Впервые за всю мою жизнь я сознательно и предумышленно захотел напиться; это было новое и совсем особое проявление власти Зеленого Змия. Тело мое не стремилось к алкоголю, я ощущал лишь умственную жажду его. Переутомленное сознание жаждало забыться.
Так следует обратить внимание на факт, что, если бы я не пил в прошлом, то теперь, несмотря на переутомление умственных способностей, мне не могло бы прийти в голову желание напиться. Начав с физического отвращения к алкоголю и затем в течение нескольких лет напиваясь лишь для поддержания товарищеских отношений и потому, что алкоголь встречался всюду на пути приключений, теперь я уже дошел до стадии, когда сознание мое требовало не только вина, но и опьянения. Если бы не прежняя привычка к алкоголю, то я проплыл бы мимо Билль Хеда в залив Суйсон и забыл бы усталость своего мозга; он бы освежился и отдохнул сам собой.
Я подошел к берегу, привязал лодку и торопливо пошел к домикам. Чарли Ле-Грант упал ко мне на шею; жена его Лиззи прижала меня к широкой груди. Меня окружили, обнимая меня, Билли Мерфи, Джо Ллойд и прочие остатки старой гвардии. Чарли схватил жестянку и побежал за пивом через железнодорожную линию в питейный дом Иоргенсона. Я хотел выпить виски и крикнул ему вслед, чтобы он принес бутылку.
Много раз пропутешествовала бутылка эта взад и вперед через рельсы! Собиралось все больше и больше старых друзей прежних времен; это были рыбаки — греки, русские, французы. Все угощали друг друга по очереди. Они приходили и уходили, но я оставался и пил со всеми. Я наливался и напивался, глотал жидкости и радовался, чувствуя, как воспламеняется мой мозг.
Явился Улитка, компаньон Нельсона, такой же красивый, как и прежде, но еще более отчаянный, почти безумный, сжигавший себя спиртом. Он только что поссорился с компаньоном своим на шлюпе «Газели»; они в драке пустили в ход ножи; теперь же он разжигал свою ярость вином. Глотая виски, мы вспоминали о Нельсоне и о том, что он именно здесь, в Венеции, лежит на широкой спине своей в последнем сне; мы оплакивали его память, вспоминая одни лишь хорошие черты его, и еще раз послали бутылку за виски и выпили ее всю.
Они удерживали меня, но я видел сквозь открытую дверь волны, вздымаемые ветром, и уши мои были полны ревом его. Я позабыл, что зарывался в книги по девятнадцать часов в день в продолжение трех долгих месяцев, наблюдая за тем, как Чарли Ле-Грант перенес мой багаж в большую колумбийскую рыбачью лодку. Он прибавил еще угля и переносный очаг рыбака, кофейник и сковороду, кофе и мясо и только что выловленного черного окуня.
Они под руки повели меня по расшатанной верфи до самой лодки, сами подтянули реи и шпринты, так что парус напрягся, как доска; некоторые из них боялись натягивать шпринты, но я настоял на этом, а Чарли относился к моему желанию совсем спокойно. Он хорошо знал, что я чуть ли не спящий смогу управлять парусной лодкой. Они отвязали канат; я поднял румпель, с кружащейся головой удержал лодку и, установив курс ее, замахал друзьям на прощанье.
Течение повернулось назад, и сильный отлив, идущий навстречу яростному ветру, произвел большое волнение. Залив Суйсона был весь белый от пены; но лодка, приспособленная для ловли лососей, хорошо плавает, и я умел управлять ею. Я погнал ее сквозь волны и поперек их бессвязно разговаривал сам с собою и вслух выражая свое презрение ко всем книгам и школам. Высокие волны заливали лодку приблизительно на фут, поплескивая вокруг моих ног, но я смеялся над ними и распевал о своем презрении к ветру и к воде. Я чувствовал себя властителем жизни, сдерживающим разнузданные стихии, и Зеленый Змий несся вместе со мною по водам. Наряду с диссертациями о математике и философии и всякими цитатами я вспоминал и распевал старые песни, выученные в те дни, когда я бросил жестяную фабрику и пошел на устричные лодки с целью сделаться пиратом.
Уже при солнечном заходе, дойдя до места, где реки Сакраменто и Сан-Иоахим соединяют свои мутные волны, я пошел по Нью-йоркскому каналу, легко пролетая по гладкой, окруженной землею воде мимо Блэк-Даймонди, вошел в Сан-Иоахим и доплыл до Антиоха; тут я слегка отрезвился и приятно проголодался. Я подошел к борту большого шлюпа с грузом картофеля. На нем оказались старые друзья, поджарившие мне моего окуня на оливковом масле. Кроме того, у них было большое блюдо тушеной рыбы с превкусным чесноком и поджаристый итальянский хлеб без масла;все это запивалось большими кружками густого и крепкого красного вина.
Лодка моя совсем промокла, но меня ожидали сухие одеяла и теплая койка в уютной каюте шлюпа. Мы лежали, курили и болтали о старом времени, а наверху ветер свистел в снастях и напряженные гардели хлопали о мачту.
XXIII
Я крейсировал в своей рыбачьей лодке целую неделю, а затем вернулся поступать в университет. Я больше не пил после первого дня моей поездки. Я перестал ощущать влечение к вину; усталый мозг мой отдохнул. Не скажу, чтобы совесть беспокоила меня; я не жалел о первом дне моего плавания, ознаменовавшемся оргией в Венеции, и не раскаивался в нем; я просто позабыл об этом и с удовольствием вернулся к книжным занятиям.
Долгие годы прошли, прежде чем я понял всю важность этого дня. Тогда же я думал о нем, как о веселом времяпрепровождении. Позднее, узнав всю тягость умственной усталости, я вспомнил и понял жажду успокоения, приносимого алкоголем.
Я окончил первое полугодие в университете и начал второе в январе 1897 года. Но я был принужден покинуть университет из-за отсутствия средств и убеждения, что он не дает мне всего, чего я ждал от него в тот короткий срок, который я мог ему предоставить. Я не испытывал особого разочарования. Я учился в течение двух лет и прочел огромное количество книг, это было гораздо важнее. Я основательно усвоил правила грамматики; конечно, я все еще делал некоторые ошибки, но уже не допускал слишком грубых.
Я решил немедленно избирать себе карьеру. Я чувствовал четыре разных влечения: к музыке, к поэзии, к сочинению философских, экономических и политических статей и, наконец (и менее всего), к беллетристике. Я решительно устранил мысль о музыке, уселся у себя в комнате и принялся одновременно заниматься тремя остальными предметами. О боги! Как я писал! Я работал так усиленно, что рисковал заболеть и попасть в -дом умалишенных. Я писал все, что только возможно: тяжеловесные опыты, короткие ученые и социологические статьи, юмористические стихи, затем стихи всевозможных сортов, начиная с триолетов и сонетов и кончая трагедиями в белых стихах и тяжелейшими эпическими творениями, написанными в стиле Спенсера. Иногда я беспрерывно писал несколько дней подряд по пятнадцать часов, не переставая, и отказывался от еды, не желая отрываться от страстной работы.
Я ужасно утомился, однако ни разу не вспомнил о вине. Я жил слишком чистой жизнью, чтобы нуждаться в «успокоительных» средствах. Я проводил все время в созидательном раю. Кроме того, меня не тянуло к пьянству, потому что я не потерял веры во многое, например в любовь людей друг к другу, в обоюдную любовь мужчины и женщины, в отцовскую любовь, в справедливость, в искусство — во всю массу дорогих иллюзий, поддерживающих жизнь во всем мире.
Однако ожидавшие издатели избрали благой путь и продолжали спокойно ждать. Рукописи мои делали удивительные круговые путешествия между Тихим и Атлантическим океанами. Я занимал небольшие суммы где попало и позволял слабеющему старику отцу кормить меня своим небольшим заработком.
Однако мне скоро пришлось сдаться и вернуться к работе. И тут еще я не почувствовал ни потребности в поддержке алкоголя, ни глубокого разочарования. Случилась задержка в моей карьере, и больше ничего.
XXIV
Я работал при Бельмонтском училище в небольшой, но весьма благоустроенной паровой прачечной. Я и еще другой человек вдвоем делали всю работу, начиная от разборки белья и стирки его до глажения белых рубашек, воротников, манжет и крахмаления нарядного белья профессорских жен. Мы работали без устали, в особенности с наступлением лета, когда студенты принялись носить белые штаны. Приходилось проводить ужасное количество времени над глаженьем белых штанов, а их было такое множество! Мы неделями потели за нескончаемой работой; много ночей провели мы с моим компаньоном, трудясь над паровым котлом или гладильной доской.
Рабочие часы были длинные, и работа была тяжелая, несмотря на то, что мы были мастера в искусстве сокращать излишний расход энергии. Я получал тридцать долларов в месяц плюс содержание; это был шаг вперед в сравнении с подвозкой угля и работой на жестяное фабрике. Содержание наше недорого обходилось нанимателям, так как мы ели на кухне. Для меня же экономия эта равнялась двадцати долларам в месяц; я получал их благодаря увеличившейся силе и ловкости своей и всему тому, что я выучил в книгах. Судя по степени моего развития, я мог еще надеяться добиться до смерти своей места ночного сторожа в семьдесят долларов или же места полицейского, получающего изрядное жалованье в сто долларов с различными надбавками.
Мы с компаньоном так мало жалели себя за работой в продолжение недели, что в субботу вечером мы уже никуда не годились. Я узнал прежнее знакомое мне состояние рабочего скота. Книги стали недоступны для меня; я привез с собою в прачечную целый чемодан книг, но читать их оказалось невозможным. Я засыпал, едва начав читать, а если мне удавалось не заснуть на протяжении нескольких страниц, то я затем уже не мог вспомнить их содержание. Я оставил попытки заниматься трудными науками вроде юриспруденции, политической экономии и биологии и принялся за более легкое чтение вроде истории. Но я и тут засыпал. Я попробовал читать беллетристику — и неукоснительно засыпал. Когда же я стал похрапывать над веселыми рассказами, то сдался и перестал читать. За все время, проведенное мною в прачечной, я не прочитал ни одной книги.
Когда же наступал субботний вечер и рабочая неделя была окончена до понедельника, то я знал только одно желание помимо сна, и это было желание поскорее напиться. Я во второй раз в моей жизни безошибочно услыхал призыв Зеленого Змия. В первый раз он был вызван умственным переутомлением, теперь же, наоборот, мозг мой пребывал в состоянии дремоты и совсем не работал. В этом, оказалось, и была вся беда. Привыкший к яркому свету научного мира, открытого ему книгами, мозг мой теперь страдал и тяготился бездеятельностью.
Несмотря на соблазн, я все-таки не напился, и главным образом потому, что надо было пройти полторы мили до ближайшего питейного дома; кроме того, голос Зеленого Змия звучал не достаточно громко в моих ушах. Если бы он был громче, то я прошел бы и в десять раз дальше, чтобы добраться до вина. С другой стороны, если бы бар был тут же за углом, то я обязательно напился бы. Теперь же я проводил свой единственный свободный день, валяясь в тени и читая воскресные газеты. Но и они утомляли меня.
Хотя я не поддался на зов Зеленого Змия, работая в прачечной, но определенный результат был им все же достигнут. Я услыхал зов, почувствовал жгучее желание и жаждал утоления его. Я был подготовлен к более сильным желаниям позднейших лет.
В то время стремление к вину развивалось у меня исключительно в уме; тело еще не требовало алкоголя; он продолжал вызывать в нем отвращение.
Как бы то ни было, уступал ли я желанию пить, как тогда, в Венеции, или воздерживался, как в прачечной, но посеянное в моем мозгу желание алкоголя неукоснительно продолжало укрепляться и возрастать.
XXV
После прачечной моя сестра с мужем снарядили меня в Клондайк. Ранней осенью 1897 года там произошло открытие золотых приисков, и за ним последовало массовое движение в страну золота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Так следует обратить внимание на факт, что, если бы я не пил в прошлом, то теперь, несмотря на переутомление умственных способностей, мне не могло бы прийти в голову желание напиться. Начав с физического отвращения к алкоголю и затем в течение нескольких лет напиваясь лишь для поддержания товарищеских отношений и потому, что алкоголь встречался всюду на пути приключений, теперь я уже дошел до стадии, когда сознание мое требовало не только вина, но и опьянения. Если бы не прежняя привычка к алкоголю, то я проплыл бы мимо Билль Хеда в залив Суйсон и забыл бы усталость своего мозга; он бы освежился и отдохнул сам собой.
Я подошел к берегу, привязал лодку и торопливо пошел к домикам. Чарли Ле-Грант упал ко мне на шею; жена его Лиззи прижала меня к широкой груди. Меня окружили, обнимая меня, Билли Мерфи, Джо Ллойд и прочие остатки старой гвардии. Чарли схватил жестянку и побежал за пивом через железнодорожную линию в питейный дом Иоргенсона. Я хотел выпить виски и крикнул ему вслед, чтобы он принес бутылку.
Много раз пропутешествовала бутылка эта взад и вперед через рельсы! Собиралось все больше и больше старых друзей прежних времен; это были рыбаки — греки, русские, французы. Все угощали друг друга по очереди. Они приходили и уходили, но я оставался и пил со всеми. Я наливался и напивался, глотал жидкости и радовался, чувствуя, как воспламеняется мой мозг.
Явился Улитка, компаньон Нельсона, такой же красивый, как и прежде, но еще более отчаянный, почти безумный, сжигавший себя спиртом. Он только что поссорился с компаньоном своим на шлюпе «Газели»; они в драке пустили в ход ножи; теперь же он разжигал свою ярость вином. Глотая виски, мы вспоминали о Нельсоне и о том, что он именно здесь, в Венеции, лежит на широкой спине своей в последнем сне; мы оплакивали его память, вспоминая одни лишь хорошие черты его, и еще раз послали бутылку за виски и выпили ее всю.
Они удерживали меня, но я видел сквозь открытую дверь волны, вздымаемые ветром, и уши мои были полны ревом его. Я позабыл, что зарывался в книги по девятнадцать часов в день в продолжение трех долгих месяцев, наблюдая за тем, как Чарли Ле-Грант перенес мой багаж в большую колумбийскую рыбачью лодку. Он прибавил еще угля и переносный очаг рыбака, кофейник и сковороду, кофе и мясо и только что выловленного черного окуня.
Они под руки повели меня по расшатанной верфи до самой лодки, сами подтянули реи и шпринты, так что парус напрягся, как доска; некоторые из них боялись натягивать шпринты, но я настоял на этом, а Чарли относился к моему желанию совсем спокойно. Он хорошо знал, что я чуть ли не спящий смогу управлять парусной лодкой. Они отвязали канат; я поднял румпель, с кружащейся головой удержал лодку и, установив курс ее, замахал друзьям на прощанье.
Течение повернулось назад, и сильный отлив, идущий навстречу яростному ветру, произвел большое волнение. Залив Суйсона был весь белый от пены; но лодка, приспособленная для ловли лососей, хорошо плавает, и я умел управлять ею. Я погнал ее сквозь волны и поперек их бессвязно разговаривал сам с собою и вслух выражая свое презрение ко всем книгам и школам. Высокие волны заливали лодку приблизительно на фут, поплескивая вокруг моих ног, но я смеялся над ними и распевал о своем презрении к ветру и к воде. Я чувствовал себя властителем жизни, сдерживающим разнузданные стихии, и Зеленый Змий несся вместе со мною по водам. Наряду с диссертациями о математике и философии и всякими цитатами я вспоминал и распевал старые песни, выученные в те дни, когда я бросил жестяную фабрику и пошел на устричные лодки с целью сделаться пиратом.
Уже при солнечном заходе, дойдя до места, где реки Сакраменто и Сан-Иоахим соединяют свои мутные волны, я пошел по Нью-йоркскому каналу, легко пролетая по гладкой, окруженной землею воде мимо Блэк-Даймонди, вошел в Сан-Иоахим и доплыл до Антиоха; тут я слегка отрезвился и приятно проголодался. Я подошел к борту большого шлюпа с грузом картофеля. На нем оказались старые друзья, поджарившие мне моего окуня на оливковом масле. Кроме того, у них было большое блюдо тушеной рыбы с превкусным чесноком и поджаристый итальянский хлеб без масла;все это запивалось большими кружками густого и крепкого красного вина.
Лодка моя совсем промокла, но меня ожидали сухие одеяла и теплая койка в уютной каюте шлюпа. Мы лежали, курили и болтали о старом времени, а наверху ветер свистел в снастях и напряженные гардели хлопали о мачту.
XXIII
Я крейсировал в своей рыбачьей лодке целую неделю, а затем вернулся поступать в университет. Я больше не пил после первого дня моей поездки. Я перестал ощущать влечение к вину; усталый мозг мой отдохнул. Не скажу, чтобы совесть беспокоила меня; я не жалел о первом дне моего плавания, ознаменовавшемся оргией в Венеции, и не раскаивался в нем; я просто позабыл об этом и с удовольствием вернулся к книжным занятиям.
Долгие годы прошли, прежде чем я понял всю важность этого дня. Тогда же я думал о нем, как о веселом времяпрепровождении. Позднее, узнав всю тягость умственной усталости, я вспомнил и понял жажду успокоения, приносимого алкоголем.
Я окончил первое полугодие в университете и начал второе в январе 1897 года. Но я был принужден покинуть университет из-за отсутствия средств и убеждения, что он не дает мне всего, чего я ждал от него в тот короткий срок, который я мог ему предоставить. Я не испытывал особого разочарования. Я учился в течение двух лет и прочел огромное количество книг, это было гораздо важнее. Я основательно усвоил правила грамматики; конечно, я все еще делал некоторые ошибки, но уже не допускал слишком грубых.
Я решил немедленно избирать себе карьеру. Я чувствовал четыре разных влечения: к музыке, к поэзии, к сочинению философских, экономических и политических статей и, наконец (и менее всего), к беллетристике. Я решительно устранил мысль о музыке, уселся у себя в комнате и принялся одновременно заниматься тремя остальными предметами. О боги! Как я писал! Я работал так усиленно, что рисковал заболеть и попасть в -дом умалишенных. Я писал все, что только возможно: тяжеловесные опыты, короткие ученые и социологические статьи, юмористические стихи, затем стихи всевозможных сортов, начиная с триолетов и сонетов и кончая трагедиями в белых стихах и тяжелейшими эпическими творениями, написанными в стиле Спенсера. Иногда я беспрерывно писал несколько дней подряд по пятнадцать часов, не переставая, и отказывался от еды, не желая отрываться от страстной работы.
Я ужасно утомился, однако ни разу не вспомнил о вине. Я жил слишком чистой жизнью, чтобы нуждаться в «успокоительных» средствах. Я проводил все время в созидательном раю. Кроме того, меня не тянуло к пьянству, потому что я не потерял веры во многое, например в любовь людей друг к другу, в обоюдную любовь мужчины и женщины, в отцовскую любовь, в справедливость, в искусство — во всю массу дорогих иллюзий, поддерживающих жизнь во всем мире.
Однако ожидавшие издатели избрали благой путь и продолжали спокойно ждать. Рукописи мои делали удивительные круговые путешествия между Тихим и Атлантическим океанами. Я занимал небольшие суммы где попало и позволял слабеющему старику отцу кормить меня своим небольшим заработком.
Однако мне скоро пришлось сдаться и вернуться к работе. И тут еще я не почувствовал ни потребности в поддержке алкоголя, ни глубокого разочарования. Случилась задержка в моей карьере, и больше ничего.
XXIV
Я работал при Бельмонтском училище в небольшой, но весьма благоустроенной паровой прачечной. Я и еще другой человек вдвоем делали всю работу, начиная от разборки белья и стирки его до глажения белых рубашек, воротников, манжет и крахмаления нарядного белья профессорских жен. Мы работали без устали, в особенности с наступлением лета, когда студенты принялись носить белые штаны. Приходилось проводить ужасное количество времени над глаженьем белых штанов, а их было такое множество! Мы неделями потели за нескончаемой работой; много ночей провели мы с моим компаньоном, трудясь над паровым котлом или гладильной доской.
Рабочие часы были длинные, и работа была тяжелая, несмотря на то, что мы были мастера в искусстве сокращать излишний расход энергии. Я получал тридцать долларов в месяц плюс содержание; это был шаг вперед в сравнении с подвозкой угля и работой на жестяное фабрике. Содержание наше недорого обходилось нанимателям, так как мы ели на кухне. Для меня же экономия эта равнялась двадцати долларам в месяц; я получал их благодаря увеличившейся силе и ловкости своей и всему тому, что я выучил в книгах. Судя по степени моего развития, я мог еще надеяться добиться до смерти своей места ночного сторожа в семьдесят долларов или же места полицейского, получающего изрядное жалованье в сто долларов с различными надбавками.
Мы с компаньоном так мало жалели себя за работой в продолжение недели, что в субботу вечером мы уже никуда не годились. Я узнал прежнее знакомое мне состояние рабочего скота. Книги стали недоступны для меня; я привез с собою в прачечную целый чемодан книг, но читать их оказалось невозможным. Я засыпал, едва начав читать, а если мне удавалось не заснуть на протяжении нескольких страниц, то я затем уже не мог вспомнить их содержание. Я оставил попытки заниматься трудными науками вроде юриспруденции, политической экономии и биологии и принялся за более легкое чтение вроде истории. Но я и тут засыпал. Я попробовал читать беллетристику — и неукоснительно засыпал. Когда же я стал похрапывать над веселыми рассказами, то сдался и перестал читать. За все время, проведенное мною в прачечной, я не прочитал ни одной книги.
Когда же наступал субботний вечер и рабочая неделя была окончена до понедельника, то я знал только одно желание помимо сна, и это было желание поскорее напиться. Я во второй раз в моей жизни безошибочно услыхал призыв Зеленого Змия. В первый раз он был вызван умственным переутомлением, теперь же, наоборот, мозг мой пребывал в состоянии дремоты и совсем не работал. В этом, оказалось, и была вся беда. Привыкший к яркому свету научного мира, открытого ему книгами, мозг мой теперь страдал и тяготился бездеятельностью.
Несмотря на соблазн, я все-таки не напился, и главным образом потому, что надо было пройти полторы мили до ближайшего питейного дома; кроме того, голос Зеленого Змия звучал не достаточно громко в моих ушах. Если бы он был громче, то я прошел бы и в десять раз дальше, чтобы добраться до вина. С другой стороны, если бы бар был тут же за углом, то я обязательно напился бы. Теперь же я проводил свой единственный свободный день, валяясь в тени и читая воскресные газеты. Но и они утомляли меня.
Хотя я не поддался на зов Зеленого Змия, работая в прачечной, но определенный результат был им все же достигнут. Я услыхал зов, почувствовал жгучее желание и жаждал утоления его. Я был подготовлен к более сильным желаниям позднейших лет.
В то время стремление к вину развивалось у меня исключительно в уме; тело еще не требовало алкоголя; он продолжал вызывать в нем отвращение.
Как бы то ни было, уступал ли я желанию пить, как тогда, в Венеции, или воздерживался, как в прачечной, но посеянное в моем мозгу желание алкоголя неукоснительно продолжало укрепляться и возрастать.
XXV
После прачечной моя сестра с мужем снарядили меня в Клондайк. Ранней осенью 1897 года там произошло открытие золотых приисков, и за ним последовало массовое движение в страну золота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15