во время демонстрации со свечами в Лейпциге вдруг опять вместо УМы и есть народ!Ф раздалось приснопамятное, странно и глупо звучащее УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-чест-во!Ф; были предложены, назначены и проведены выборы; за несколько дней сформировали коалицию и демократическое правительство, за несколько недель составили и подписали государственный договор с Федеративной Республикой, ввели немецкую марку; и вот теперь, когда я пишу эти строки, немецкое единство, само обсуждение которого всего два года назад представлялось мне напрочь устаревшей и совершенно излишней политической спекуляцией, игрой воображения, можно считать делом решенным. Никто более ? ни в стране, ни за рубежом ? не ставит его под вопрос, уже через год, если не через несколько месяцев, оно станет реальностью. Развитие... нет, развитие не то слово... лавина обрушившихся на нас событий в самом деле вызывала головокружение. Я ощущал примерно то же, что и представитель упомянутого пенсионерского режима, председатель народной палаты, ныне покойный Хорст Зиндерман, которому принадлежат произнесенные в 1989 году и ставшие с тех пор крылатыми слова: УМне показалось, что сорок лет социализма ушли у нас из-под ногФ.
Мне тоже так показалось. И, думаю, многим из моих сверстников. Пусть не сорок лет социализма, но сорок лет крепко сколоченного, прочно пригнанного, вроде бы необратимо надежного, солидного послевоенного порядка вдруг ушли у нас из-под ног. Мы выросли при этом порядке. Другого мы не знали. Не то чтобы мы его особенно ценили, и нам уж совсем не нравился его антураж. Раздел Европы на Восток и Запад, раздел Берлина, раздел мира на два враждебно настроенных, ощерившихся оружием военных блока казался нам чрезвычайно опасным и извращенным, но, увы, логическим следствием мировой войны, которую спровоцировала гитлеровская Германия. С этим предстояло как-то справиться, как-то это преодолеть, но постепенно, полегоньку, шаг за шагом, осторожно действуя в различных направлениях. То обстоятельство, что военный счет приходилось оплачивать главным образом людям по ту сторону железного занавеса, было достойно сожаления, но изменить его было нельзя, разве что ценой еще одной, еще более разорительной войны.
Разумеется, нам еще в школе внушили, что раскол Германии ? это ненадолго, что преамбула основного закона обязывает каждого политика в ФРГ стремиться к его преодолению, что ФРГ и ее столица Бонн ? всего лишь временное сооружение. Но мы не верили в это уже тогда, а с годами верили все меньше. Нельзя десятилетиями жить во времянке, а тем более в такой роскошной, процветающей времянке, а тем более, если ты молод. И когда в воскресных проповедях заходит речь о Унаших братьях и сестрах в зонеФ или когда после возведения Берлинской стены нас призывали в знак национальной солидарности зажигать в окне поминальные свечки, нам казалось это смешным и неискренним ? словно нам, взрослым людям, всерьез предлагали выставлять в камин башмак, чтобы святой Николай бросил в него шоколадку. Нет, единство нации и вообще национальная тема нас не интересовали. Мы считали, что эта идея XIX века давно устарела и опровергнута историей, что без нее можно спокойно обойтись. Живут ли немцы в двух, трех, четырех или дюжине государств ? не все ли равно? 17 июня мы отправились кататься на яхте. Отношение к государству, в котором мы жили, то есть к Федеративной Республике, было сначала настороженно скептическим, потом снисходительным, потом прагматическим и, наконец, даже окрасилось некоторой сдержанной симпатией. Это государство ? отнюдь не временно ? вело себя совсем неплохо, оно было терпимым, демократичным, правовым, практичным ? оно было нашим сверстником и потому в определенном смысле нашим государством.
А вообще-то мы смотрели на Запад и на Юг. Австрия, Швейцария, Венеция, Тоскана, Эльзас, Прованс, даже Крит, Андалусия, Гебридские острова ? если говорить только о Европе ? были нам бесконечно ближе, чем такие захолустья, как Саксония, Тюрингия, Анхальт, Меклен или Брандербург, которые мы в силу необходимости иногда пересекали, чтобы поскорей по транзитной полосе попасть в Западный Берлин. Что значили для нас Лейпциг, Дрезден или Халле? Ничего. Нас интересовали Флоренция, Париж или Лондон. Мы едва помнили названия городов вроде Котбуса, Штральзунда или Цвиккау. В сознании тех из нас, кто родился южнее Главной линии, они разделяли судьбу таких экзотических городов Федеративной Германии, как Гютерсло, Вильгельмсхафен или Фленсбург.
Вот каким было наше осознанное или неосознанное отношение к положению нации, вот что представляла собой казавшаяся твердой почва, которая 9 ноября ушла у нас из-под ног. Случилось землетрясение, не иначе. В один миг центр тяжести сместился на несколько сот километров к востоку. Там, где прежде стояла угрюмая стена, к которой мы норовили повернуться спиной, теперь разверзлась туманная, открытая всем ветрам перспектива, и ошалев, как коровы, перед которыми открылись давно запертые ворота, мы остановились и стоим, пялясь в новом направлении и не решаясь сдвинуться с места.
Другое дело молодые ? двадцати- и двадцатипятилетние, чья историко-политическая система координат только начинает складываться. Для них конец Ухолодной войныФ, изменения в Восточной Европе и немецкое объединение ? первые важные политические события их сознательной жизни, за которыми они следят если не с восторгом, то все же с живым интересом. В те лихорадочные ноябрьские дни я встретил в Париже юную девицу, только недавно приехавшую из Берлина, чтобы несколько месяцев поработать во Франции и изучить язык. От волнения она все время ерзала на стуле и нервно курила одну сигарету за другой ? но не потому, что впервые попала за границу и Париж показался ей таким же интересным, как мне двадцать лет назад. Ничего подобного. Более того, она считала Уполным идиотизмомФ торчать в Париже, когда УВ Берлине такая actionФ. Через три дня она не выдержала и рванула назад: вышибать, как я понял, камни из стены, шляться туда-сюда, залезать на Бранденбургские ворота, дышать вонью УтрабантовФ и считать, что все идет как нельзя лучше. Мне это напомнило лето 1968 года, когда мы удирали из школы, чтобы участвовать в антишпрингеровской демонстрации, промокая до костей под полицейскими водометами. УБыть там, где такая action!Ф Класс!
Точно так же воспринимают ситуацию старшие ? те, кому за пятьдесятшестьдесят, кто лелеет воспоминания о временах до образования ФРГ и сидит у рычагов власти. Они в восторге от того, что Уевропейская политика вновь пришла в движениеФ, они сияют от самоуверенности и глубокого удовлетворения, им дано наконец выпрыгнуть из тени будничной немецкой политики и уцепиться за подол плаща Истории, дабы завершить дело объединения.
А старцы, старцы-то как возликовали! Поколение полит- и культурстарцев военного и довоенного образца ? от Стефана Гейма и Вилли Брандта до юного старца Аугштайна! Им словно вкололи допинг, и они сломя голову кинулись в водоворот событий! Складывается впечатление, что немецкая осень ? их последняя весна, так лихорадочно они принимают во всем участие, во все вмешиваются, произносят речи, судят и рядят. Возбужденные, растроганные, разгневанные, мнящие, что голубая мечта достигнута, что наступила пора прекрасных надежд, они строчат наивно-дерзкие комментарии и ведут себя в общем-то отнюдь не по-стариковски.
В сущности, настоящие старцы ? это мы, сорокалетние дети Федеративной Республики. Нас это землетрясение застало врасплох. Нас оно потрясло до глубины души. Дело не только в нашей исторически заданной ориентации, то есть не в том только дело, что мы не знали никакого иного порядка вещей. Есть еще одно обстоятельство: эти потрясения застали нас в самый неподходящий момент, поскольку мы находимся в том возрасте, когда человек склонен передохнуть, притормозить, оглядеться, оглянуться назад, подвести итоги и постепенно настроиться на вторую половину жизни. Повторяю, постепенно, спокойно, так сказать, вальяжно. Человека моего возраста больше всего утомляет шум и грохот и такое головокружительное ускорение событий, какое мы переживаем сейчас. Скажу больше: они обрушиваются на нас, как снежная лавина. А мы ведь думали, что все бури уже позади. А мы ведь только что разобрались, что к чему в этой жизни ? как в политической, так и в частной. А нам ведь только что удалось, после многих заблуждений и срывов, худо-бедно смастерить более или менее стабильную картину мира, похожую на старый комод со множеством ящичков, куда мы рассовали, как кубики, тысячи камней преткновения нашего существования: морально-этические ? сюда, политические ? туда, вон там ? метафизика, здесь ? страхи и неврозы, тут ? секс, семья, профессия, финансы и так далее. (Да, признаю, мы не слишком торопились взрослеть, мы могли себе это позволить, мы взрослели дольше, чем предшествующее и следующее за нами поколения, но мы все-таки с этим наконец справились.) И вот, когда нам уже казалось, что мы уловили смысл существования и поняли этот мир, что мы хотя бы в общих чертах знаем, куда бежать кролику, нас застает врасплох климакс в образе немецкого единства. Мы были готовы к нарушениям потенции, к удалению простаты, к вставной челюсти, к менопаузе, ко второму Чернобылю, к раку, к смерти, к черту-дьяволу, но только не к УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-чест-во!Ф Не к этим политическим привидениям! Ведь мы давно засунули это допотопное старье в самый дальний угол нижнего ящика! И вот ? бац! Он упал и развалился, наш маленький комод, а кругом валяются в беспорядке камни преткновения.
УПостойте! ? говорим мы. ? Погодите! ? и изумленно протираем глаза. ? Что здесь, собственно, происходит? Что будет дальше? Как это? Зачем это? А мы этого хотели?Ф Но не успели мы задать свои вопросы, как нам уже со всех сторон ? справа и слева ? стар и млад кричат в ответ: УПоезд ушел!Ф УАх так, ? бормочем мы, те, кто вовсе не собирался ехать этим поездом. ? А нельзя ли остановить состав? Или хотя бы уточнить направление... или немного притормозить, а не лететь на всех парах?Ф УНельзя, ? говорят нам деятели и функционеры, говорят нам те, кто обретается на высоте исторического момента. ? Теперь все катится само собой. События больше не определяются политиками, события сами себя определяют. Раз-два-три, Ударвинистически настроенная историяФ несется на всех парах: валютный союз ? к 1 июля, присоединение земель ГДР согласно статье 23-й основного закона ? осенью, общегерманские выборы ? в декабре, перенос столицы в Берлин ? готово, баста!Ф
Столица в Берлине, только этого не хватало! Нет нам никакой пощады. УНеужели так уж необходимо, ? робко возражаем мы, ? переносить столицу в Берлин? В Бонне тоже было очень даже недурно...Ф ? УОтстаешь от жизни, дедуля! И этот поезд уже ушел!Ф
Страшно? Нет, не то слово. Тому, кто находится в шоке, не страшно. Я все еще не могу прийти в себя. Меня подташнивает, как пассажира, который сидит в мчащемся поезде, не знает маршрута, не знает места назначения и не уверен, что выдержат рельсы. Меня охватывает смутное беспокойство. Не тот старый страх, что Германии угрожает рецидив варварства и мании величия 30-х и 40-х годов. Но все же опасение, что в ее недрах могут таиться тяжелые социальные конфликты, много зависти и лютой обиды, а там дальше, не у нас, а на Востоке, где распадается советская империя, могут вызреть новые войны, в том числе гражданские.
Да, и еще мне становится немного грустно при мысли о том, что больше не будет на свете невзрачного, маленького, нелюбимого, практичного государства ? Федеративной Республики Германии, в которой я вырос.
1 2
Мне тоже так показалось. И, думаю, многим из моих сверстников. Пусть не сорок лет социализма, но сорок лет крепко сколоченного, прочно пригнанного, вроде бы необратимо надежного, солидного послевоенного порядка вдруг ушли у нас из-под ног. Мы выросли при этом порядке. Другого мы не знали. Не то чтобы мы его особенно ценили, и нам уж совсем не нравился его антураж. Раздел Европы на Восток и Запад, раздел Берлина, раздел мира на два враждебно настроенных, ощерившихся оружием военных блока казался нам чрезвычайно опасным и извращенным, но, увы, логическим следствием мировой войны, которую спровоцировала гитлеровская Германия. С этим предстояло как-то справиться, как-то это преодолеть, но постепенно, полегоньку, шаг за шагом, осторожно действуя в различных направлениях. То обстоятельство, что военный счет приходилось оплачивать главным образом людям по ту сторону железного занавеса, было достойно сожаления, но изменить его было нельзя, разве что ценой еще одной, еще более разорительной войны.
Разумеется, нам еще в школе внушили, что раскол Германии ? это ненадолго, что преамбула основного закона обязывает каждого политика в ФРГ стремиться к его преодолению, что ФРГ и ее столица Бонн ? всего лишь временное сооружение. Но мы не верили в это уже тогда, а с годами верили все меньше. Нельзя десятилетиями жить во времянке, а тем более в такой роскошной, процветающей времянке, а тем более, если ты молод. И когда в воскресных проповедях заходит речь о Унаших братьях и сестрах в зонеФ или когда после возведения Берлинской стены нас призывали в знак национальной солидарности зажигать в окне поминальные свечки, нам казалось это смешным и неискренним ? словно нам, взрослым людям, всерьез предлагали выставлять в камин башмак, чтобы святой Николай бросил в него шоколадку. Нет, единство нации и вообще национальная тема нас не интересовали. Мы считали, что эта идея XIX века давно устарела и опровергнута историей, что без нее можно спокойно обойтись. Живут ли немцы в двух, трех, четырех или дюжине государств ? не все ли равно? 17 июня мы отправились кататься на яхте. Отношение к государству, в котором мы жили, то есть к Федеративной Республике, было сначала настороженно скептическим, потом снисходительным, потом прагматическим и, наконец, даже окрасилось некоторой сдержанной симпатией. Это государство ? отнюдь не временно ? вело себя совсем неплохо, оно было терпимым, демократичным, правовым, практичным ? оно было нашим сверстником и потому в определенном смысле нашим государством.
А вообще-то мы смотрели на Запад и на Юг. Австрия, Швейцария, Венеция, Тоскана, Эльзас, Прованс, даже Крит, Андалусия, Гебридские острова ? если говорить только о Европе ? были нам бесконечно ближе, чем такие захолустья, как Саксония, Тюрингия, Анхальт, Меклен или Брандербург, которые мы в силу необходимости иногда пересекали, чтобы поскорей по транзитной полосе попасть в Западный Берлин. Что значили для нас Лейпциг, Дрезден или Халле? Ничего. Нас интересовали Флоренция, Париж или Лондон. Мы едва помнили названия городов вроде Котбуса, Штральзунда или Цвиккау. В сознании тех из нас, кто родился южнее Главной линии, они разделяли судьбу таких экзотических городов Федеративной Германии, как Гютерсло, Вильгельмсхафен или Фленсбург.
Вот каким было наше осознанное или неосознанное отношение к положению нации, вот что представляла собой казавшаяся твердой почва, которая 9 ноября ушла у нас из-под ног. Случилось землетрясение, не иначе. В один миг центр тяжести сместился на несколько сот километров к востоку. Там, где прежде стояла угрюмая стена, к которой мы норовили повернуться спиной, теперь разверзлась туманная, открытая всем ветрам перспектива, и ошалев, как коровы, перед которыми открылись давно запертые ворота, мы остановились и стоим, пялясь в новом направлении и не решаясь сдвинуться с места.
Другое дело молодые ? двадцати- и двадцатипятилетние, чья историко-политическая система координат только начинает складываться. Для них конец Ухолодной войныФ, изменения в Восточной Европе и немецкое объединение ? первые важные политические события их сознательной жизни, за которыми они следят если не с восторгом, то все же с живым интересом. В те лихорадочные ноябрьские дни я встретил в Париже юную девицу, только недавно приехавшую из Берлина, чтобы несколько месяцев поработать во Франции и изучить язык. От волнения она все время ерзала на стуле и нервно курила одну сигарету за другой ? но не потому, что впервые попала за границу и Париж показался ей таким же интересным, как мне двадцать лет назад. Ничего подобного. Более того, она считала Уполным идиотизмомФ торчать в Париже, когда УВ Берлине такая actionФ. Через три дня она не выдержала и рванула назад: вышибать, как я понял, камни из стены, шляться туда-сюда, залезать на Бранденбургские ворота, дышать вонью УтрабантовФ и считать, что все идет как нельзя лучше. Мне это напомнило лето 1968 года, когда мы удирали из школы, чтобы участвовать в антишпрингеровской демонстрации, промокая до костей под полицейскими водометами. УБыть там, где такая action!Ф Класс!
Точно так же воспринимают ситуацию старшие ? те, кому за пятьдесятшестьдесят, кто лелеет воспоминания о временах до образования ФРГ и сидит у рычагов власти. Они в восторге от того, что Уевропейская политика вновь пришла в движениеФ, они сияют от самоуверенности и глубокого удовлетворения, им дано наконец выпрыгнуть из тени будничной немецкой политики и уцепиться за подол плаща Истории, дабы завершить дело объединения.
А старцы, старцы-то как возликовали! Поколение полит- и культурстарцев военного и довоенного образца ? от Стефана Гейма и Вилли Брандта до юного старца Аугштайна! Им словно вкололи допинг, и они сломя голову кинулись в водоворот событий! Складывается впечатление, что немецкая осень ? их последняя весна, так лихорадочно они принимают во всем участие, во все вмешиваются, произносят речи, судят и рядят. Возбужденные, растроганные, разгневанные, мнящие, что голубая мечта достигнута, что наступила пора прекрасных надежд, они строчат наивно-дерзкие комментарии и ведут себя в общем-то отнюдь не по-стариковски.
В сущности, настоящие старцы ? это мы, сорокалетние дети Федеративной Республики. Нас это землетрясение застало врасплох. Нас оно потрясло до глубины души. Дело не только в нашей исторически заданной ориентации, то есть не в том только дело, что мы не знали никакого иного порядка вещей. Есть еще одно обстоятельство: эти потрясения застали нас в самый неподходящий момент, поскольку мы находимся в том возрасте, когда человек склонен передохнуть, притормозить, оглядеться, оглянуться назад, подвести итоги и постепенно настроиться на вторую половину жизни. Повторяю, постепенно, спокойно, так сказать, вальяжно. Человека моего возраста больше всего утомляет шум и грохот и такое головокружительное ускорение событий, какое мы переживаем сейчас. Скажу больше: они обрушиваются на нас, как снежная лавина. А мы ведь думали, что все бури уже позади. А мы ведь только что разобрались, что к чему в этой жизни ? как в политической, так и в частной. А нам ведь только что удалось, после многих заблуждений и срывов, худо-бедно смастерить более или менее стабильную картину мира, похожую на старый комод со множеством ящичков, куда мы рассовали, как кубики, тысячи камней преткновения нашего существования: морально-этические ? сюда, политические ? туда, вон там ? метафизика, здесь ? страхи и неврозы, тут ? секс, семья, профессия, финансы и так далее. (Да, признаю, мы не слишком торопились взрослеть, мы могли себе это позволить, мы взрослели дольше, чем предшествующее и следующее за нами поколения, но мы все-таки с этим наконец справились.) И вот, когда нам уже казалось, что мы уловили смысл существования и поняли этот мир, что мы хотя бы в общих чертах знаем, куда бежать кролику, нас застает врасплох климакс в образе немецкого единства. Мы были готовы к нарушениям потенции, к удалению простаты, к вставной челюсти, к менопаузе, ко второму Чернобылю, к раку, к смерти, к черту-дьяволу, но только не к УГер-ма-ни-я-е-ди-но-е-о-те-чест-во!Ф Не к этим политическим привидениям! Ведь мы давно засунули это допотопное старье в самый дальний угол нижнего ящика! И вот ? бац! Он упал и развалился, наш маленький комод, а кругом валяются в беспорядке камни преткновения.
УПостойте! ? говорим мы. ? Погодите! ? и изумленно протираем глаза. ? Что здесь, собственно, происходит? Что будет дальше? Как это? Зачем это? А мы этого хотели?Ф Но не успели мы задать свои вопросы, как нам уже со всех сторон ? справа и слева ? стар и млад кричат в ответ: УПоезд ушел!Ф УАх так, ? бормочем мы, те, кто вовсе не собирался ехать этим поездом. ? А нельзя ли остановить состав? Или хотя бы уточнить направление... или немного притормозить, а не лететь на всех парах?Ф УНельзя, ? говорят нам деятели и функционеры, говорят нам те, кто обретается на высоте исторического момента. ? Теперь все катится само собой. События больше не определяются политиками, события сами себя определяют. Раз-два-три, Ударвинистически настроенная историяФ несется на всех парах: валютный союз ? к 1 июля, присоединение земель ГДР согласно статье 23-й основного закона ? осенью, общегерманские выборы ? в декабре, перенос столицы в Берлин ? готово, баста!Ф
Столица в Берлине, только этого не хватало! Нет нам никакой пощады. УНеужели так уж необходимо, ? робко возражаем мы, ? переносить столицу в Берлин? В Бонне тоже было очень даже недурно...Ф ? УОтстаешь от жизни, дедуля! И этот поезд уже ушел!Ф
Страшно? Нет, не то слово. Тому, кто находится в шоке, не страшно. Я все еще не могу прийти в себя. Меня подташнивает, как пассажира, который сидит в мчащемся поезде, не знает маршрута, не знает места назначения и не уверен, что выдержат рельсы. Меня охватывает смутное беспокойство. Не тот старый страх, что Германии угрожает рецидив варварства и мании величия 30-х и 40-х годов. Но все же опасение, что в ее недрах могут таиться тяжелые социальные конфликты, много зависти и лютой обиды, а там дальше, не у нас, а на Востоке, где распадается советская империя, могут вызреть новые войны, в том числе гражданские.
Да, и еще мне становится немного грустно при мысли о том, что больше не будет на свете невзрачного, маленького, нелюбимого, практичного государства ? Федеративной Республики Германии, в которой я вырос.
1 2