Тогда я понял, что она не родит вообще, тем паче – сидя на кирпичах, если я не укреплю ее сердце.
Я извлек из сумки пакет с сушеным языком гиены и велел одной служанке принести мне кувшин с пивом.
– А ты, – сказал я другой, указывая на таз, стоявший на жаровне в углу, – вылей это и наполни чистой водой. – Затем я положил руку госпоже на живот, чтобы уловить тот миг, когда мышцы начнут напрягаться. Когда из горла ее вырвался хриплый стон, я впервые посмотрел ей в лицо – и отдернул руку, как от огня.
Некоторое время я не мог отвести глаз от лица, которое, как я полагал, уже не увидишь в этой жизни, кроме как идущей по пилону перед храмом Ра-Хорахте. Но на лице этой женщины лежала еще и тень ее царственного отца – в миндалевидных глазах и выступающей челюсти, и хотя я старался не доверять своим глазам, в глубине души я знал, кто она. Нефертити. Прекрасная. Дочь Аменхотепа Великолепного. Великая Царская Жена Еретика Эхнатона. Царица Двух Земель. А потом, ближе к концу, Нефер-неферу-атон Сменхкара, Гор на Земле.
Даже сейчас, без величественной синей боевой короны, с лицом, бледным, как покров, на котором она лежала, она обладала той же неземной красотой. Но она больше не была ни Царицей, ни Царем, и я даже не знал, как обращаться к ней в своих мыслях.
Зато я знал, что это не первый ее ребенок, так что причина, по которой он отказывается появляться на свет, в чем-то другом.
– Почему не зажгли фимиам, чтобы воздух благоухал? – спросил я у повитухи: после зловонных ритуалов, проведенных жрецами, побывавшими здесь до меня, щипало глаза, словно от дыма.
– Ее величество… – начала Харва, но осеклась. – Моя госпожа жалуется, что дым жжет ей глаза.
– Все равно зажги, – приказал я, дабы она поняла, что теперь я здесь главный. Потом я налил пива в свой бронзовый кубок, добавил меру измельченного языка гиены, размешал деревянной палочкой и убрал в сторону настаиваться. После чего натер руки содой, добытой в вади, и снова положил их на вздымающийся живот госпожи, в этот раз – для того, чтобы отыскать внизу изгиб головы ребенка.
Там, где я ожидал, головы не оказалась. Ягодиц младенца в том месте тоже не было, и мне этого хватило. Я достал из сумки кусок полого рога, вставил узкий конец роженице в губы и налил в него немного пива со снадобьем. Когда жидкость попала в горло, женщина поперхнулась, и глаза широко распахнулись.
– Лежи спокойно, госпожа. Я Сенахтенра, врач. – Она рассмотрела меня, потом взяла у меня кубок и выпила все. При следующих потугах она приподняла плечи и колени, но все так же безмолвно. – Крик не причинит боли, он может даже помочь, – сказал я ей, поскольку никак не мог облегчить ее страдания, не ослабив желания вытолкнуть ребенка. Напряжение постепенно спало, я ввел пальцы в родовые пути и обнаружил, что шейка достаточно широка, чтобы позволить младенцу пройти. Затем, держа одну руку на животе, а вторую внутри, я определил, что ребенок лежит внутри матери поперек.
– Давно она так? – спросил я у Харвы, оставив руку на животе госпожи, чтобы понять, насколько младенец может переместиться при следующих схватках.
Повитуха взглянула на водяные часы.
– Три или четыре часа. Я бы послала за тобой скорее, но жрецам необходимо было почитать свои свитки и пропеть молитвы над паленой шкурой барана, пытаясь вызвать Семь Хатхор, пока… – Она замолкла, опасаясь, что и так сказала слишком много.
– Тогда нет сомнений, что его хранит Исида, – прошептал я.
– Выслушай меня как следует, суну, – прошептала женщина, некогда Царица, стараясь приподняться на локтях. – Я наслышана о твоих умениях от рожениц – и не от простых крестьянок. Так что если тебе не удастся мне помочь, не думай, что останешься жить и сможешь рассказать кому-то об этом. Этот ребенок должен выжить, и он выживет.
– Тогда было б хорошо, если бы ты попросила Исиду присмотреть за ним еще немного, а я тем временем попытаюсь расположить его ноги так, чтобы он смог выйти на свет.
– Я не нуждаюсь в помощи других богов! – Прекрасная заявляла о своем бессмертии даже в агонии, общей для всех смертных женщин.
Я подождал, когда ее матка станет мягче, велел ей глубоко вдохнуть и, одной рукой поддерживая головку младенца, а другой его ягодицы начал поочередно надавливать и подталкивать голову книзу. Некоторое время мы трудились сообща, я понемногу поворачивал младенца, а схватки становились все сильнее. Мать так и не издала ни звука, хотя крик должен был раздирать ее глотку, и я начал восхищаться силой ее воли. Наконец по внезапному скользящему движению я понял, что младенец повернулся, и я положил руку на живот госпожи, готовясь нажать.
Уже через несколько минут я держал в руках крошечную девочку. Я вытер слизь с ее носа, засунул палец в рот, чтобы она задышала, ее грудка расширилась, и она тут же издала громкий недовольный вопль.
– У тебя дочь, – сообщил я матери, хотя после шестерых девочек, которых Нефертити родила от Еретика, тут нечему было удивляться.
Я уложил младенца матери на живот, перевязал пуповину двумя мерами льняной нити и подождал, пока утихнет пульсирующая кровь. Затем ножом, который Харва высушила в пламени жаровни, я перерезал связь между ними – во всей моей врачебной деятельности это смущает меня больше всего, ибо с сего момента каждому человеку предстоит прожить целую вечность в одиночестве. Малышка прекратила плакать и задергала ножками, радуясь обретенной свободе. Когда я вытер ее насухо мягкой тканью, она затихла и уставилась на меня, не моргая и не сосредотачивая взгляд, как и все новорожденные. Потом я передал ее Харве и вернулся к матери.
– Оставь меня, суну, – проговорила госпожа жреца, отворачиваясь от меня. – Я свое дело сделала. – Эти слова меня удивили, но я не мог винить ее в том, что ей хочется отдохнуть.
– Но сначала надо извлечь пленку.
Нефертити больше не возражала, озадачив меня новой загадкой: почему она даже не посмотрела на свою новорожденную дочь. Возможно, стала опаслива, так как боги обделили ее как мать. Трех младших дочерей Еретика унес тот же мор, который забрал Тийю, мать Нефертити после брака. И словно этого было мало, так говорят еще, что ее старшая дочь бросилась в Мать-Реку, не желая родить собственному отцу еще одного ребенка, – но в эту историю поверили только после того, как ее одиннадцатилетняя сестра погибла при родах. Так что у Нефертити осталась лишь одна дочь, новая Царица Тутанхамона. И вот теперь появилась крошечная дочка жреца Амона.
Я вручил Харве пакет с порошком корня кессо, которым нужно будет потчевать госпожу, если та станет жаловаться на боли, а также велел повитухе кормить ее пореем, отваренным в козлином молоке, чтобы прекратить кровотечение. После этого велел позвать кормилицу младенца.
– Ани, пойди найди Мерит, – приказала Харва одной из служанок. – Скажи ей, суну желает с ней поговорить. – Когда появилась молодая женщина, она вскрикнула: – Мерит, снова дочь, как я и предсказывала.
Кормилица – ей было не больше восемнадцати, а то и меньше – взяла младенца на руки и дала девочке грудь.
– Твой ребенок здоров? – спросил я.
– Он ушел к Осирису две ночи назад, – прошептала та, не поднимая глаз.
– Мне очень жаль. – Но выбора у меня не было – следовало задать еще несколько вопросов. – Можешь описать, как это случилось, был ли у ребенка жар или…
– Харва сказала, что мой сын появился слишком рано. – Девушка моргнула, смахивая слезы, застилавшие глаза. – Он дышал с трудом… – Девочка заснула, и Мерит посмотрела на меня страдальческими глазами. – Она тоже слишком маленькая?
Я покачал головой:
– Ей лишь надо отдохнуть после долгого утомительного путешествия. – Молодая кормилица крепко держала младенца, пока я рассказывал, что всю воду для питья и купания необходимо наливать через тонкую ткань. Когда я отвернулся, чтобы собрать свою сумку, девушка, немного подождав, спросила:
– Это все?
– Ох-х, – выдохнул я, делая вид, что задумался. – Полагаю, тебе не сложно будет иногда обнимать девочку и играть с ней? – И тут же в ее глазах засветилось понимание и, наконец, радость.
– Я всегда буду делать точно так, как ты сказал, мой господин.
Я сложил ладони вместе и дотронулся кончиками пальцев до подбородка.
– Пусть боги дадут тебе крепкое тело, здоровые зубы, вечно молодые руки и ноги и долгую счастливую жизнь.
Вскоре я покинул дом Рамоса, и душу мою согревала мысль, что о ребенке, которому я только что помог войти в этот мир, будет заботиться девушка с сердцем, полным любви. Как я подозреваю, малышке мало что достанется от той, кто дала ей жизнь: амбиции ее матери, как известно, превосходят даже амбиции старой Царицы Тийи, Великой Царской Жены Осириса Аменхотепа. Равно как и от отца, управляющего растущим богатством Амона.
Интересно, как скоро он получит достаточную власть, чтобы исполнять все желания своей госпожи?
2
Кейт подняла голову и заметила, что в мастерской потемнело: светилась только лампа над чертежным столом, за которым она сидела, и огромный негатоскоп, висевший на стене за спиной. Окна, у которых стоял рабочий стол, выходили на восток, так что после обеда становилось мрачно и тоскливо. В ноябре, когда дни короче, серая завеса опускается даже раньше, чем в сентябре, когда Дэйв Броверман перевел Кейт в этот закуток. Она сощурилась и увидела все, как на старой фотографии, которой не хватало ни контрастности, ни четкости, – будто на сепии; к тому же на обоих этажах здания стоял плесневелый бурый запах, под стать названию – Денверский Музей древностей.
Кейт попыталась создать какой-то уют в этой комнате с высокими потолками, убрав запылившиеся черепки, оставленные ее предшественниками, на полки у дальней стены, и никогда не включала верхние люминесцентные лампы. Но, подобно злым духам, в которых верили древние египтяне, аура безуспешности, исходящая от всех этих небрежных попыток что-то сохранить, распространялась и на ее работу. Кейт не могла забыть, что все это барахло – здесь. Поэтому, не ставя никого в известность, она работала только с теми артефактами, которые могла починить. Для игрушечного льва с двигающейся челюстью понадобилось лишь найти новый кусок потрепанной бечевки, вставить деревянный штырек в обе части переломанной передней лапы и привязать нитку так, чтобы челюсть открывалась не слишком широко.
У нее просто сердце разрывалось от того, что не все можно спасти. Например, раскрашенную деревянную голову мальчика-египтянина. Гипс начал отслаиваться от дерева, и кто-то шприцем ввел в трещины клей, потом прижал хрупкие кусочки круглых щек на место – из-за этого осколки только больше растрескались. Но самое страшное, что все так и оставили, и прежде чем клей засох, он просочился через щели, потек по щекам и затвердел: некогда веселый мальчик стал казаться заплаканным. Иногда, рассматривая его, Кейт и сама начинала плакать.
– Я ему говорила, что сегодня уже все ушли, – пожаловалась Элейн, врываясь в полуоткрытую дверь мастерской и включая верхний свет. Кейт заморгала и уставилась в тусклый коричневый пол, чтобы глаза привыкли к жесткому слепящему свету.
– Я приехал всего на два дня, – объяснил мужчина, вошедший вслед за Элейн. – Распорядиться имуществом бабушки. Мне бы очень хотелось, чтобы вы осмотрели пару ее драгоценностей, и я бы знал, стоит ли тратить на них время. Разумеется, я заплачу за оценку. – Он подошел ближе и протянул руку. – Меня зовут Максвелл Кавано.
Кейт показалось, что она что-то упустила, но она, не задумываясь, пожала ему руку.
– Кейт Маккиннон, – представилась она. В отличие от густых каштановых волос, в бороде Максвелла Кавано проглядывали седые волоски. Она была аккуратно подстрижена, но все равно слишком сильно скрывала лицо.
Кейт посмотрела на Элейн.
– Можешь закрывать справочное бюро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65