Да и мало ли еще чего по весеннему делу.
И Прокопий решил послать в лес с конем сына Васятку, потому что – малолеток и только разные ребячьи глупости на уме. Всю печку угольком размалевал: петухи, кони, птицы, цветы. Он и дверь на амбаре разделал, дегтярным квачом начертил двоих стрельцов, и они топорами секутся. А к чему – неизвестно. Баловство. Пороть надо.
Прокопий разбудил Васятку и велел вести пегого мерина в лесной окопчик. Мать было перечить вздумала – куда ж, мол, малолетку в лес? Но Прокопий только глянул на нее, и она замолчала, стала собирать сыну сумочку с харчами.
Васятка живо надел полушубочек, крепкие валенки и взнуздал пегашку. Ему бы огородами вести мерина, садами, но он этого не сообразил по малолетству. И, выйдя из ворот на улицу, сразу наткнулся на драгун.
Пристав закричал: «Стой! Стой!»
И драгун Зыков, служака, подскакал, вырвал из рук мальчика повод и, наезжая конем на оробевшего Василия, велел ему идти следом за драгунами.
Глава третья,
как углянских мужиков погнали в Воронеж и что приключилось по дороге
К Старостиной избе по одному сгоняли мужиков. Сыскать перечисленных в списке оказалось делом трудным и хлопотным, потому что всякий, прослышав про отправку, норовил схорониться, убежать.
Прокопий видел, как забрали сына. И он ушел задами в лес, в окопчик, в котором свояк отсиживался с лошадьми. Да его, впрочем, и искать не стали: мерин был взят, и при нем мужик, пусть хоть и малолеток.
Другие мужики кто куда схоронились – кто под пол, кто в сено, кто в закром, под просо. Иные даже в колодцах спасались.
Драгуны с приставом ходили по дворам, тыкали ружьями в сено, шевелили закрома, глядели по погребам.
К вечеру из сорока человек только двадцать с одним выправили.
Господин же Апраксин, адмиралтеец, провожая Пескова, велел с доставкой мужиков не мешкать. Афанасий хоть и добрый был человек, не кровопивец, а все ж таки солдат: он и Нарву брал, и под Калишем не терялся. И он решил так: каких выправили, двадцать одну душу, он с Зыковым сейчас же поведет, а троих драгун оставит с приставом на розыск нетчиков.
Так он решил и, погрузив на подводы уголь и яблоки, скомандовал мужикам ехать.
Подводы тронулись. И следом побежали, завыли бабы. Они причитали как над покойниками, потому что корабельное строение было все равно что каторга. Там великое множество гибло народу.
За околицей бабы отстали. Мужики ехали молча, не оглядываясь. А уже сильно завечерело, дорога же от Углянца верст с десять шла лесом. И что-то похолодало, ветер подул, закурила метелица.
Вот они едут.
В верхушках деревьев свистит буран, дорога плохая, с раскатами, мужики волками глядят.
– Ох, Афоня! – шепнул Зыков Афанасию. – Чтой-то у меня на сердце тоска. Лучше б до утра обождали.
Он, Зыков-то, служака был, а малодушен. Очень его мужики смущали, а один так в особенности: рыжий, морда кирпичная, одноглаз, крив, но взгляд ужасно дерзкий, веселый.
Афанасий засмеялся. Ему смешно показалось: какие баталии прошел, шведским ядрам не кланялся, а тут его малодушный служака Зыков мужиками стращает.
Но рыжий действительно был дока. Пока драгуны лазали по погребам да сеновалам, он не дремал, мутил мужиков. И они меж собой договорились побить охрану и убежать.
Васятка слышал их разговоры, однако не встревал в них. А мужики по его малолетству без него договорились.
Но мальчику жалко было Афанасия, и он все думал – сказать ему или не сказать, все был в нерешительности. Верст с пять проехали, он все думал. И наконец надумал сказать.
Как раз Афанасий поравнялся с его подводой и так хорошо, по-отечески спросил:
– Не застыл, мужик?
И ласково потрепал по плечу.
Но в ту же минуту раздался пронзительный свист. Свистел рыжий. Это у них был знак.
И по этому знаку мужик, какой был поближе к Зыкову, так резанул драгуна дубиной, что тот, не охнув, пал с седла. Лошадь испугалась, шарахнулась в чащу. Падая, Зыков зацепился шпорой за стремя. Он волочился по снегу, ударяясь головой о стволы деревьев.
А сам рыжий кинулся на Афанасия. Тот выхватил пистоль, стрельнул, но вышла осечка. Рыжий тащил его с седла, рвал шпагу. И другие бежали на помощь рыжему, потому что Афанасий был крепкий, стреляный и уже подминал под себя рыжего.
Увидев бегущих мужиков, он понял, что сейчас ему придет конец. И так Афанасию сделалось обидно, что вот в каких сражениях ни бывал – выходил живым, а от своих земляков помирать приходится.
Он вывернулся, вскочил в Васяткины сани, прямо в угольный короб, выхватил из рук мальчика вожжи и погнал Пегашку.
А Пегашка даром что был неказист – страшно шибко бегал. И Афанасий Песков ускакал от погибели цел и невредим, только так выпачкался в угле, что стал похож на арапа.
Кончился лес, и они выскакали в поле. И тут увидел Афанасий, что от одной беды он ушел, а в другую вклепался: в чистом полюшке играла погодка, ревел буран, света божьего не видно. Дорогу замело, ни вешек, ни столба. И до большака еще неблизко.
Он, Песков, хоть и тутошний был, из Орлова, и места вокруг лежали свои, родимые, но в сипугу и на своем гумне, случалось, замерзали.
Что делать? Ворочаться в лес показалось сумнительно: мужики очень даже просто убьют.
– Ну что, парень, живой? – обернулся он к Васятке.
А тот от страху вовсе языка лишился. Прижавшись к плетеному коробу, сидел ни жив ни мертв, только всхлипывал.
Тогда Афанасий снял треугол, перекрестился и пустил пегашку – куда вывезет.
Пегашка знал свое лошадиное дело. Он шел не спеша, словно копытом щупал дорогу. И то одно ухо ставит торчком, то другое. И так шел да шел, пока в отдалении не послышался собачий лай.
Вскоре они въехали в какое-то село. Это оказалось Бобяково.
Афанасий застыл в мундиришке, совсем заледенел. Ему надобно было поскорее выпить чарку.
Он подъехал к кабаку, стал стучаться. Хозяин не вот тебе сразу открыл, долго из-за двери расспрашивал – кто, да как, да зачем, по какому делу.
И только тогда открыл дверь, когда Афанасий в сердцах закричал, что сейчас соломки под крыльцо подложит. И даже стал стучать кресалом о кремешок, будто высекая огня.
Когда хозяин увидел Афанасия, то сначала испугался – так тот перемазался углем. А потом признал и перестал опасаться.
– Где ж это ты, батюшка, так вывозился? – с любопытством спросил он.
– Было дело, – неохотно буркнул Афанасий, – с солдатом чего не случается… А ты что-то пужлив больно стал?
– Будешь пужлив, – сказал похожий на Миколу-угодника кабатчик. – Когда кругом разбой и не знаешь – кто злодей, а кто добрый человек.
– А ты бы, ежова голова, в щелку поглядел: раз в треуголе, то – солдат, опасаться нечего.
– Кто вас разберет, – подавая Афанасию чарку, усмехнулся кабатчик. – Ты вчерась тут проезжал, видал боярина, какого обобрали?
– Ну, видал, так что?
– Да вот слухай. Он все жалился, все сидел плакал. Ну, прямо всем надоел. Мы его за дурачка стали считать, проезжие мужики осмелели, давай над ним подшучивать. А он все сидит, сопли пускает. А как ночью поснули – пошел во двор, выбрал коней каких подобрей, да и увел. Мужики проснулись – ни боярина, ни животов. Вот ты и узнай лихого человека.
– Ловко! – сказал Афанасий. – Стало быть, сам плакал, а сам – разбойник?
– А нынче их, этих разбойников, тут битма набито! – сердито сказал кабатчик. – Прежде тихо жили, ничего, а как пошло это, так его перетак, корабельное строение, – все задом наперед стало…
К утру буран утих, и Афанасий с малолетним Васяткой двинулись к Воронежу.
Афанасий чуял, что за вчерашнюю баталию придется ему ответить перед начальством по всей строгости. Его ждали с мужиками, с подводами и провиантом, а он является с малолетним мальчонкой, с пестрым мерином и плетеным коробом углей. Да и то, пока убегали, половина рассыпалась.
Впрочем, за красным обшлагом его мундира был список тех двадцати с одним, каких удалось выправить. Он его перед отправкой, выкликая мужиков поименно, кое-как, наспех, нацарапал карандашиком.
Глава четвертая,
где описываются река и город Воронеж, какими они были в то беспокойное время
Кабатчик верно говорил: до корабельного строения в Воронеже было тихо.
Лениво текла река, виляла по лугам. Возле самого города разливалась на два русла, образуя поросший дубами остров.
В реке водилась рыба – язь, сом, окунь, щука, плотва. Из Дона заплывала стерлядка, но она была в редкость.
Выше и ниже города берега были лесистые. Тут обитало множество дичи – лисы, зайцы, волки, барсуки, лоси. Медведей не было.
Зато водился ценный зверь – бобер. Из него шубы и шапки делали такой дороговизны, что разве только боярам носить или купцам, какие побогаче.
Но главное – полноводная была река, и лесу много. А лес хороший, корабельный, хлыст к хлысту, ровный, без гнили.
Государь Петр Алексеевич как приехал, как глянул, так и не расстался. Он устроил под городскими стенами верфь, привез голландских плотников и мастеров. И стал строить корабли.
Кроме Воронежа верфи были поставлены в селе Чертовицком, в Рамони и в иных местах. Но те – поменьше, и назывались малыми верфями. А корабли и там все равно сооружались такие же.
Петр воевал, строил новый город Питер Бурх, бранился с боярами, шумствовал, но в Воронеж наезжал частенько, не забывал. Он полюбил это место.
Место и верно было хорошее.
На высоких буграх стоял город, с деревянными стенами, с шестнадцатью башнями-сторожами деревянными же. Из них шесть были с проезжими воротами, а остальные – глухие.
Проезжие башни назывались: Рождественская, Девичья, Затинная, Ильинская, Никольская и Пятницкая.
Из Москвы в город въезжали через низкие ворота Рождественской башни. Над воротами под железным козырьком чернела икона.
Со стороны реки въезд был через Девичью, Затинную и Ильинскую башни.
Спуски к реке шли по крутизне. Когда ехали в гору – подпирали плечами телеги. Когда спускались – подвязывали колеса, делали тормоза.
Из-за ветхих черных стен торчали золотые и синие маковки церквей. За стенами была теснота. Там жили воевода, чиновники-подьячие, стрельцы и попы. И там же стояли учреждения – приказы, житенная и губная избы, тюрьма, пороховые, оружейные и провиантские склады.
А весь простой народ селился возле стен, в посадах, по буграм. Тут росла зеленая муравка, на которой посадские бабы раскладывали белить холсты. Ходили гуси. И на высоких кольях сушились рыбачьи сети. Тут была тишина. Синее небо, заречная даль, белые или розовые, отразившиеся в воде облака. Вечерами лягушки вели длинный, бестолковый разговор, а за рекой, на лугах, скрипел коростель. Там за рекой еще была деревенька. Она принадлежала все тому же Акатову монастырю и звалась Монастырщенка.
И вдруг в эту тишину прискакал царь. Застучали топоры, завизжали пилы, запылали кузнечные горны. Золеную муравку вытоптали солдатскими ботфортами, мужицкими лаптями, заморскими туфлями с медными пряжками. Щепой и стружками покрылся берег. Гусей поели. Холсты взяли на паруса.
И пошло строение.
На острову возвели адмиралтейский двор. Он был в три яруса. Два нижних – каменные, а верхний – деревянный. Здесь хранились корабельные припасы: гвозди, скобы и всякая железная поделка, топоры, лопаты, фонари, иные величиной с человека, кожи, холстина для парусов, бочки с жиром, дегтем и краской, сапоги, ременная амуниция, оловянные корабельные подсвечники и посуда, рогожи, чугунные ядра, на которых мелом был обозначен их вес, корабельные флаги и вымпелы и даже отнятые от лафетов пушки.
Здесь государю устроили покойчик. Стены в нем обили зеленым солдатским сукном – для красоты.
Остров и городской берег соединялись мостом, который при проходе кораблей раздвигался.
А там, где недавно ходили гуси и лежали холсты, в короткое время построили дома для начальства. У каждого начальника был свой дом – у Апраксина, у Головина, у Меншикова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
И Прокопий решил послать в лес с конем сына Васятку, потому что – малолеток и только разные ребячьи глупости на уме. Всю печку угольком размалевал: петухи, кони, птицы, цветы. Он и дверь на амбаре разделал, дегтярным квачом начертил двоих стрельцов, и они топорами секутся. А к чему – неизвестно. Баловство. Пороть надо.
Прокопий разбудил Васятку и велел вести пегого мерина в лесной окопчик. Мать было перечить вздумала – куда ж, мол, малолетку в лес? Но Прокопий только глянул на нее, и она замолчала, стала собирать сыну сумочку с харчами.
Васятка живо надел полушубочек, крепкие валенки и взнуздал пегашку. Ему бы огородами вести мерина, садами, но он этого не сообразил по малолетству. И, выйдя из ворот на улицу, сразу наткнулся на драгун.
Пристав закричал: «Стой! Стой!»
И драгун Зыков, служака, подскакал, вырвал из рук мальчика повод и, наезжая конем на оробевшего Василия, велел ему идти следом за драгунами.
Глава третья,
как углянских мужиков погнали в Воронеж и что приключилось по дороге
К Старостиной избе по одному сгоняли мужиков. Сыскать перечисленных в списке оказалось делом трудным и хлопотным, потому что всякий, прослышав про отправку, норовил схорониться, убежать.
Прокопий видел, как забрали сына. И он ушел задами в лес, в окопчик, в котором свояк отсиживался с лошадьми. Да его, впрочем, и искать не стали: мерин был взят, и при нем мужик, пусть хоть и малолеток.
Другие мужики кто куда схоронились – кто под пол, кто в сено, кто в закром, под просо. Иные даже в колодцах спасались.
Драгуны с приставом ходили по дворам, тыкали ружьями в сено, шевелили закрома, глядели по погребам.
К вечеру из сорока человек только двадцать с одним выправили.
Господин же Апраксин, адмиралтеец, провожая Пескова, велел с доставкой мужиков не мешкать. Афанасий хоть и добрый был человек, не кровопивец, а все ж таки солдат: он и Нарву брал, и под Калишем не терялся. И он решил так: каких выправили, двадцать одну душу, он с Зыковым сейчас же поведет, а троих драгун оставит с приставом на розыск нетчиков.
Так он решил и, погрузив на подводы уголь и яблоки, скомандовал мужикам ехать.
Подводы тронулись. И следом побежали, завыли бабы. Они причитали как над покойниками, потому что корабельное строение было все равно что каторга. Там великое множество гибло народу.
За околицей бабы отстали. Мужики ехали молча, не оглядываясь. А уже сильно завечерело, дорога же от Углянца верст с десять шла лесом. И что-то похолодало, ветер подул, закурила метелица.
Вот они едут.
В верхушках деревьев свистит буран, дорога плохая, с раскатами, мужики волками глядят.
– Ох, Афоня! – шепнул Зыков Афанасию. – Чтой-то у меня на сердце тоска. Лучше б до утра обождали.
Он, Зыков-то, служака был, а малодушен. Очень его мужики смущали, а один так в особенности: рыжий, морда кирпичная, одноглаз, крив, но взгляд ужасно дерзкий, веселый.
Афанасий засмеялся. Ему смешно показалось: какие баталии прошел, шведским ядрам не кланялся, а тут его малодушный служака Зыков мужиками стращает.
Но рыжий действительно был дока. Пока драгуны лазали по погребам да сеновалам, он не дремал, мутил мужиков. И они меж собой договорились побить охрану и убежать.
Васятка слышал их разговоры, однако не встревал в них. А мужики по его малолетству без него договорились.
Но мальчику жалко было Афанасия, и он все думал – сказать ему или не сказать, все был в нерешительности. Верст с пять проехали, он все думал. И наконец надумал сказать.
Как раз Афанасий поравнялся с его подводой и так хорошо, по-отечески спросил:
– Не застыл, мужик?
И ласково потрепал по плечу.
Но в ту же минуту раздался пронзительный свист. Свистел рыжий. Это у них был знак.
И по этому знаку мужик, какой был поближе к Зыкову, так резанул драгуна дубиной, что тот, не охнув, пал с седла. Лошадь испугалась, шарахнулась в чащу. Падая, Зыков зацепился шпорой за стремя. Он волочился по снегу, ударяясь головой о стволы деревьев.
А сам рыжий кинулся на Афанасия. Тот выхватил пистоль, стрельнул, но вышла осечка. Рыжий тащил его с седла, рвал шпагу. И другие бежали на помощь рыжему, потому что Афанасий был крепкий, стреляный и уже подминал под себя рыжего.
Увидев бегущих мужиков, он понял, что сейчас ему придет конец. И так Афанасию сделалось обидно, что вот в каких сражениях ни бывал – выходил живым, а от своих земляков помирать приходится.
Он вывернулся, вскочил в Васяткины сани, прямо в угольный короб, выхватил из рук мальчика вожжи и погнал Пегашку.
А Пегашка даром что был неказист – страшно шибко бегал. И Афанасий Песков ускакал от погибели цел и невредим, только так выпачкался в угле, что стал похож на арапа.
Кончился лес, и они выскакали в поле. И тут увидел Афанасий, что от одной беды он ушел, а в другую вклепался: в чистом полюшке играла погодка, ревел буран, света божьего не видно. Дорогу замело, ни вешек, ни столба. И до большака еще неблизко.
Он, Песков, хоть и тутошний был, из Орлова, и места вокруг лежали свои, родимые, но в сипугу и на своем гумне, случалось, замерзали.
Что делать? Ворочаться в лес показалось сумнительно: мужики очень даже просто убьют.
– Ну что, парень, живой? – обернулся он к Васятке.
А тот от страху вовсе языка лишился. Прижавшись к плетеному коробу, сидел ни жив ни мертв, только всхлипывал.
Тогда Афанасий снял треугол, перекрестился и пустил пегашку – куда вывезет.
Пегашка знал свое лошадиное дело. Он шел не спеша, словно копытом щупал дорогу. И то одно ухо ставит торчком, то другое. И так шел да шел, пока в отдалении не послышался собачий лай.
Вскоре они въехали в какое-то село. Это оказалось Бобяково.
Афанасий застыл в мундиришке, совсем заледенел. Ему надобно было поскорее выпить чарку.
Он подъехал к кабаку, стал стучаться. Хозяин не вот тебе сразу открыл, долго из-за двери расспрашивал – кто, да как, да зачем, по какому делу.
И только тогда открыл дверь, когда Афанасий в сердцах закричал, что сейчас соломки под крыльцо подложит. И даже стал стучать кресалом о кремешок, будто высекая огня.
Когда хозяин увидел Афанасия, то сначала испугался – так тот перемазался углем. А потом признал и перестал опасаться.
– Где ж это ты, батюшка, так вывозился? – с любопытством спросил он.
– Было дело, – неохотно буркнул Афанасий, – с солдатом чего не случается… А ты что-то пужлив больно стал?
– Будешь пужлив, – сказал похожий на Миколу-угодника кабатчик. – Когда кругом разбой и не знаешь – кто злодей, а кто добрый человек.
– А ты бы, ежова голова, в щелку поглядел: раз в треуголе, то – солдат, опасаться нечего.
– Кто вас разберет, – подавая Афанасию чарку, усмехнулся кабатчик. – Ты вчерась тут проезжал, видал боярина, какого обобрали?
– Ну, видал, так что?
– Да вот слухай. Он все жалился, все сидел плакал. Ну, прямо всем надоел. Мы его за дурачка стали считать, проезжие мужики осмелели, давай над ним подшучивать. А он все сидит, сопли пускает. А как ночью поснули – пошел во двор, выбрал коней каких подобрей, да и увел. Мужики проснулись – ни боярина, ни животов. Вот ты и узнай лихого человека.
– Ловко! – сказал Афанасий. – Стало быть, сам плакал, а сам – разбойник?
– А нынче их, этих разбойников, тут битма набито! – сердито сказал кабатчик. – Прежде тихо жили, ничего, а как пошло это, так его перетак, корабельное строение, – все задом наперед стало…
К утру буран утих, и Афанасий с малолетним Васяткой двинулись к Воронежу.
Афанасий чуял, что за вчерашнюю баталию придется ему ответить перед начальством по всей строгости. Его ждали с мужиками, с подводами и провиантом, а он является с малолетним мальчонкой, с пестрым мерином и плетеным коробом углей. Да и то, пока убегали, половина рассыпалась.
Впрочем, за красным обшлагом его мундира был список тех двадцати с одним, каких удалось выправить. Он его перед отправкой, выкликая мужиков поименно, кое-как, наспех, нацарапал карандашиком.
Глава четвертая,
где описываются река и город Воронеж, какими они были в то беспокойное время
Кабатчик верно говорил: до корабельного строения в Воронеже было тихо.
Лениво текла река, виляла по лугам. Возле самого города разливалась на два русла, образуя поросший дубами остров.
В реке водилась рыба – язь, сом, окунь, щука, плотва. Из Дона заплывала стерлядка, но она была в редкость.
Выше и ниже города берега были лесистые. Тут обитало множество дичи – лисы, зайцы, волки, барсуки, лоси. Медведей не было.
Зато водился ценный зверь – бобер. Из него шубы и шапки делали такой дороговизны, что разве только боярам носить или купцам, какие побогаче.
Но главное – полноводная была река, и лесу много. А лес хороший, корабельный, хлыст к хлысту, ровный, без гнили.
Государь Петр Алексеевич как приехал, как глянул, так и не расстался. Он устроил под городскими стенами верфь, привез голландских плотников и мастеров. И стал строить корабли.
Кроме Воронежа верфи были поставлены в селе Чертовицком, в Рамони и в иных местах. Но те – поменьше, и назывались малыми верфями. А корабли и там все равно сооружались такие же.
Петр воевал, строил новый город Питер Бурх, бранился с боярами, шумствовал, но в Воронеж наезжал частенько, не забывал. Он полюбил это место.
Место и верно было хорошее.
На высоких буграх стоял город, с деревянными стенами, с шестнадцатью башнями-сторожами деревянными же. Из них шесть были с проезжими воротами, а остальные – глухие.
Проезжие башни назывались: Рождественская, Девичья, Затинная, Ильинская, Никольская и Пятницкая.
Из Москвы в город въезжали через низкие ворота Рождественской башни. Над воротами под железным козырьком чернела икона.
Со стороны реки въезд был через Девичью, Затинную и Ильинскую башни.
Спуски к реке шли по крутизне. Когда ехали в гору – подпирали плечами телеги. Когда спускались – подвязывали колеса, делали тормоза.
Из-за ветхих черных стен торчали золотые и синие маковки церквей. За стенами была теснота. Там жили воевода, чиновники-подьячие, стрельцы и попы. И там же стояли учреждения – приказы, житенная и губная избы, тюрьма, пороховые, оружейные и провиантские склады.
А весь простой народ селился возле стен, в посадах, по буграм. Тут росла зеленая муравка, на которой посадские бабы раскладывали белить холсты. Ходили гуси. И на высоких кольях сушились рыбачьи сети. Тут была тишина. Синее небо, заречная даль, белые или розовые, отразившиеся в воде облака. Вечерами лягушки вели длинный, бестолковый разговор, а за рекой, на лугах, скрипел коростель. Там за рекой еще была деревенька. Она принадлежала все тому же Акатову монастырю и звалась Монастырщенка.
И вдруг в эту тишину прискакал царь. Застучали топоры, завизжали пилы, запылали кузнечные горны. Золеную муравку вытоптали солдатскими ботфортами, мужицкими лаптями, заморскими туфлями с медными пряжками. Щепой и стружками покрылся берег. Гусей поели. Холсты взяли на паруса.
И пошло строение.
На острову возвели адмиралтейский двор. Он был в три яруса. Два нижних – каменные, а верхний – деревянный. Здесь хранились корабельные припасы: гвозди, скобы и всякая железная поделка, топоры, лопаты, фонари, иные величиной с человека, кожи, холстина для парусов, бочки с жиром, дегтем и краской, сапоги, ременная амуниция, оловянные корабельные подсвечники и посуда, рогожи, чугунные ядра, на которых мелом был обозначен их вес, корабельные флаги и вымпелы и даже отнятые от лафетов пушки.
Здесь государю устроили покойчик. Стены в нем обили зеленым солдатским сукном – для красоты.
Остров и городской берег соединялись мостом, который при проходе кораблей раздвигался.
А там, где недавно ходили гуси и лежали холсты, в короткое время построили дома для начальства. У каждого начальника был свой дом – у Апраксина, у Головина, у Меншикова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17