«Она еще совсем девчонка, – сказал он себе. – Невероятно. – И тут же добавил: – И все же она первая, кого я увидал». Мартин играл на рояле. Линч и сеньора де Бианки Вионнет, составлявшие публику, тихо беседовали; Бланкита ставила на стол тарелки, клала салфетки и хлеб, а мадам Медор, величавая, с прической, подобной башне, со сверкающим изумрудом на беспрестанно движущейся руке, распоряжалась. Довольный, что избавился от коня, Альварес вошел в дом, крадучись поднялся по скрипучей лестнице и вошел в свою комнату. Едва закрыв дверь на ключ, сам не зная зачем, – он попытался трезво оценить положение. Нужно побыть одному, дабы постигнуть смысл вещей, размышлял он, а по спине бегали мурашки. Размышление очень скоро вытеснили образы, более-менее случайные: какая-то картинка из детства, школа под куполом, будто серый торт или нос корабля, на котором вместо резной фигуры – дон Бенхамин Соррилья, его крошечный бюст; или металлическая курица в Озерном павильоне, что несла, если опустишь монетку, шоколадные яйца. Неужто скоро не останется никого, кто помнил бы это? В данный миг реальность прошлого походила на сны умирающего: ему было больно сознавать, что вместе с ним исчезнет память о его родителях, об их доме, а может быть, совершенно сотрется девичье лицо (Эрсилии Вильольдо), но мысль о том, что исчезнут события всемирного значения – вроде смерти в открытом море Мариано Морено или того, что обещано во Введении к Конституции для нас, наших потомков и всего человечества, – казалась полной невыносимо ложного пафоса. Он бросился в постель, попытался заснуть, однако уснуть не смог. Он думал о том, что никак не может заснуть, а над ним витал запах лаванды из большого зеркального шкафа темного дерева. Этот аромат, который возвестил о том, что матушка близко, вдруг внушил ему такое чувство уверенности, абсолютной защищенности, что он спросил себя, не во сне ли ему это снится, и проснулся в тоске. Разбудил его какой-то шум – в первый момент Альварес подумал, что это пес скребется в дверь или воет где-то в ночной темноте. Вдруг он понял, что кто-то подвывает рядом с дверью, но очень тихо, так что звуки казались далекими. Хильда боялась хозяйки! Девушка умоляла открыть, то хныкала, то смеялась в кулачок, бормотала нежные слова, обещала приласкать, посылала воздушные поцелуи.
Спас его звучный голос мадам Медор:
– Хильда, плутовка, ты где?
Девушка побежала вниз. Альварес, от природы мягкосердечный, заметил про себя: «Бедный испуганный зверек. Правда, упрямый, если вовремя не пресечь, что верно, то верно». Он подумал также, что будет лучше, пока не возобновилась осада, поскорее выйти из комнаты. Он спрыгнул с кровати, вспомнил о дне рождения Бланкиты, порадовался, что еще не совсем потерял голову, надел свежее белье, собрался с духом, робко приоткрыл дверь, осторожно высунулся; прыгая через три ступеньки, сбежал по лестнице (которая чуть не завалилась) – и едва лишь вошел в столовую, как наткнулся на Хильду. Глядя на него заплаканными глазами, девушка произнесла:
– У вас каменное сердце. Почему вы не хотели поговорить со мной о Бланките?
– О, женщины, – прошептал он; понять их невозможно, хотя это и общее место.
В самом ли деле Хильда стучалась к нему в дверь для того, чтобы просить о помощи хозяйкиной дочери? Другие побуждения приписал он ей, возможно, под влиянием своих собственных чувств, но теперь, когда все осталось в прошлом, как соотнести воспоминания с уверениями девушки? Он ни в чем не был уверен, кроме одного: Бланкита, эта тщеславная дурочка, не стоила ни малейшей его жертвы. Что могло значить для него разочарование, подстерегающее Бланкиту, если вскорости весь мир погибнет, и люди тоже?
Вот если бы что-то грозило Хильде… Он подумал: «Чтобы как-то вести себя, преступать закон или даже поддаваться искушению, нужно рассчитывать хотя бы на ближайшее будущее; в этом отказано всей вселенной, но люди не могут отринуть надежду».
Будто в подтверждение его мыслей хозяйка заговорила.
– Хочу посоветоваться с вами, – провозгласила она, воздев палец с изумрудом; в голосе ее, когда она переставала за собой следить, прорывались мужские нотки. – Что вы думаете о моих финансовых планах? Вот здесь у меня проект (о, эти акулы-финансисты, только попадись им в зубы!) для расширения моего дела, строительства санатория…
– Я бы на вашем месте напился, – ответил Альварес.
– Вы меня за дурочку принимаете? А чем я, по-вашему, занимаюсь? – икнула хозяйка и, одарив его очаровательной улыбкой, отвернулась.
– По правде говоря, все мы немного навеселе, – объяснила де Бианки Вионнет. – И почему вы меня не любите? Не будьте занудой: я девочка веселая, со мной можно ладить…
– Человечество неисправимо, – сказал Альварес старику.
– Неисправимо, – согласился тот, – но я хочу просить вас об одном одолжении: выслушать меня. Слыхали вы о скорости света? Я открыл то, о чем все давно догадывались: у света нет никакой скорости. К черту относительность, к черту Эйнштейна.
– Прекрасная тема, чтобы не думать о вселенских катастрофах, – подхватил Альварес.
Старик ответил чуть ли не обиженным тоном:
– Да какое мне дело до катастроф? Пожалуйста, зарубите себе на носу: у света нет скорости. К черту Эйнштейна. Если наступит конец света и я умру, скажите всем: Линч открыл, что у света нет скорости.
– И ты туда же, – пробормотал Альварес.
– Я не слушаю, – раздельно проговорил Камполонго.
– Не слышу, – поправил Альварес и прибавил про себя: «Я, по правде говоря, никогда не иду на попятную. В конце концов, я всегда знал, что умру в одиночку».
Ставя на стол блюдо с жареным мясом, Хильда шепнула ему на ухо:
– Посмотрите, как веселится Бланкита. Имейте сострадание.
Альварес спросил:
– А что я могу сделать? – И добавил раздраженно: – Я никогда не иду на попятную.
Себе самому он сказал, что не стоит заботиться о конкретной судьбе Бланкиты, ибо в преддверии конца света всем уготована сходная судьба, и то, что пока еще только произойдет в будущем, в скором будущем потеряет значение. «Моя озабоченность, – заключил он, – доказывает не то, что я сочувствую девушке, а то, что мной овладела навязчивая идея: следует избавиться от нее».
Опершись правой рукой о спинку стула, а левую положив на плечо Линчу, хозяйка встала, высоко подняла бокал и провозгласила тост:
– За мою дочь Бланчету.
Под гром аплодисментов мать и дочь обнялись.
– Многие лета! – завопил Линч вне себя.
– Мартин, музыку, – распорядилась мадам Медор с неизменным достоинством.
Вместо музыки в зале воцарилась полная тишина. Все повернулись к табурету у рояля. Мартина не было. Никто не заметил, как музыкант исчез! Хильда со значением поглядела на Альвареса.
Камполонго, услужливый, ловкий, включил приемник: загремели самые траурные аккорды Седьмой симфонии Бетховена. С почти королевским достоинством мадам Медор сняла кольцо с изумрудом и надела его на палец Бланките.
Камполонго заметил:
– Хотя мать с дочкой то и дело ссорятся, взгляните, как они любят друг друга: такова природа человеческая!
– Нелепица. Чистое безумие, – возразил Альварес.
– Даже не знаю. Бедная девочка. Мне ее жаль, – призналась Бианки Вионнет.
– Еще чего! – стал спорить он.
– Это меня растрогало.
– Как в кино. Говорим, что фильм скверный, и все же плачем. Я не иду на попятную.
– А при чем тут кино? Мать и дочь: что может быть естественнее.
– Прошу заметить, – произнес Альварес в гордом порыве, – я, несомненно, самый трусливый из всех, но теперь выясняется, что только мне и хватает духу взглянуть правде в лицо. Думаете, я поддамся? Ни в коем случае. Таким и останусь до самого конца. И что вы на это скажете?
– Что вы так и не выросли, что вы еще совсем ребенок. Ничего нет скучнее мужчины, выставляющего напоказ свою храбрость.
Альварес пристально вгляделся в Бианки Вионнет, стараясь ее понять.
– Ах, так вы – сторонница сострадания? Одна моя знакомая, молоденькая девчонка, без конца просит меня проявить сострадание.
Бианки Вионнет отозвалась с невольной резкостью:
– Эта девчонка кривит душой. Я не верю, будто можно жертвовать собой ради ближнего. Альварес проговорил почти мягко:
– Иногда приходится думать и о ближнем. Я верю в сострадание. Это чисто человеческая добродетель.
– Ах ты, злодей! – проворковала де Бианки Вионнет. – И чем только пленила тебя эта девчонка?
Альварес не слышал вопрос: он провожал глазами Бланкиту, – та прошла через столовую, вышла в вестибюль, удалилась в туалетную. Он извинился:
– Я сейчас приду.
Он встал, прошел к туалетной комнате, приоткрыл дверь, увидел девушку с гребешком в руке, разглядывающую себя в зеркало. Вытащил ключ, который был вставлен в замочную скважину изнутри, и прошептал почти неслышно:
– Пусть стучит и кричит, из-за Бетховена ее никто не услышит.
Осторожно запер дверь, отбросил ключ подальше. На обратном пути встретил Хильду.
– Если увидишь священника, – сказал Альварес, прислоняясь к входной двери, – скажи ему, что те стихи – не мои. Я просто помню их наизусть. Их написал какой-то мой тезка.
– Куда вы? – всполошилась девушка. Альварес ответил, держась за щеколду:
– На берег. Хочу сказать этим негодяям, что я сообщил в полицию; и пусть убираются из Сан-Хорхе.
– Они вас убьют.
– Неужели ты так и не поймешь, Хильда? На свете уже нет ничего важного.
Альварес приоткрыл дверь, а девушка повторила:
– Нет ничего важного, значит?..
– И я тоже, – подтвердил Альварес.
Хильда в отчаянии протянула руку, но он шагнул на улицу и тут же потерялся в ночной жути. Шагнул еще и еще, решил, что заблудился, но тотчас разглядел вдали мерцающий свет. Теперь у него был ориентир, и он зашагал тверже.

1 2 3 4 5