Невозможно придать на бумаге уникальность языка Сэнди. Когда пытаешься просто записывать его слова, получается скучно. Его мысль всегда обгоняет речь, и порой она почти бессвязна. В Сэнди живет какое-то ощущение праздника. Это лучшее слово, которое я могу подобрать. Он наслаждается на полную катушку каждой минутой и тащит вас за собой. Вам кажется, что это колдун, который отколет какую-нибудь шуточку в следующий миг.
На полу стояла бутылка текилы. Сэнди и девушка пили ее маленькими глотками из крошечных фарфоровых чашечек, которые, как я обнаружил позднее, были извлечены из потрепанного раздутого рюкзака.
Шак и Нан не принимали участия в разговоре. Время от времени они неодобрительно посматривали на меня. Я был для них чужаком, неизвестным экземпляром внешнего мира, и они исследовали меня.
Беседа с Сэнди касалась множества головокружительных тем. Я знал, что он рисуется, и ожидал случая поймать его. Такая возможность появилась, когда он заговорил о классической музыке. Смутно помню только, что разговор перешел от Брюгека к Муллигану, затем к Джамалу, а потом перепрыгнул в прошлое примерно на столетие.
– Все эти старые композиторишки воровали друг у друга, – сказал он. – Они хватали, что нравится. Дебюсси, Вагнер, Лист, черт, они признали, что воровали у Шопена. Возьми этого самого Баха. Он передирал у Скарлатти.
– Нет, – равнодушно заметил я. Текила ударила мне в голову.
– Что ты имеешь в виду, говоря «нет»?
– Просто «нет», Сэнди. Ты перепутал. На Баха оказывал влияние Вивальди, Антонио Вивальди. Алессандро Скарлатти писал оперы. Он, может быть, повлиял на Моцарта, но не на Баха.
Сэнди застыл, как птица на ветке, глядя на меня, затем щелкнул пальцами.
– Скарлатти, Вивальди... Я перепутал этих итальяшек. Ты прав, Кирби. Вот что значит образование. Я думал, что вы проходили только групповое приспособление и выбор невест.
Он повернулся к остальным.
– Эй, животные, поболтайте с умным человеком. Шак, дай мне рюкзак.
Шак нагнулся и взял с пола рюкзак. Сэнди положил его на колени, раскрыл и вытащил пластмассовую коробку. Почти все шесть ее отделений оказались наполненными таблетками.
Сэнди взглянул на часы, вытащил две таблетки и бросил их Нан. Она взяла их без единого слова. Он отложил две для себя. Затем выбрал три и толкнул их мне по столу. Одна была маленьким серым треугольником с закругленными углами, вторая – бело-зеленая капсула, а третья – маленькая круглая белая таблетка.
– Приятного аппетита, – сказал он.
Я понял, что все трое внимательно следят за мной.
– Что это?
– Они достанут тебя, студент, но не зацепят. Чудеса современной медицины.
Если у меня и осталось что терять, то я не мог вспомнить, что именно. Я проглотил таблетки и запил их текилой.
– У тебя большие запасы, – заметил я. В первый раз Нан вступила в беседу:
– Боже, да у него по всему Лос-Анджелесу берлоги. Они снабжают дока Голдена.
Я пьянел постепенно, так что не уловил, когда кругом вдруг все изменилось. Мое восприятие окружающего обострилось. Золотистый солнечный свет, затхлый запах пива в комнате с низким потолком, искусанные ногти Нан, толстые волосатые запястья Шака, быстрые глаза Сэнди за изогнутыми линзами – все стало резче и четче. Когда Сэнди говорил, я, кажется, мог предугадать каждое слово за долю секунды до того, как он его скажет. Мои руки начали ровно подрагивать. Когда я поворачивал голову, казалось, что она движется на шарнирах. Все в этом мире мне нравилось. Я чувствовал особую значимость всего окружающего. Иногда мне казалось, что я смотрю на своих собеседников как в телескоп. Затем их лица начали разбухать до размеров больших корзин. Шак превратился в забавное чудовище, Нан стала красавицей, а Сэнди – гением. Они стали самой лучшей компанией, которую я когда-либо встречал.
И разговоры! О Боже, как я мог говорить! Приходили правильные слова, особые слова, так что мог говорить, как поэт. Мне не была нужна больше текила. Фонтан красноречия не иссякал. Я положил дрожащие руки на стол, наклонился вперед и рассказал им всю историю с Кэти. Рассказывая, жалел, что нельзя записать рассказ на магнитофон. Я выложил все и постепенно затих.
– Смотрите, он поет с закрытым ртом, – с любовью сказал Сэнди.
– Очень много "Д"? – предположила Нан.
– Он большой парень и может принимать большие дозы. Так, значит, ты никуда не едешь, Кирби?
– Никуда. Свободен, как птица, – сказал я. В моих ушах звенело, и я слышал биение собственного сердца, словно кто-то случал молотком по дереву.
– Мы едем в Новый Орлеан, – твердо сказал Сэнди. – У меня там веселые друзья. Ну и погуляем же в Орлеане! Будем плодотворно жить в берлоге, дружище.
– Наша компания увеличилась. Придется снять «грейхаунд», – кисло заметила Нан.
– Посмотри, какой он способный ученик, – возразил Сэнди. – Освободим его голову от проблем, Нан. Где твоя человеческая доброта?
– Он нам не нужен, – стояла на своем Нан. Сэнди ударил ее по голове, да так сильно, что на мгновение глаза девушки закрылись.
– Дура, – ухмыльнулся он.
– Ладно, он нам нужен, – согласилась она. – Приятель, тебе не надо было бить меня по голове.
– Если тебе больше нравится Шак, куколка, я мог бы попросить его сделать это.
Тогда я не знал, где она прячет нож, но чистое лезвие, белое, как ртуть, с молниеносной быстротой оказалось в десяти дюймах от толстого горла Шака.
– Ударь меня, Эрнандес, – взмолилась она, едва шевеля губами. – Всего один раз.
– Бога ради, Нан, – пробормотал с несчастным видом Шак, – спрячь нож, а? Я же ничего тебе не сделал.
Бармен вышел из-за стойки и приблизился к ним.
– Эй, уберите это, – велел он. – Спрячьте нож. Мне не нужны неприятности.
Пока Нан складывала нож и прятала его под столом, Шак встал – неожиданно быстро и легко для такой туши.
– Тебе нужны неприятности? – спросил он.
– Нет, мне не нужны неприятности, паренек. – Владелец бара отвернулся.
Шак одним движением схватил его за руку и рывком развернул.
– Значит, я перепутал, – сказал Шак. – Мне показалось, что ты ищешь неприятности.
Бармен был мужчиной грузным и рыхлым. Его лицо посерело и покрылось потом. Со стороны казалось, что Эрнандес едва удерживал бармена, но я заметил, как глубоко впились его железные пальцы в мягкую, пухлую руку.
– Не надо... неприятностей, – тихо попросил бармен прерывающимся голосом.
– Прекрасно, – согласился Шак. – О'кей! На секунду его лицо исказилось от усилия. Бармен издал блеющий звук, закрыл глаза и опустился на одно колено. Шак поднял его и отпустил, легко толкнув по направлению к стойке.
– Философия агрессии, – нравоучительно проговорил Сэнди. – Она разозлилась на меня и выместила гнев на Шаке, который отыгрался на толстяке. Вечером дома тот побьет старую леди, а она – ребенка. Ребенок побьет собаку, собака разорвет кошку. Конец цепочки. Агрессия всегда кончается чьей-нибудь смертью, Кирби, запомни это. Смерть – последнее звено в цепи. Она могла бы воткнуть нож в горло Шака, и это был бы конец. Все мы животные. Пошли отсюда.
Мы вышли на улицу. Я нес дешевый мексиканский чемодан. У Сэнди Голдена через плечо висел рюкзак. Нан тащила похожую на барабан шляпную коробку, покрытую красным пластиком, имитирующим крокодиловую кожу. Скудные пожитки Шака поместились в коричневом бумажном пакете.
Мир был ясен, бессмыслен и равнодушен. Целый час мы пытались остановить машину, но нас было слишком много. Нан уселась на мой чемодан, а Сэнди принялся разглагольствовать о сексуальном подтексте, заключенном в американском автомобиле. Когда начало темнеть, остановился грузовик. Нан села в кабину, а мы забрались в кузов. Нас высадили в Брэккетвилле, в тридцати милях от Дель-Рио. Водителю нужно было поворачивать на север. В каком-то вонючем кафе мы съели подозрительные гамбургеры.
Я находился с этими людьми достаточно долго, чтобы понять истинные отношения между ними. Шак терпеливо обхаживал Нан с вполне ясными намерениями. И ей и Голдену было заметно его возбуждение, когда он находился рядом с ней. Его желание было так сильно, что воздух, казалось, насыщался запахом муксуса.
Мы нашли место для ночлега в Брэккетвилле, по полтора доллара за койку. Маленькие рассохшиеся домики размером восемь на десять футов, крашенные под желтый кирпич, каждый с двуспальной железной кроватью, просевшей, как гамак, одной сорокаваттной лампочкой под потолком, грязной раковиной, одним стулом, двумя узкими оконцами и одной дверью. На полу потрескавшийся линолеум. Уборная на улице, серые простыни, вместо вешалок вбитые в стенку гвозди, короче, райский уголок.
Комплекс состоял из шести домиков. Мы оказались единственными жильцами и сняли три хижины. Четыре с половиной доллара за три кровати. Мы немного поболтали в домике Сэнди и Нан. Шак сидел на стуле, Сэнди и я – на кровати. Нан – на полу. Сэнди снова раздал таблетки.
– Это смерть, парень, – заявил он. – Ты погружаешься на шесть футов туда, где можно говорить с червями.
Мы разошлись по своим хижинам. Я спал в среднем домике. Стараясь не думать о клопах, отключился так быстро, что даже не слышал, как она вошла. Когда Нан забралась в постель, я в испуге проснулся. Она раздраженно толкала меня:
– Эй! Эй, ты! Эй!
Я спал так крепко, что совершенно забыл, где нахожусь. С почти невыносимой радостью я обнял Кэти Китс и нашел ее губы. Но губы и кожа были не те, а от волос несло какой-то кислятиной. Наконец до меня дошло, что Кэти мертва, и я вернулся в реальность.
– Нан?
– А ты думаешь, это маленький Бо Пип? – сонным и хриплым голосом ответила Козлова, механически лаская меня.
– Я и не знал, что понравился тебе, малышка.
– Заткнись. Сэнди сказал, чтобы я нанесла тебе визит. Поэтому я пришла. Так что давай кончим с этим без разговоров.
Если бы со сна я не подумал, что это Кэти, наше сношение оказалось бы невозможным. Но мне пришлось удовлетворить ее, потому что сделать это было легче, чем отправлять ее назад с выражением благодарности Сэнди. С механическим проворством она очень быстро кончила, скатилась с меня и натянула штаны. Нан даже не сняла блузку.
– Передай Сэнди мою благодарность, – кисло пошутил я.
– Сам передай, – ответила девушка. Входная дверь заскрипела и со стуком закрылась. Не успев насладиться собственной горечью, я заснул.
Я понял мотивы Сэнди в понедельник около полудня, когда мы находились на шоссе 90, в миле к востоку от Брэккетвилла, балдея от таблеток доктора Голдена. Мы выставляли большие пальцы навстречу проносившимся машинам, оставлявшим в пыли замысловатые следы. Сэнди, как хозяин, похлопал Нан по твердому, обтянутому штанами залу и спросил:
– Этот цыпленок вчера ночью сделал все, как надо, Кирби?
– Она, она вела себя прекрасно, – неловко ответил я. Угловым зрением я увидел, как побагровел Шак. Казалось, он вот-вот расплачется.
– Сэнди! – воскликнул он. – Ведь ты никогда...
– Разве мы не должны научить этого благородного молодого человека жизни, Шак? Ты что, хочешь лишить его образования?
– Я думал, что ты просто не хочешь делиться, и это было нормально. Но если ты так поступаешь, то я...
– Что? – спросил Сэнди, подходя к Шаку.
– Я просто имел в виду...
– Ты хочешь попасть в Новый Орлеан или отправиться назад в Тусон, Эрнандес?
– Я хочу ехать с тобой, Сэнди, но...
– Тогда заткнись, о'кей?
Шак испустил глубокий и протяжный вздох отчаяния.
– О'кей. Будет, как ты скажешь, Сэнди.
Я понял, что Сэнди проверяет свою власть над Эрнандесом. Успокоившись, Шак взглянул на меня так, что мне стало не по себе.
В конце концов нам удалось остановить подходящую машину, на сей раз пикап с двумя мужчинами в кабине. Мы вчетвером забрались в кузов. Проехали сорок миль до Увальда. После ужина и ночлега в домиках, немногим лучших, чем в Брэккетвилле, у нас осталось меньше девяти долларов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31