– Нет.
– А о чем еще мы говорили?
– Не знаю. Думаю, о какой-то ерунде.
Сара смотрит на свои ботинки, ковыряя носком ножку стула. Солнце высокое и яркое – это его последний привет накануне зимы.
– Ты когда-нибудь думаешь о Микки? – спрашиваю я.
– Иногда.
– И я тоже. Полагаю, у тебя сейчас много новых друзей.
– Да, есть, но Микки была другой. Она была как… как неотъемлемая часть.
– Ты хочешь сказать – неотъемлемая.
– Да, как сердце.
– Но это не совсем то, что «неотнемлемая часть».
– Хорошо, как рука… что-то важное. – Она допивает коктейль.
– Ты видишься с миссис Карлайл?
Сара водит пальцем по оправе очков, стирая капельки пены от коктейля.
– Она живет все там же. Мама говорит, что ее бы кондрашка хватила, если бы ей пришлось жить там, где кого-то убили, но я полагаю, у миссис Карлайл есть причины остаться.
– Какие?
– Она ждет Микки. То есть я-то не говорю, что Микки вернется. Просто думаю, что миссис Карлайл хочет узнать, где она. И поэтому она каждый месяц ездит к нему в тюрьму.
– К кому?
– К мистеру Уэйвеллу.
– Она к нему ездит?
– Каждый месяц. Мама говорит, что в этом есть что-то нездоровое. Может кондрашка хватить.
Сара протягивает руку через стол и поворачивает мое запястье, чтобы взглянуть на часы.
– У меня будет куча неприятностей. Можно забрать покупки?
Я протягиваю ей полиэтиленовый пакет и десять фунтов.
– Если еще раз поймаю тебя на воровстве, заставлю целый месяц мыть полы в супермаркете.
Она строит гримасу и исчезает, неистово крутя педали своего велосипеда, унося пальто, пакет с едой и мою замороженную куриную корму.
При мысли о том, что Рэйчел Карлайл навещает Говарда Уэйвелла, меня бросает в дрожь. Педофил и скорбящий родитель – так быть не должно, не положено, но я знаю, почему она это делает. Рэйчел хочет найти Микки. Она хочет вернуть ее домой.
Я помню нечто, о чем она рассказала мне довольно давно. Ее пальцы на коленях сплетались в мучительной борьбе, пока она вспоминала, какой у них с Микки был ритуал. «Даже на почту», – говорили они, обнимаясь на прощание.
– Иногда люди не возвращаются, – сказала Рэйчел. – Поэтому всегда надо прощаться, как следует.
Мать пыталась сохранить в памяти каждую деталь жизни дочери – ее одежду, игры, в которые она играла, песни, которые пела, то, как она хмурилась, когда говорила о серьезных вещах, и особый смех за столом, от которого молоко текло у нее из носа. Рэйчел хотела запомнить тысячи незначительных деталей, мелочей, которые расцвечивают любую жизнь – даже такую короткую, какая была у Микки.
Мы встречаемся с Али в кафе, и я передаю ей слова Сары.
– Вы ведь поедете на свидание с Говардом, сэр?
– Да.
– А он мог послать требование о выкупе?
– Только если ему кто-то помог.
Я знаю, о чем думает Али, хотя она ничего и не говорит. Она согласна с Кэмпбеллом. Любое приемлемое объяснение тянет за собой словечко «фальшивка», особенно то, которое предполагает возможность освобождения Говарда из тюрьмы.
По пути в тюрьму «Уормвуд-Скрабз» мы проезжаем под трассой Вестуэй и поворачиваем на Скрабз-лейн. На площадках девочки-подростки играют в хоккей, а мальчики-подростки сидят и смотрят, завороженные видом синих плиссированных юбок, которые развеваются вокруг тонких гладких ног с грязными коленками.
«Уормвуд-Скрабз» похожа на декорацию мюзикла пятидесятых годов, где грязь и копоть стерли специально для кинокамер. Четырехэтажные башни-близнецы соединены арочными перекрытиями, огромная железная дверь, украшенная массивными засовами, довершает картину.
Я пытаюсь представить, как Рэйчел Карлайл приезжает на встречу с Говардом. Черное такси подъезжает к зданию, из него, стараясь не разводить коленей, выскальзывает Рэйчел. Она осторожно идет по брусчатке, боясь подвернуть ногу. Ей так и не привили шика, несмотря на все деньги ее семьи.
Помещение для свиданий находится справа от главного входа, в одной из современных построек. Посетительницы уже начали собираться, некоторые из них пришли с детьми, которые шалят и дерутся.
При входе женщин подвергают обыску и проверяют их документы. Вещи запирают в шкафчики, а передачи заранее осматривают. Любого, чья одежда сколь-либо напоминает тюремную, просят переодеться.
Али смотрит на викторианский фасад, и ее передергивает.
– Ты когда-нибудь была внутри?
– Пару раз, – отвечает она. – Это здание надо снести.
– Считается, что один его вид предотвращает преступления.
– Да, на меня оно действует угнетающе.
Выйдя из машины, я открываю багажник и достаю бриллианты. Два свертка я могу положить во внутренние карманы пальто, еще два – в наружные. Я кладу пальто на сиденье рядом с ней.
– Я хочу, чтобы ты осталась здесь и последила за камнями.
Она кивает.
– Наденете жилет?
– Думаю, что в тюрьме я буду в безопасности.
Перейдя дорогу, я предъявляю удостоверение. Через десять минут поднимаюсь по лестнице на два пролета и вхожу в большое помещение с длинным столом, разделенным посредине перегородкой. Посетители сидят по одну сторону, заключенные – по другую. Нельзя коснуться коленями или поцеловаться. Единственно возможный физический контакт – пожать руку над перегородкой или поднять над ней ребенка.
По коридору эхом отдается стук тяжелых сапог, в комнату входят заключенные. Каждый посетитель предъявляет номерок и ждет, пока заключенный не усядется на место.
Я наблюдаю за тем, как молодой арестант встречается со своей женой или подругой. Он целует ее руку и не хочет отпускать. Они оба подаются вперед, словно хотят подышать одним воздухом. Его рука опускается под стол.
Внезапно один из охранников хватает ее стул и резко отодвигает назад. Женщина падает на пол, прикрывая от удара свой округлившийся живот, но в тюремщиках не заметно сочувствия.
– Инспектор Руиз, вам здесь как будто медом намазано.
Старший смотритель – лысеющий толстяк лет сорока. Доев сандвич, он вытирает губы бумажным платком, пропуская, однако, яичную крошку на подбородке.
– Что же привело вас к нам снова?
– Что-то особенное у вас в воздухе.
Он грубо смеется и осматривает через пластиковое окно комнату свиданий.
– Я давно был здесь в последний раз?
– Вы что, не помните?
– Старею, память уже не та.
– Недели четыре назад. Вас интересовала женщина, которая приходит к Говарду.
– Миссис Карлайл.
– Да. Но сегодня ее здесь нет. Она приходит каждый месяц и пытается передать ему одно и то же – детские каталоги. И зачем дразнить этого гаденыша?
Я воображаю Говарда, сидящего напротив Рэйчел. Интересно, она пожимает ему руку через перегородку? Я даже чувствую укол ревности, когда представляю себе, как его глаза скользят по вырезу ее блузки. Все-таки мы живем в нездоровом мире.
– Мне нужно поговорить с Говардом.
– Он в отдельной камере.
– Почему?
Смотритель неопределенно шевелит в воздухе пальцами.
– Я же говорил вам: никто не надеется, что он заживется на этом свете. Он убил дочку Алексея Кузнеца! А это смертный приговор, как ни крути.
– Но вам удается его охранять.
Он сухо смеется:
– Можно и так сказать. Он пробыл здесь всего четыре дня, как кто-то полоснул его бритвой по горлу. Следующий месяц он пролежал в больнице. С тех пор его никто не трогал, поэтому я полагаю, что Алексею он нужен живым. Но Говарду наплевать. Только посмотрите на него.
– О чем вы?
– Как я уже говорил, он отказывается от уколов инсулина. Дважды за последние полгода впадал в кому. Если ему все равно, почему это должно заботить ее величество? Я бы позволил этому негодяю умереть.
Смотритель чувствует, что я с ним не согласен.
– Вопреки распространенному мнению, инспектор, я здесь не для того, чтобы нянчиться с заключенными. Я не беру их за руки и не говорю: «Бедняжки, у вас было тяжелое детство, вам попался паршивый адвокат и злобный судья». Цепной пес смог бы делать то, что я делаю.
(И, без сомнения, проявил бы при этом больше сочувствия.)
– Но мне все равно нужно его повидать.
– У него на сегодня не запланировано посещений.
– Вы же можете его привести.
Смотритель тихо ворчит что-то старшему охраннику, который берет трубку и запускает цепочку распоряжений. Где-то в самой глубине этого здания кто-то пойдет за Говардом. Я вижу, как он лежит на узкой койке и дышит спертым воздухом. Для педофила в тюрьме будущее таит множество опасностей. Это вам не летний отпуск и не поездка на выходные в Озерный край. Будущее растягивается от того момента, когда вы просыпаетесь, до того, когда отходите ко сну. И эти шестнадцать часов могут показаться целой жизнью.
Время посещений подходит к концу. Говард идет против течения, двигаясь так, словно у него связаны ноги. Он озирается в поисках своего посетителя, возможно ожидая увидеть Рэйчел.
Прошло больше сорока лет, но я без труда узнаю в нем толстого паренька из моей школы, который переодевался, прикрывшись полотенцем, и прикладывался к ингалятору. Он казался полутрагическим персонажем, хотя и не таким трагическим, как Рори Макинтайр, лунатик, который нырнул из окна четвертого этажа рано утром в годовщину основания школы. Говорят, что лунатики в воздухе просыпаются, но Рори не издал ни звука. И плеска тоже не раздалось. Он был плохим ныряльщиком.
Говард усаживается на место и, кажется, не испытывает удивления, услышав мой голос. Он замирает, вытянув и изогнув шею, как старая черепаха. Я подхожу к нему. Он медленно поднимает на меня взгляд.
– Привет, Говард. Я хочу поговорить с тобой о Рэйчел Карлайл.
Он чуть заметно улыбается, но не отвечает. Прямо под подбородком его горло украшает шрам.
– Она приезжает к тебе на встречи. Зачем?
– Спросите у нее.
– О чем вы разговариваете?
Говард смотрит на тюремщиков.
– Я не обязан вам ничего говорить. Через пять дней я подаю на апелляцию.
– Ты отсюда не выйдешь, Говард. Никто не хочет тебя отпускать.
Он снова улыбается. У некоторых людей голос не соответствует внешности. Говард как раз из их числа. Его голос поднимается слишком высоко, словно его легкие наполнены гелием, и кажется, что голова вот-вот отделится от туловища и медленно поплывет по ветру, как белый воздушный шарик.
– Мы все несовершенны, мистер Руиз. Мы совершаем ошибки и страдаем от их последствий. Но разница между мной и вами заключается в том, что у меня есть Господь. Он будет судить меня и освободит. А вы когда-нибудь думали, кто судит вас?
Он выглядит весьма уверенным. Почему? Возможно, знает о новом требовании выкупа. Любое предположение о том, что Микки жива, автоматически гарантирует его освобождение.
– Зачем сюда приезжает миссис Карлайл?
Он поднимает руки, как будто сдается, и снова кладет их на стол.
– Она хочет знать, что я сделал с Микки. Беспокоится, что я могу умереть, так никому и не сказав.
– Ты пропускаешь уколы инсулина.
– Вы знаете, что происходит, когда впадаешь в кому? Сначала становится трудно дышать. Во рту пересыхает. Давление падает, а пульс учащается. У меня темнеет в глазах, потом они начинают болеть. Наконец, я теряю сознание. Если ко мне быстро не прийти, то почки совсем откажут, а мозг непоправимо пострадает. Вскоре после этого я умру.
Кажется, он смакует эти подробности, словно с нетерпением ожидает мучений.
– И ты рассказал миссис Карлайл, что случилось с Микки?
– Я сказал ей правду.
– Скажи и мне.
– Я сказал ей, что я не невинен, но невиновен в этом преступлении. Я грешил, но этого греха на моей совести нет. Я верю, что человеческая жизнь свята. Я верю, что дети – дар Божий, что они рождаются чистыми и невинными. Они могут поступать зло и жестоко только потому, что мы учим их злу и жестокости. И только они одни могут судить меня.
– И как же дети будут тебя судить?
Он смолкает.
Пятна пота у него из-под мышек расширились и слились друг с другом, отчего рубашка прилипла к телу, и мне видно каждую складку и морщину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53