- Гряднов это.
- Слушаю вас.
- Где Себекин?
- Отбыл на вокзал по случаю торжественных проводов чужой делегации.
- Нашли саквояж?
- Никак нет.
- Жалко.
- А чего их жалеть?
- Ладно. Сплошные проколы. Как вообще обстановка?
- Нормальная.
- Из личного состава кто еще с тобой?
- Трое, рядом на крыльце прохлаждаются.
- Дежурите, значит.
- Ага.
- Надо вот что сделать. - Гряднов говорил не спеша, как бы по ходу разговора обдумывая, что предпринять.
- Слушаю.
- Второго парня, которого сегодня задержал, помнишь?
- Конечно.
- Оставь кого-нибудь за себя и сходите вдвоем, что ли, в театр.
- В театр? А чего там? Я спектакли не люблю.
- Напрасно.
- У меня каждый день спектакли, товарищ Гряднов. Прямо из жизни. Как говорится, с натуральными слезами, без всяких бутафориев.
- Это верно.
- Так в чем дело?
- Понимаешь, до нас кто-то уже разгреб кострище. Может, это второй. Виталий говорит, что цыган только им двоим доверил тайну.
- Может, брешет?
- Надо проверить. Я прошу, сходи в театр, но постарайся это сделать тихо, чтобы не спугнуть.
- Так ведь я в форме.
- Ну и что. Представься официально по пожарной части. Словом, разыщи того парня и... если что-то подозрительное...
- Навряд ли.
- А все-таки чем черт не шутит...
- Есть!
- Я скоро буду. Действуй.
Только Ромашин положил трубку, вновь раздался звонок.
- Дежурный... - как обычно начал было он, но раздраженный голос Себекина перебил его:
- Ладно. Что нового?
- Звонил товарищ Гряднов. У него тоже вроде как неприятности. Подсвечников нету.
- Дались они ему...
- В театр посылает. Так что я схожу туда. Насчет второго паренька разведать.
- Давай. Только накажи тому, кого за себя оставишь, чтобы чуть что сразу звонил мне.
- Обязательно.
- Хотя уже бесполезно. Народищу на вокзале уйма. Прощальные речи произносят. Про саквояж вроде как и забыли. У меня здесь в окно весь перрон просматривается как на ладони. Гости, видно, неплохой народ! Смеются, благодарят. Ну вот, последний звонок, поезд трогается. Постой, постой, что за черт!..
В трубке что-то резко звякнуло, и разговор неожиданно прервался. Ромашин недоуменно пожал плечами, дунул в чашечку микрофона и снова приложил ее к уху - ничего.
...Эдди и Кэт высунулись из окна спального вагона, приветливо улыбаясь. Вагоны качнуло, и поезд медленно пополз, поскрипывая железными суставами.
- Мы навсегда оставим в сердце ваш город! - взволнованно говорил Эдди провожающему, идущему рядом с вагоном. - Не огорчайтесь. Нам, право, неловко, что все так вышло.
- Извините уж. Успеха вам. Смотрите, смотрите!.. - вдруг осекся он.
По перрону во весь опор скакал всадник. Провожающие шарахались в стороны. Это был Гущин. Дежурный по станции попытался было задержать нарушителя порядка, но сотрудник милиции сумел на скаку взять чуть вправо, и дежурный остался в стороне, ловя руками воздух. В это время машинист дал гудок, конь вздыбился и заржал. Публика ахнула. Всадник лихорадочно вертел головой, с трудом сдерживая разгоряченную лошадь. Он искал взглядом вагон, где ехала американская делегация. Как назло в этот момент огромные клубы пара обволокли отходящий состав. Гущин проскочил почти на самый конец перрона и уже в последний момент услышал голос Эдди. На какое-то время Степан замешкался, ему было не с руки кидать свою ношу. Развернув коня, он широко размахнулся, с силой бросил саквояж и попал прямо в руки американцу.
Ярмарочный театр, куда направился Ромашин, стоял рядом с гостиным двором, сразу за ним начинались так называемые "обжорные ряды", где пестрели вывесками небольшие павильончики: "Сибирские пельмени", "Ярославские пышки", "Кавказские шашлыки", "Русский чай", "Тульские пряники". Театр был окружен кустами акации. У центрального входа горели электрические фонари. Сегодня здесь давали "Принцессу цирка" Кальмана.
Ромашин козырнул дремавшей в разбитом кресле билетерше и прошел в фойе. Из-за приоткрытой двери, ведущей в партер, раздавались звуки оркестра. Он заглянул в зал: ярким квадратом светилась сцена с бордовым бархатным занавесом по бокам. Заканчивался первый акт.
За кулисами рядом с Павлом, сидящим у лебедки, с помощью которой открывался и закрывался занавес, нетерпеливо топтался Кустовский. Он то и дело посматривал в зал. Публика явно скучала. Спектакль шел вяло, артистам никак не удавалось войти в контакт со зрителями, большинство из которых отрешенно смотрели на сцену, шуршали конфетными обертками, кашляли и даже перешептывались.
"Принцессу цирка" показывали второй раз. После премьеры местные газеты на другой же день поместили ругательные отзывы. Причем не скупились на обидные эпитеты и сравнения. Кустовский бесился. Ну как можно написать, что текст пьесы "скучная преснятина" и что режиссер при желании мог бы "подать кальмановскую стряпню повкуснее", нужно было "посолить и поперчить сюжет"! Сообщив о скудном оформлении спектакля, критик опять съязвил, заметив как бы вскользь: "Впрочем, и не стоило браться". А про оркестр сказал: "У него работа небольшая: дирижер систематически отлучался либо покурить, либо вздремнуть на полчасика". Кустовский был уязвлен, на репетициях не скрывал злости, кричал на актеров. Спектакль решили прогнать еще несколько раз - доказать, что провал премьеры - досадная случайность. И вот опять неудача. Кустовский это понял с первых же минут. А тут еще утренний визит...
Он сразу узнал своего бывшего статиста, хотя тот заметно возмужал, из юноши превратился в солидного мужчину.
- Ну-ну, рассказывай, Женя, как ты, где служишь, чем занимаешься? Сколько же мы с тобой не виделись? Считай, около семи лет. Вон ты какой стал...
Евгений Николаевич Сухов - это был он - навестил режиссера сразу после репетиции, за полтора часа до начала спектакля. Они сидели в маленьком кабинетике, где из мебели было только огромное зеркало, тумбочка с гримом, два полумягких стула и деревянная вешалка.
- Бедно живете, - сказал Сухов, усаживаясь на стуле и презрительно оглядывая стены с потускневшими порванными обоями.
- Бедно, Женя, бедно. В этом сезоне вообще погорели. Ты помнишь Граховского и Харлина - актеры так себе, но жить на что-то надо. И вот через газету их друзья обратились с просьбой помочь бедствующим. И что ты думаешь? От конторы ярмарки поступило несколько рублей, чистильщик сапог прислал что смог. А купцы - ни копейки. Да мне и самому носить нечего. Разве это костюм? Стыдно на людях показаться...
- Узнаю старого приятеля - сразу плакаться! На, держи, думаю, по первости тебе этого хватит. - Гость, развернув бумажник, отсчитал несколько червонцев и положил их на тумбочку. - Бери, бери, после отдашь. А нет, так и не обижусь. Я ведь жизнь артистов очень хорошо понимаю. У вас так: душа в полет просится, а пустые карманы к земле тянут.
- Так ведь жалованье нам положили нищенское, не разгуляешься.
Евгений Николаевич встал, достал платок и громко высморкался.
- Как говорил мой знакомый Шершов, он заготовителем лесоматериалов работает, неважно, сколько ты получаешь, важно, сколько расходуешь.
В это время в дверь заглянул Павел. Он блеснул глазами, хотел что-то сказать, но, увидев незнакомого, прикусил язык.
- Что у тебя? - спросил Кустовский. - А ну заходи.
- Да нет. Я так... - замялся Павел.
Но в комнату все же зашел, плотно сжимая какой-то сверток. Это были подсвечники, те самые, которые закопал цыган. Как только они расстались с Виталием, Павел отнес тюк с костюмами в театр и сразу же, никому ничего не сказав, бросился на розыски стоянки табора. Ему повезло. До поворота к Зеленой Щели его подвезли мужики, возившие на ярмарку пшеницу. На все остальное понадобилось каких-то двадцать минут. Назад он возвращался не верхней дорогой, по которой ехали Гряднов с Виталием, а нижней. Около трех километров он бежал, подгоняемый нетерпением, хотел скорее получить совет. Но, конечно, не от первого встречного, а от того, кому доверял, кого считал своим другом. Вот почему, соскочив с отчаливающего от пирса небольшого катера, Павел сразу же бросился на поиски Кустовского.
- Познакомься, - произнес Кустовский. - Это Евгений Николаевич, когда-то начинал как и ты. Но не выдержал, ушел и теперь, насколько я понял, не жалеет. Стал солидным человеком. Не то что мы с тобой. Провинциальные, никудышные актеришки...
Павел исподлобья глянул на Сухова, а тот, видя, что его встречают неласково, приветливо улыбнулся и первый протянул руку.
- Выше голову, пацан! - бодро сказал гость. - На-ка закури лучше. Дело у меня к тебе есть... Я, правда, еще не сказал о нем нашему режиссеру. Что ты там под мышкой прячешь? А ну покажи. - И он с силой резко дернул к себе сверток. - Ого! - Гость пристально взглянул Павлу в лицо. Тот молчал, закусив губу. Еще минута - и Павел накинулся бы на Сухова, но тот уже развернул красный цыганский кушак. Увидев подсвечники, он вздрогнул и тут же лихорадочно стал заворачивать их обратно.
- Не может быть, - тихо проговорил Сухов. - Где ты это взял? Только не говори, что нашел. Попался, голубчик...
- Это я... мы...
- Что ты мыкаешь? Знаешь ли ты, что эти золотые побрякушки ворованные? Милиция с ног сбилась, разыскивая их. - Легкий румянец подернул скуластое лицо Сухова. Темные зрачки его холодно блеснули. Кустовский ничего не понимал. Он с немым укором смотрел на своего работника.
- Теперь ему крышка, - отойдя в угол, проговорил Сухов. Расстреляют, как пить дать расстреляют. Ай-я-яй! Такой молодой и такой... Ты понимаешь, Семен Глебович, он у тебя грабитель, обворовал церковь, и стоит мне только заявить... - Евгений Николаевич подошел к зеркалу, машинально поднял коробку с гримом, повертел ее в руках. - Не вижу выхода. Как полноправный член общества я должен немедленно сообщить властям об этом гнусном поступке, свидетелем которого неожиданно стал...
- Что же ты молчишь, Паша? Объясни наконец, - испуганно проговорил Кустовский.
- Объяснять здесь нечего, все ясно, - резко бросил Сухов, положив грим на место. - Эти подсвечники мне хорошо знакомы. Сделаем так. Уж коли ты, братец, запятнал свою честь и совесть, то стереть с них грязные пятна можешь, только исполнив мое поручение. Да-да, у меня к тебе есть дело, я уже говорил об этом. Никаких объяснений я слушать не желаю. Ты, парень, у меня вот здесь. - Он, крепко сжав сверток, высоко поднял его над головой. - Но не дрейфь. Все, что ни происходит, к лучшему. И радуйся, что эти подсвечники попали именно ко мне.
"Откуда он взялся? - лихорадочно думал Павел, искоса глядя на Сухова. - Что это за тип? Надо же так вляпаться! А что если, правда, заявит? Тогда крышка. А ведь заявит. Но что ему надо? Лишь бы до милиции не дошло. А то ведь там не церемонятся, им ничего не докажешь..."
- А дело мое такого свойства. - Евгений Николаевич зашагал по комнате. - Говорю в открытую, потому что ни перед вами, Семен Глебович, ни перед тобой, мой юный друг, скрывать мне нечего. Во-первых, вот это, - он еще раз тряхнул подсвечниками, - а во-вторых... Впрочем, тебе, малец, пока этого не понять. После спектакля ты должен... Словом, как и положено, у артистов настоящая жизнь начинается после спектакля. Так вот, мне нужно... запалить один маленький павильон на краю ярмарки. Просто устроим микрофейерверк. Сделать это будет нетрудно. Но делать надо наверняка. Как? Подумай сам. Там, где москательные товары, гвозди, одним словом...
- А зачем? Зачем это? - заикаясь, спросил Павел. Он смотрел на Сухова как кролик на удава. Как он мог отказаться, если действительно с этими дурацкими подсвечниками влип, словно муха в паутину, в такую переделку, что теперь только молчать и слушать.
- Молчи и слушай, - сказал Кустовский, словно прочитав его мысли, напуганный не меньше Павла.
- Но мне нужно идти спектакль заряжать, - вдруг вспомнил парень.
- Да-да, время торопит. Я думаю, мы его отпустим, Евгений Николаевич, - сказал режиссер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15