на свежий воздух. Но вместо этого я очутился в довольно большой комнате; ничто не позволяло предполагать такой ее ширины и глубины.
В тот же миг я узнал место: это комната человека, сидящего ко мне спиной. В ней висел невыносимый серный запах, и в окне ее я видел не кентское небо, а гору, странную шевелящуюся гору. Человек тоже смотрел на нее. На наших глазах она разваливалась, и вскоре за ней обрисовалась какая-то неопределенная угрожающая форма.
* * *
– Чарльз, мне кажется, что этот выезд в Лондон – опрометчивый шаг.
Диккенс спрятал свои часы и посмотрел на невестку отсутствующим взглядом. В отличие от вчерашнего, он едва притронулся к еде. Лицо у него было серым, под глазами легли синяки, и я видел, что его руки в пятнышках черных чернил слегка дрожат.
– После того что с ним случилось, – продолжала Джорджина, – месье Борель несомненно нуждается в отдыхе. Не могли бы вы отложить эту поездку на завтра?
Я не был столько наивен, чтобы поверить, что своим приступом дурноты в соборе я снискал сочувствие мисс Хогарт. Просто он сделал меня ее неожиданным союзником. К тому же Диккенсово упрямство было слишком очевидно, и ей трудно было изобразить, что ответственным за него она считает меня.
– Завтра ровно в восемь у меня встреча с Чепменом, – усталым голосом сказал он. – Если я не выеду сегодня вечером, я не поспею ко времени. А месье Борель волен провести ночь в Гэдсхилле и возвратиться в Лондон только завтра.
Такая перспектива меня отнюдь не прельщала.
– Благодарю, но я уже чувствую себя намного лучше.
– Это еще не значит, что и все остальные тоже, – сухо обронила Джорджина.
Затем она причмокнула языком и раздраженным движением отложила вилку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35