— Слишком поздно, — проговорила она, глотая слезы. — Меня воспитали в вере, и я знаю, что натворила. Я не смею больше читать Библию, не смею молиться, но и обещание, данное мною Мерсеру, я нарушить тоже не смею. Если бы мне удалось сказать ей тогда, возможно, это что-то бы изменило. Теперь нет. Прошлого не воротишь и сделанного тоже не вернешь. Если Мерсер узнает, он убьет меня, а я не хочу в ад.
Она больше не задыхалась. Ее голос был слабым и едва слышным, но он больше не прерывался. Хилари встряхнула запястье, которое держала в своей руке.
— Да вы уже в аду, — сказала она. — Все, кто поступает против совести, все они уже в аду. Неудивительно, что вы несчастны. Скажите мне, что вы хотели рассказать Марион. Прошу вас. Я не уйду, пока не получу от вас ответа. Неужели вы хотите, чтобы Мерсер вернулся и застал меня здесь? Поймите — я просто не могу уйти без ответа.
Теперь уже миссис Мерсер перегнулась через подоконник.
— Он убьет вас, — прошептала она. — Хлебным ножом, отверткой, все равно чем, и скажет, что это сделала я — обязательно скажет, — потому что я сумасшедшая. Он всем говорит, что я сумасшедшая, и, убив вас, скажет, что это сделала я. И меня свяжут и посадят под замок — потому что он скажет им, что я сумасшедшая.
У Хилари сжалось сердце. Неужели это правда? Неужели? Очень медленно, очень испуганно и совсем по-детски она спросила:
— А вы… вы действительно сумасшедшая, миссис Мерсер?
Женщина разрыдалась.
— Да нет же, нет! Но это чудовище просто сводит меня с ума! О мисс, почему я до сих пор жива? Как бы мне хотелось умереть, мисс!
Хилари больше не боялась. Ей удалось дотянуться и погладить миссис Мерсер по вздрагивающему плечу. Оно оказалось ужасно худым и тонким.
— Ну не плачьте, миссис Мерсер. Если вы сказали на суде неправду — а я думаю, так оно и было, потому что я знаю Джефа и знаю, что он никогда никого не убивал, — если вы это сделали, «неужели не ясно, что единственный ваш шанс спастись — это все исправить, рассказав теперь правду? Вы боитесь оказаться в аду! Еще бы вам не бояться, если Джеф в тюрьме, а Марион так несчастна. Но только представьте, насколько тяжелее вам было бы, если бы его повесили и вы уже ничего — ничего! — не могли исправить. Разве мысль, что все еще можно исправить, и исправить прямо сейчас, не приносит вам облегчения? Вы ведь не хотите больше страдать? Правда ведь, не хотите?
Миссис Мерсер резко вырвала руку.
— Не знаю, о чем это вы говорите, — сказала она. — Уходите, пока чего-нибудь не случилось.
Глаза Хилари защипало. Ведь она думала — нет, она была уверена, — самые безумные надежды уже кружили ей голову, и вдруг все рухнуло.
Миссис Мерсер отступила к двери на кухню и остановилась, прислонившись к косяку. В ее голосе появилось злорадство.
— Вернетесь на дорогу, повернете налево, а дальше все прямо до самого Ледлингтона. Где ваш велосипед?
Хилари с трудом выпрямилась: она так долго стояла, перегнувшись через подоконник, что у нее затекла спина.
— Разбился, — сказала она. — Они пытались меня убить.
Миссис Мерсер вскинула руки и зажала рот. Потом ее руки опустились, и она спросила:
— Кто?
— А то вы не знаете? — презрительно проговорила Хилари.
Миссис Мерсер попятилась. Освободив проем, она обеими руками и коленом толкнула дверь. Та с грохотом закрылась, и Хилари осталась одна в темноте и тумане.
Она выбралась на дорожку, на ощупь нашла калитку и двинулась по колее.
Глава 21

Марион Грей демонстрировала платье под названием «Лунный свет». Платья как такового было совсем немного, но тому, что удавалось разглядеть, название подходило очень. Было пять часов вечера. Далеко не все женщины, собравшиеся в демонстрационном зале Гарриет Сент-Джаст, собирались что-либо покупать. Многие пришли просто развлечься. Большинство из присутствовавших называли хозяйку Харри или же дорогушей. Ее платья стоили бешеных денег, но и успех, которого она добилась на этом поприте всего за три года, был просто ошеломляющим. Они с Марион учились в одной школе, но Гарриет не признавала дружбы в рабочее время. С десяти утра до шести вечера Марион была для нее только Ивонной — одной из лучших лондонских манекенщиц.
Смуглая сутулая женщина с изможденным морщинистым лицом крикнула через головы чуть не десятка человек:
— Харри, это божественно! Я беру. Скажи ей, чтоб повернулась, я хочу еще раз посмотреть спину.
Марион медленно повернулась, грациозно выгнув шею, оглянулась через плечо и застыла в этой позе. Ее темные волосы были собраны на затылке, лицу придана ровная матовая бледность. Глаза, благодаря залегшим под ними теням, казались неестественно темными и большими. Марион выглядела так, будто в действительности находилась совсем в другом месте. Платье невесомой дымкой окутывало грациозные изгибы ее тела, сглаживая и смягчая их еще больше.
— Достаточно, — бросила ей Гарриет Сент-Джаст. — Следующим покажешь черный бархат.
Марион вышла, и серо-голубой лунный шлейф потянулся следом. Когда двери за ними закрылись, девушка по имени Селия, демонстрировавшая ярко-зеленый спортивный костюм, хихикнула:
— Ну, старуха Кэти дает! «Я беру!» — скопировала она голос смуглой женщины. — Представляешь, как это будет выглядеть? Вот черт! Даже жалко: такое красивое платье.
Марион промолчала. Со сноровкой, которую дает только долгая практика, она стягивала через голову платье. Ей удалось высвободиться из него, не сдвинув в своей прическе ни волоска. Потом она сняла с плечиков черное бархатное платье со шлейфом и стала его надевать.
В дверь просунула голову низенькая белокурая женщина с пушистыми густыми бровями.
— Тебя к телефону, Ивонна.
Селия хихикнула.
— Ох, не хотела бы я оказаться на твоем месте, если Харри об этом узнает. Во время-то показа! Слушай, Флора, неужели я и в самом деле должна напялить на себя эту розовую гадость? Это же совершенно не мой стиль! Я в таком виде на Тоттнем-Корт-роуд и в гробу не рискнула бы показаться, честное слово.
— Лучше поторопись, — фыркнула Флора и закрыла дверь.
Марион прошла в кабинет и подняла трубку. Напрасно Флора не ответила, что она занята. Марион совершенно не представляла, кто мог ей сюда позвонить. Но, кто бы это ни был, он позвонил очень не вовремя. Флора была слишком мягкосердечна — дальняя родственница Гарриет, она тянула за шестерых и никогда не жаловалась, но сказать «нет» было выше ее сил. Марион поднесла трубку к уху и услышала далекий мужской голос:
— Миссис Грей?
— Да.
Черная бархатная лямка соскользнула, и она повела плечом, чтобы вернуть ее на место.
— Марион, это ты?
Она узнала этот голос сразу же. Ее лицо изменилось, и она через силу выговорила:
— Кто это? Кто говорит?
Но она слишком хорошо знала кто.
— Берти Эвертон, — сказал голос. — Слушай, не бросай трубку. Это важно.
— Мне нечего тебе сказать.
— Я знаю, знаю. Я все понимаю, в этом-то и беда. Я бы не стал тебя беспокоить, если бы это не касалось Джеффри. Я подумал, тебе нужно знать. Ничего особенного, конечно, но все же. Я решил, что должен тебе сказать.
Марион тяжело оперлась на письменный стол Гарриет и сказала:
— Я не могу с тобой встретиться. Если у тебя есть что-то — что сказать, — обращайся к моему адвокату.
Эти слова дались ей с таким трудом, что через секунду, услышав ответ, она уже не знала, сумела ли произнести их вовсе.
— Вот и отлично. Я загляну часиков в шесть, — сказал Берти Эвертон.
Марион вспыхнула.
— Ты ведь знаешь, что не можешь сюда приходить!
— Ну, тогда у тебя дома в половине седьмого. Ты уже вернешься?
— Не знаю. У меня показ. Я могу опоздать.
— Я подожду, — сказал Берти Эвертон и повесил трубку.
Марион вернулась в примерочную. Черное бархатное платье называлось «Лукреция Борджиа». У него была широкая жесткая юбка и облегающий корсаж, по моде эпохи Возрождения расшитый жемчугом. Вдоль тяжелых рукавов от плеча до запястья тянулись атласные вставки цвета темной слоновой кости. Выходя из примерочной, Марион взглянула в зеркало. Она не увидела там платья — зато она увидела в своих глазах гнев.
Платье имело оглушительный успех. Его купила тоненькая блондинка, то и дело подносящая к носу крохотный лоскут алого шифона. Это была чья-то подруга из провинции, и, если ей нравилось воображать себя Лукрецией Борджиа, никто, разумеется, ей помешать не мог.
Глава 22

Немногим позднее половины седьмого вечера Хилари добралась до окраины Ледлингтона. При виде первых уличных фонарей она едва не расплакалась от радости. Когда долго блуждаешь впотьмах, на каждом шагу сталкиваясь с жестокостью, и чудом спасаешься от насильственной смерти, очень быстро забываешь, что в мире существуют такие замечательные вещи, как уличные фонари, трамваи, автобусы и толпы людей.
Толпы между тем посматривали на Хилари как-то странно. Поначалу она была так ослеплена восторгом, что не замечала этого, но, когда первая радость улеглась, игнорировать эти взгляды и дальше стало попросту невозможно, и Хилари очнулась, сообразив, что всю ночь ползала по грязным дорогам, продиралась сквозь изгороди и, вероятно, сильно теперь напоминает прошлогоднее пугало. Она огляделась по сторонам и обнаружила на другой стороне улицы вывеску «Сорока и попугай». Вывеска была очень милой: сорока и попугай сидели рядышком на золоченой жердочке. Сорока была черно-белой, попугай — абсолютно зеленым. Они испокон веков украшали вывеску одной из лучших гостиниц Ледлингтона, хотя никто и не знал, что именно они призваны были символизировать.
Хилари перешла улицу, преодолела с полдюжины ступеней и вошла в такой сумрачный холл, что к ней тут же вернулась уверенность. Позднее, когда она умылась, он, разумеется, показался ей несколько мрачноватым, но на данный момент подходил в самый раз. После того как она объяснила приятной пожилой леди за стойкой, что попала в велосипедную катастрофу, весь персонал гостиницы проникся к ней искренним пониманием и сочувствием, хотя, надо признать, сделать это было весьма непросто: посмотрев в зеркало, Хилари пришла к выводу, что более подозрительной и не внушающей доверия особы она в жизни еще не видела. Одна половина лица была целиком покрыта засохшей грязью — Хилари тут же вспомнила мокрый гравий под своей щекой. Шляпка исчезла — Хилари представления не имела, когда это случилось, — и волосы были перемазаны глиной. От виска к уху тянулась длинная царапина; еще одна — поменьше, зато глубокая — украшала подбородок. Обе кровоточили, и кровь смешалась с глиной причудливыми разводами. Пальто висело клочьями, юбка была порвана, а ладони стерты.
— Боже! Ну и видок! — присвистнула Хилари и начала приводить себя в порядок.
Для этого в ее распоряжении было сколько угодно горячей воды, мыло, огромное грубое полотенце и еще одно — маленькое и мягкое, — которым ее снабдила удивительно милая горничная специально «для этих жутких царапин, мисс». Все это плюс большая ванная, в которой можно было плескаться в свое удовольствие, позволили Хилари принять почти надлежащий вид, в то время как горничная пыталась хоть чем-то помочь безвозвратно погубленному пальто. Потом ей подали превосходный крепкий чай — «Сорока и попугай» покупает его по шесть шиллингов фунт, мисс, — и принесли расписание поездов, которое обрадовало Хилари гораздо меньше, потому что стоило ей в него заглянуть, как она тут же почувствовала, что на свете нет силы, способной заставить ее сесть в какой-нибудь из этих жутких ночных поездов и ехать в нем одной до самого Лондона. Уговаривать себя или обзывать трусихой не было никакого смысла. Мужество окончательно покинуло Хилари. Она просто не могла этого сделать. Не было никаких сомнений, что любой вагон, в какой бы она ни села, окажется пустым сразу или опустеет на следующей же остановке. Тогда появится кто-то из них, и одним несчастным случаем на железной дороге станет больше, а одной Хилари Кэрью — меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38