— Не верю я что-то в жестокое обращение. Только не в таком месте, а?
Он огляделся вокруг. «Скорая помощь», два полицейских автомобиля, оба с синими проблесковыми маячками. Любопытные соседи, всего человек десять, стояли на почтительном расстоянии — у автомобилей, а ведь почтение в подобной ситуации — редкость. Эверт и Свен прошли к каменному подъезду. Вокруг двери был натянут канат, один конец которого привязан к стойке для велосипедов. Они вошли, и Эверт мысленно кивнул себе головой — и впрямь рубеж веков: над дверью виднелись кованые цифры «1901». Он повернулся к табличкам с именами жильцов. Этаж за этажом. Седьмой: Пальм, Нюгрен, Йоханссон, Лефгрен.
Все шведы, и ни боже мой.
Такой уж дом.
— Есть что-нибудь знакомое, Свен?
— Нет.
— Вот-вот. До чего скромные люди.
— А ты что-нибудь заметил?
— Без понятия.
Лифт тут и на лифт не похож: тяжелый, медленный, с черной решеткой, которую надо задвигать, максимальная грузоподъемность — три человека, или двести двадцать пять килограммов. У двери стоял пожилой полицейский. Эверт его раньше никогда не видел.
«Я и забыл, какие дураки работают в конторе, — подумал он, — вот этого, например, я напрочь забыл. Вот не видишь идиотов — и вроде как и нет их вовсе».
Эверт Гренс, улыбаясь, изучал человека напротив.
Из тех, что стоят широко расставив ноги, точь-в-точь полицейские в теледетективах, когда охраняют что-то очень важное, а музыка в это время тревожно пиликает. Такой, прежде чем ответить на вопрос, прищелкнет каблуками, а рапорт пишет под собственную громкую диктовку — буква за буквой. Такой никому не уступит честь охранять лифт. Вот он какой.
Полицейский с широко расставленными ногами не улыбнулся в ответ. С презрением демонстративно отвернулся от Гренса, и поэтому рапорт пришлось принять Сундквисту:
— Мы получили сигнал тревоги около часа тому назад. Здорово пьяный сутенер. И до полусмерти избитая проститутка.
— Так. И дальше что?
— Звонили соседи. Он успел здорово ее поколотить. Она без сознания. Нуждается в медицинской помощи. И там еще одна. Тоже проститутка, тоже там работает.
— Избита?
— Да вроде нет. Он, видать, не успел.
Эверт Гренс молча стоял рядом, пока Свен разговаривал с этим идиотом на страже лифта. Но теперь он не сдержался:
— Час! Так что вы тут стоите? Ждете продолжения?
— Нам туда нельзя. В квартиру. Ждем представителей Литвы.
— Да что ты тут несешь? Там человека избивают — заходить надо, к чертовой матери, и все тут!
Эверту Гренсу было трудно дышать. Ступеньки высокие, да семь этажей… По-хорошему, надо было бы, конечно, поехать на лифте, но тот кретин внизу так его разозлил, что не до лифта стало. Чем выше он поднимался, тем слышнее становились голоса. О чем-то спорили. На шестом этаже стоял врач со «скорой» и два санитара. Он коротко кивнул им, получил в ответ такие же короткие кивки и, не останавливаясь, достиг наконец седьмого этажа.
Он тяжело дышал, но, заметив уголком глаза, как легко его догоняет Свен, понял, что не сможет сейчас сдаться, и с трудом продолжал двигать онемевшими ногами.
На верхнем этаже дома было четыре двери. В одной зияла здоровенная дыра — вероятно, проломленная чем-то тяжелым. Снаружи ждали три полицейских в форме, с которыми он раньше вроде не встречался, а за ними мелькнуло знакомое лицо — Бенгт Нордвалль. Он был в гражданском, так же как и сам Эверт Гренс и Свен Сундквист. И суток не прошло с тех пор, как они виделись в последний раз — тем чертовски дождливым утром в садике, в гостях у счастливого семейства. Эверт завтракал там, окруженный вниманием и заботой. По службе теперь они встречались редко, поэтому он взглянул на друга с неприятным удивлением:
— А ты что здесь делаешь?
Они, как всегда, поприветствовали друг друга коротким рукопожатием.
— Из-за русского. Парень там внутри ни по-каковски больше не разговаривает.
Бенгт Нордвалль был один из немногих стокгольмских полицейских, владевших русским языком. Он сухо изложил суть дела:
— Сутенер вытряхнул дерьмо из девки, которая на него работала. Когда приехал наряд, она так орала, что пришлось выломать дверь. А тут этот, — и он указал на мужчину, который стоял с той стороны двери и вроде как охранял дырищу. Маленького роста, полноватый, лет сорока с небольшим, одетый в блестящий костюм, на вид дорогой, но совершенно ему не шедший: он скорее висел, чем сидел на его фигуре.
— Ну, этот начал размахивать дипломатическим паспортом, — продолжил Бенгт, — сказал, что это территория литовского посольства и шведская полиция не имеет права сюда входить. Девку выдать отказывается. Нашего врача впустить отказывается. Если кто и войдет, мол, так только врач из литовского посольства. Избитая не отвечает, но там есть еще одна — так эта крикнула что-то пару раз. Назвала его «Дима Шмаровоз». По-русски, естественно. Он вроде разозлился, что-то ей проорал, но и только. Опасается, видать, пока мы здесь.
Свен Сундквист остановился несколькими ступеньками ниже, около мусоропровода на лестничном пролете между шестым и седьмым этажами. Он только что поговорил по телефону и теперь пытался привлечь к себе внимание Гренса, яростно размахивая рукой с зажатым мобильным. В то же мгновение он бросился наверх и, пока преодолевал отделявшие его от седьмого этажа ступеньки, выпалил:
— Я только что звонил в управление. Квартира принадлежит Хансу Йоханссону, и его же имя на табличке внизу. Она никому не сдавалась!
Какое-то мгновение Эверт Гренс молча разглядывал дверь и красавчика в блестящем сером костюмчике, который думал, что дипломатический паспорт дает ему право пороть женщин. Потом перевел взгляд на полицейского, стоявшего позади Бенгта, и протянул руку за его дубинкой.
— Ах вот оно что. Ну так пусть Дима Шмаровоз подавится своим паспортом.
Он двинулся к двери. Человек в сером блестящем костюме тут же встал у него на пути, попятился и протестующе вскинул руки, заслоняя проход. Гренс, продолжая идти на него, сильно двинул ему концом дубинки в то место, где распахивался незастегнутый пиджак. И тот резко согнулся пополам, тут же забыв про литовскую территорию, что-то зашипел по-русски, прижимая обе руки к животу. Эверт Гренс прошел мимо него, громко подзывая врача, который ждал этажом ниже, жестом приказал полицейским следовать за ним и, проскочив длинную прихожую, миновал пустую гостиную.
Сперва он не понял, что перед ним.
Кровать была накрыта красным покрывалом, на нем голой спиной вверх лежала женщина. Он не сразу смог различить, где заканчивается ткань и начинается исполосованное тело, — все было красным, и одно сливалось с другим.
Давно он не видел, чтобы так изуродовали человека.
Освещение в неотложке Южной больницы всегда одно и то же.
Утром, днем, после обеда, вечером, ночью — льющийся свет был одинаковым в любое время суток.
Долговязый, худой молодой врач с усталыми глазами глядел на одну из обычных ламп на потолке в коридоре больницы. Он пытался собраться, идя рядом с каталкой, слушая медсестру и думая, что вот еще один пациент — и можно будет отправляться домой, под другой свет, который хоть иногда меняется.
— Женщина, без сознания, очевидно, подверглась избиению, множественные раны, перелом руки, подозревается внутреннее кровотечение. Самостоятельно дышит с трудом. Я уже позвонила в травматологию.
Молодой врач молча посмотрел на медсестру, ему так не хотелось ничего больше слышать! Не хотелось думать о людях и о том, как они истребляют друг друга.
— Надо интубировать.
Он кивнул, собираясь с силами, постоял мгновение рядом с носилками, на которых лежала женщина. Эти несколько секунд — они принадлежали только ему. У него был длинный день. Он видел множество молодых людей, больше, чем обычно, — своих ровесников и младше, — и он латал и лечил их истерзанные тела, делал все, что мог, но знал, что ни один из них не будет жить так же, как раньше. Он знал, что они всегда будут носить этот день с собой и это будет заметно, хотя многие из них спрячут его глубоко в себе и никогда не выпустят это воспоминание наружу.
Он изучал ее лицо. Она была не шведка. Не здешняя, хотя и не издалека. Светловолосая и, вероятно, красивая. Она была на кого-то похожа — он никак не мог вспомнить, на кого именно. Он вытащил бумагу из пластиковой папки, которую получил от санитара «скорой помощи». Прочитал краткую запись. Узнал, что ее зовут Лидия Граяускас, — это сообщила другая женщина, та, что находилась в той же квартире, где обнаружили эту.
Он рассматривал ее.
Все эти женщины.
Как она выглядела, когда он ее бил?
Что она говорила?
По коридору сновали люди в белых и зеленых халатах. Все ждали врача с черными усталыми глазами, искали его взгляда, всем своим видом показывали, что они готовы. Они подхватили каталку и покатили в травматологию, аккуратно подняли ее и положили на операционный стол. Они измерили пульс, давление, сделали ЭКГ. Открыли ей рот и откачали содержимое желудка. И она стала не столько человеческим телом, сколько цифрами и синусоидами приборов. Так им было легче.
Сказала ли она вообще хоть что-нибудь?
Может быть, она вскрикнула, как кричат люди, когда кто-то присваивает себе право их бить?
Человек с усталыми глазами никак не мог отделаться от этой мысли.
Он хотел видеть… правда, он не знал, что именно.
Один из коллег, стоявший в нескольких шагах от молодого врача, наконец решился действовать: он осторожно поднял женщину, которую, как они теперь знали, звали Лидия Граяускас, перевернул ее легонькое тело на бок и посмотрел на ее растерзанную в клочья, окровавленную спину и крикнул возмущенно и зло:
— Мне нужна помощь!
Врач с усталыми глазами рванулся к нему. И увидел то, что тот увидел первым.
Он стал считать.
Он остановился на тридцати.
Раны были красные, набухшие.
Он знал, как не дать им вырваться наружу. Слезам. Это случалось иногда, но он знал, как надо напрячь нервы, чтобы держаться как подобает профессионалу. Она станет для него только цифрами и синусоидами на мониторах. Он попробовал думать о ней именно так: «Я ее не знаю, я ее не знаю», — но на этот раз хитрость не сработала. Сегодня не получилось. Много всего накопилось за этот день — такого вот бессмысленного, чего он не в силах был понять.
И тогда он громко сказал об этих красных рваных ранах — то ли для того, чтобы услышать, как это будет звучать, то ли обращаясь к другим:
— Да ее вроде высекли!
И повторил это. Медленно и тихо:
— Ее высекли. От затылка до копчика. До мяса…
Квартира была и впрямь красивая, ему очень понравилось. Гладкий паркет, цветы в горшках в каждой комнате, высокие потолки — в таком доме должен царить мир и покой. Эверт Гренс сидел за столом в кухне на одном из легких пластиковых стульев. Вместе со Свеном Сундквистом и двумя криминалистами они обыскали всю квартиру в поисках ответов на вопросы: кем была женщина, которую подруга называла Лидией Граяускас, и кем была сама эта подруга, которая представилась как Алена Слюсарева, и кем был Дима Шмаровоз, что размахивал тут своим диппаспортом?
Обе, и избитая Граяускас, и ее подруга Слюсарева, как он понял, были проститутками с того берега Балтийского моря. Он и раньше встречал таких. Всегда одна история: молодые нищие девчонки, которым запудрили мозги. В один прекрасный день в их родной деревне появлялись люди, сулившие им золотые горы: работу, благосостояние. Их снабжали фальшивыми паспортами. И в тот самый миг, когда они брали этот паспорт в руки, они превращались из полных надежд подростков в падших женщин. Фальшивый паспорт стоил дорого, так что получали они его в долг. А долг надо было отрабатывать. Тем из них, что посмели отказаться, быстренько объясняли что к чему: они узнавали на собственной шкуре, что такое зверские побои. Их насиловали так, что промежность кровоточила, приставляли к виску пистолет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45