Ведь у нас, у мужчин, так бывает. У каждого из нас есть женщина, которую мы когда-то любили, а потом мечтаем о ней до конца своей жизни. Но лучше, если мы с ней не встречаемся, потому что потом она начинает подкрашивать волосы и грудь ее теряет упругость, появляется живот. Короче, она стареет, как и мы. Мечты не бывают вечными. Любая мечта, в сущности, есть иллюзия. Дело просто в том, что некоторым труднее признать этот факт, чем другим.
– Я осознаю это, Веум. Но вернее сказать, что у меня и мечты-то не было. Или была очень недолго. Я встретился здесь с Венке как со старым школьным товарищем, которого знавал давным-давно, с которым было много общего. Но теперь ничего общего не осталось, прошло время, и я разговаривал с ней как и с любым другим старым знакомым. Вот и все.
– Правда? Это все? И часто ты с ней встречался?
– Я сней не встречался,Веум. Я изредка случайно с ней сталкивался.
– А ее муж?
– Я его никогда не видел, не представляю даже, как он выглядел.
– Ты понимаешь, что я могу спросить обо всем этом у самой Венке?
– Так спрашивай! Спрашивай, пока не лопнет глотка. Она не умеет говорить неправду.
Правда – опасное понятие. Никогда не знаешь, в какой момент она начинает расти и вдруг становится чрезмерной. Гюннар Воге был похож на Человека, хорошо это понимающего, потому что его лицо вдруг изменилось, будто ему дали попробовать что-то непривычное.
– Где ты был во вторник вечером, Воге?
– Я думаю, тебе лучше попросить полицию, чтобы они это у меня выяснили, Веум. Тебя это не касается.
– Возможно, не касается, – ответил я. – Они тебя пригласят, Воге. Счастливо…
Я повернулся и пошел к двери, но я знал, что он еще остановит меня. Я видел это по его лицу и знал, что он из тех, кому необходимо выговориться до конца, если уж начал. И он крикнул мне вдогонку:
– Уж если ты непременно хочешь знать все, я скажу тебе. Я был дома, Веум. Один. Совсем один на двенадцатом этаже, но не в этом, а в соседнем блоке. У меня нет алиби, но я хотел бы увидеть человека, который станет утверждать, что встретил меня где-то в это время.
– Где? – спросил я.
– Что где?
– Где, в каком темном переулке ты хотел бы его встретить, чтобы шарахнуть промеж глаз или ударить в живот.
Я считал, что Воге заслужил это, потому что он сам сказал, что я ему не нравлюсь. А я из тех, кто предпочитает нравиться. Встречая себе подобных, я хочу, чтобы они мне симпатизировали.
Я оставил его в дверях его конторы, там, где он должен был готовить клубный вечер. Я быстро пошел по коридору и выбрался наверх в благословенный серый день. За время нашего разговора атомная война не разразилась. Машины стояли там, где им полагается. Люди спешили куда-то. В окнах домов зажигался свет и мерцал, поднимаясь ступеньками к небу, недостижимому для нас.
Я, как всегда, посмотрел на Людерхорн. Старый дьявол лежал там наготове. Может, последовать совету Люсне? Взбежать на вершину, пнуть ее ногой. Интересно, закричит ли дьявол «ой»?
Удивительно, как много можно сделать, если есть время. Как много гор, на которые хорошо было бы подняться, и столько же, с которых можно спуститься. Мне было предопределено судьбой никогда не задерживаться на вершине, всегда спускаться вниз. Одному богу известно, почему, и только он знает, что ждет тебя на вершине. Сам ты этого никогда не узнаешь.
37
Мне надо было поесть, но мой желудок не смог бы переварить обед из трех блюд, да я и не был в состоянии ехать обратно в город. Я остановился у первой попавшейся сосисочной, или «уличной кухни», как в 70-е годы стали это называть. «Уличная кухня» отличается тем, что там готовят множество иных несъедобных блюд в придачу к горячим сосискам, и эти другие блюда – самая нездоровая пища, которую только можно себе представить. Здесь в дело идут мясные обрезки, кишки, смешанные с разной ерундой, и приправленные специями из урезанного бюджета, и сдобренные горчицей, кетчупом и луком, чтобы придать хоть какой-то вкус. Если хочешь пить, можно взять подкрашенной сладкой воды или пахнущее помоями да и выглядящее не лучше кофе-экспрессо.
«Кухня» находилась в какой-то адской конуре в тупике у стоянки машин, метрах в пятидесяти от светящейся огнями бензозаправочной станции, расположенной на таком широком и пустынном участке шоссе, что никому не хотелось там поселиться.
Я поставил машину рядом с десятью-двенадцатью новыми, блестящими краской и металлом мотоциклами в модных красно-желто-зеленых тонах. Черные теперь не в моде, а эти новые по размерам были чуть меньше, чем старые. Они походили на мопеды-акселераты и были подходящим средством передвижения для подростков. Перед окошком «уличной кухни» как раз и стояли такие юнцы – половина девчонок и половина мальчишек. В кулаках у них были зажаты бутылочки с кока-колой, а в глазах засветилась неуверенность, когда они увидели, что я вышел из машины и направился к закусочной.
Один из них что-то сказал, но я не расслышал.
Раздался дружный смех.
– Где ты раскопал такую машину, в историческом музее?
Снова смех, клокочущий смех, как на шабаше у ведьм. Я улыбнулся. Они были не такие, как компания Джокера, было понятно, что они предпочитают трепаться и шутить. Это было видно по их лицам. Ничего удручающего и неприятного я в них не заметил. Они были в том возрасте, когда все люди старше двадцати лет подвергались осмеянию. В компании всегда находился один, кто начинал первым. Когда-то и я был в такой же компании, хотя и без мотоцикла. И я знал, чем они займутся, когда разойдутся по домам. Каждый сядет перед зеркалом и внимательно, с интересом, достойным изучения серьезных проблем, станет разглядывать свои прыщи или то, что находится между ног, не слишком хорошо понимая, что же делать с этим своим хозяйством и появится ли когда-нибудь на него покупатель. Это трудный и несчастный возраст, возраст сомнений, от которого окончательно никогда не освобождаешься – так и носишь его в душе многие годы, как старые шрамы. Я никогда не скучал по этим годам. Бывало, мне хотелось, чтобы мне снова было семь лет, хотелось вернуть свои двадцать семь. Но я никогда не мечтал вернуться в семнадцать.
Я подошел к окошку. В кухоньке-кладовке стояли две девушки лет двадцати. Я заказал четыре сосиски с кетчупом и, будучи неисправимым оптимистом, поинтересовался, не найдется ли у них бутылочки апельсинового сока. Сока, конечно, не было, и мне пришлось довольствоваться крем-содой.
– Гуляешь, дядя? – спросил один из подростков.
Я улыбнулся, зажав сосиску между зубами.
– Да, вот вышел убить несколько часиков, – ответил я. – А ты знаешь, каково содержание жира в этой сосиске? – спросил я одного паренька, который показался мне человеком, не имеющим ни малейшего представления о содержании жира в себе самом.
Он смущенно улыбнулся. Все остальные мой вопрос проигнорировали. Их не прельщала перспектива разговаривать с человеком, которому за тридцать. Они быстренько ретировались, поручив моим заботам как сосиски, так и девушек в клетке.
Девушки стояли, тесно прижавшись друг к другу, и были похожи на сиамских близнецов. Они прижимались не потому, что очень любили друг друга, просто в кухоньке было тесно. На них были курточки цвета индиго, заляпанные пятнами жира, кетчупа и горчицы. Девушки были коренастыми и плотными, как сверху, так и снизу. Цвет их волос вел свое происхождение из пузырька, и не из дорогого. Было очевидно, что через несколько лет они станут похожи на Хильдур Педерсен.
У нас было не слишком много общего для поддержания беседы, так что я поспешил закончить еду, выпил воду и двинулся обратно к бетонным башням.
Прежде чем войти в подъезд, я постоял у машины и посмотрел на башни со стороны. Четыре высоких бетонных дома – и сколько людей?! Двести-триста взрослых и Детей в каждом. Примерно тысяча во всех четырех. Тысяча человек, взмывших в высоту в своих ящиках-квартирах с фамилиями на дверях. Тысяча человек, снующих взад-вперед, как заводные куклы. Тут были разные куклы. Одни спали, просыпались, ели, садились в свои игрушечные автомобили, уезжали и к четырем возвращались домой, снова ели, спали, смотрели телевизор и опять спали. Другие спали, ели, воспитывали детей, стирали, приглядывали за чужими детьми, готовили обед, сидели, спали, мыли посуду, читали газеты, смотрели телевизор, спали. Были еще такие, очень маленькие, которым было трудно запомнить, что и как они должны делать, и они творили всякие глупости: играли, плакали, выясняли на темных лестницах в подвал, чем отличаются мальчики от девочек, играли в футбол и дрались, спали и ели. Взрослые куклы еще занимались любовью, большинство раз в неделю, чаще всего по субботам, предварительно выпив бутылочку вина и погасив свет. Другие – раз в месяц, да и то считали, что это часто. Но кое-кто проделывал это каждый день. Случается, что какая-то кукла становится непослушной, ведет себя не так, спит не с той куклой, а если проткнешь ее ножом, оказывается, что из нее течет кровь, и тогда спрашиваешь себя: неужели они игрушечные и заводные? Может быть, у каждой есть своя тайна, как у Юнаса, свои мечты, как у Юнаса, но не всем удается осуществить их, как Юнасу Андресену, и поэтому только немногие от этого погибают. Четыре дома. В одном живет Гюннар Воге. В другом – Сольфрид Бреде, и недавно еще жила Венке Андресен. В третьем – Джокер со своей матерью Хильдур Педерсен. И туда я как раз направлялся.
Начало смеркаться – серо-синяя темнота быстро сменилась сине-черной и наконец совсем черной. Черная, беззвездная тьма и мелкий пронизывающий дождик.
Дверь отворилась раньше, чем я нажал кнопку звонка. И когда мы вдруг столкнулись лицом к лицу, Джокер был удивлен не меньше меня.
Во мне еще звучал его высокий тонкий голос, когда в прошлый вторник он крикнул: «Что там случилось?»
Но сейчас его голос был другим.
– Я предупреждал тебя, Гарри. Помнишь, что я тебе сказал? – зашипел он.
– У меня плохая память. Наверное, от возраста.
Джокер прищурился.
– Я сказал тебе тогда: «Не ходи к моей матери, держись от нее подальше».
– Успокойся, Юхан. Я ничего плохого не сделаю.
– Я не Юхан, – грубо перебил он. – Во всяком случае, не для тебя, Гарри. Ты из… других.
– Ты уверен? – спросил я, но он не ответил. – А Гюннар Воге, он из тех,он на правильной стороне, да?
– По крайней мере он нормальный.
– Хорошо. Но кто на правильной стороне, а кто на неправильной?
– Есть те, кто с нами, и вы – те, кто против нас.
– Ты мне кого-то напоминаешь, – сказал я. – В какой-то книжке я уже читал про это.
Он жестом показал, что хочет пройти.
– Минуточку, – задержал я его. – У нас с Гюннаром Воге очень похожее прошлое. Я думаю, что смог бы понять тебя. Я вижу, как ты ищешь, на что можно опереться, но нож – не опора, и может случиться, что ты сам себя поранишь. А держать в страхе детей – не велика заслуга и не лучший фундамент для будущего, Юхан.
– Я сказал, чтобы ты не смел так меня называть.
– Хорошо. Как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Крошка Билли?
– Я тебе говорю… Я предупреждаю тебя: не ходи к моей матери. Это плохо кончится.
Из квартиры донесся низкий голос Хильдур Педерсен.
– Кто это? С кем ты разговариваешь, Юхан?
Он зло посмотрел на меня и крикнул:
– Никто.
– Что ж, если ты зовешь меня «никто», я буду звать тебя «нигде», и мы можем выступать дуэтом под названием «Никто-нигде». Правда, смешно?
Нет. Джокеру не было смешно.
– Убирайся отсюда, Веум, – проговорил он.
– Успокойся, Юхан. Я хочу задать твоей матери только один вопрос. Ни больше ни меньше. И я это сделаю.
Он ткнул в меня указательный палец и больше, чем когда-либо, стал похож на священника.
– Последнее предупреждение, Веум.
Я отодвинул палец и его владельца в сторону и, войдя в квартиру, захлопнул за собой дверь. Юхан снаружи дал по ней пинка, и я услышал его быстрые удаляющиеся шаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Я осознаю это, Веум. Но вернее сказать, что у меня и мечты-то не было. Или была очень недолго. Я встретился здесь с Венке как со старым школьным товарищем, которого знавал давным-давно, с которым было много общего. Но теперь ничего общего не осталось, прошло время, и я разговаривал с ней как и с любым другим старым знакомым. Вот и все.
– Правда? Это все? И часто ты с ней встречался?
– Я сней не встречался,Веум. Я изредка случайно с ней сталкивался.
– А ее муж?
– Я его никогда не видел, не представляю даже, как он выглядел.
– Ты понимаешь, что я могу спросить обо всем этом у самой Венке?
– Так спрашивай! Спрашивай, пока не лопнет глотка. Она не умеет говорить неправду.
Правда – опасное понятие. Никогда не знаешь, в какой момент она начинает расти и вдруг становится чрезмерной. Гюннар Воге был похож на Человека, хорошо это понимающего, потому что его лицо вдруг изменилось, будто ему дали попробовать что-то непривычное.
– Где ты был во вторник вечером, Воге?
– Я думаю, тебе лучше попросить полицию, чтобы они это у меня выяснили, Веум. Тебя это не касается.
– Возможно, не касается, – ответил я. – Они тебя пригласят, Воге. Счастливо…
Я повернулся и пошел к двери, но я знал, что он еще остановит меня. Я видел это по его лицу и знал, что он из тех, кому необходимо выговориться до конца, если уж начал. И он крикнул мне вдогонку:
– Уж если ты непременно хочешь знать все, я скажу тебе. Я был дома, Веум. Один. Совсем один на двенадцатом этаже, но не в этом, а в соседнем блоке. У меня нет алиби, но я хотел бы увидеть человека, который станет утверждать, что встретил меня где-то в это время.
– Где? – спросил я.
– Что где?
– Где, в каком темном переулке ты хотел бы его встретить, чтобы шарахнуть промеж глаз или ударить в живот.
Я считал, что Воге заслужил это, потому что он сам сказал, что я ему не нравлюсь. А я из тех, кто предпочитает нравиться. Встречая себе подобных, я хочу, чтобы они мне симпатизировали.
Я оставил его в дверях его конторы, там, где он должен был готовить клубный вечер. Я быстро пошел по коридору и выбрался наверх в благословенный серый день. За время нашего разговора атомная война не разразилась. Машины стояли там, где им полагается. Люди спешили куда-то. В окнах домов зажигался свет и мерцал, поднимаясь ступеньками к небу, недостижимому для нас.
Я, как всегда, посмотрел на Людерхорн. Старый дьявол лежал там наготове. Может, последовать совету Люсне? Взбежать на вершину, пнуть ее ногой. Интересно, закричит ли дьявол «ой»?
Удивительно, как много можно сделать, если есть время. Как много гор, на которые хорошо было бы подняться, и столько же, с которых можно спуститься. Мне было предопределено судьбой никогда не задерживаться на вершине, всегда спускаться вниз. Одному богу известно, почему, и только он знает, что ждет тебя на вершине. Сам ты этого никогда не узнаешь.
37
Мне надо было поесть, но мой желудок не смог бы переварить обед из трех блюд, да я и не был в состоянии ехать обратно в город. Я остановился у первой попавшейся сосисочной, или «уличной кухни», как в 70-е годы стали это называть. «Уличная кухня» отличается тем, что там готовят множество иных несъедобных блюд в придачу к горячим сосискам, и эти другие блюда – самая нездоровая пища, которую только можно себе представить. Здесь в дело идут мясные обрезки, кишки, смешанные с разной ерундой, и приправленные специями из урезанного бюджета, и сдобренные горчицей, кетчупом и луком, чтобы придать хоть какой-то вкус. Если хочешь пить, можно взять подкрашенной сладкой воды или пахнущее помоями да и выглядящее не лучше кофе-экспрессо.
«Кухня» находилась в какой-то адской конуре в тупике у стоянки машин, метрах в пятидесяти от светящейся огнями бензозаправочной станции, расположенной на таком широком и пустынном участке шоссе, что никому не хотелось там поселиться.
Я поставил машину рядом с десятью-двенадцатью новыми, блестящими краской и металлом мотоциклами в модных красно-желто-зеленых тонах. Черные теперь не в моде, а эти новые по размерам были чуть меньше, чем старые. Они походили на мопеды-акселераты и были подходящим средством передвижения для подростков. Перед окошком «уличной кухни» как раз и стояли такие юнцы – половина девчонок и половина мальчишек. В кулаках у них были зажаты бутылочки с кока-колой, а в глазах засветилась неуверенность, когда они увидели, что я вышел из машины и направился к закусочной.
Один из них что-то сказал, но я не расслышал.
Раздался дружный смех.
– Где ты раскопал такую машину, в историческом музее?
Снова смех, клокочущий смех, как на шабаше у ведьм. Я улыбнулся. Они были не такие, как компания Джокера, было понятно, что они предпочитают трепаться и шутить. Это было видно по их лицам. Ничего удручающего и неприятного я в них не заметил. Они были в том возрасте, когда все люди старше двадцати лет подвергались осмеянию. В компании всегда находился один, кто начинал первым. Когда-то и я был в такой же компании, хотя и без мотоцикла. И я знал, чем они займутся, когда разойдутся по домам. Каждый сядет перед зеркалом и внимательно, с интересом, достойным изучения серьезных проблем, станет разглядывать свои прыщи или то, что находится между ног, не слишком хорошо понимая, что же делать с этим своим хозяйством и появится ли когда-нибудь на него покупатель. Это трудный и несчастный возраст, возраст сомнений, от которого окончательно никогда не освобождаешься – так и носишь его в душе многие годы, как старые шрамы. Я никогда не скучал по этим годам. Бывало, мне хотелось, чтобы мне снова было семь лет, хотелось вернуть свои двадцать семь. Но я никогда не мечтал вернуться в семнадцать.
Я подошел к окошку. В кухоньке-кладовке стояли две девушки лет двадцати. Я заказал четыре сосиски с кетчупом и, будучи неисправимым оптимистом, поинтересовался, не найдется ли у них бутылочки апельсинового сока. Сока, конечно, не было, и мне пришлось довольствоваться крем-содой.
– Гуляешь, дядя? – спросил один из подростков.
Я улыбнулся, зажав сосиску между зубами.
– Да, вот вышел убить несколько часиков, – ответил я. – А ты знаешь, каково содержание жира в этой сосиске? – спросил я одного паренька, который показался мне человеком, не имеющим ни малейшего представления о содержании жира в себе самом.
Он смущенно улыбнулся. Все остальные мой вопрос проигнорировали. Их не прельщала перспектива разговаривать с человеком, которому за тридцать. Они быстренько ретировались, поручив моим заботам как сосиски, так и девушек в клетке.
Девушки стояли, тесно прижавшись друг к другу, и были похожи на сиамских близнецов. Они прижимались не потому, что очень любили друг друга, просто в кухоньке было тесно. На них были курточки цвета индиго, заляпанные пятнами жира, кетчупа и горчицы. Девушки были коренастыми и плотными, как сверху, так и снизу. Цвет их волос вел свое происхождение из пузырька, и не из дорогого. Было очевидно, что через несколько лет они станут похожи на Хильдур Педерсен.
У нас было не слишком много общего для поддержания беседы, так что я поспешил закончить еду, выпил воду и двинулся обратно к бетонным башням.
Прежде чем войти в подъезд, я постоял у машины и посмотрел на башни со стороны. Четыре высоких бетонных дома – и сколько людей?! Двести-триста взрослых и Детей в каждом. Примерно тысяча во всех четырех. Тысяча человек, взмывших в высоту в своих ящиках-квартирах с фамилиями на дверях. Тысяча человек, снующих взад-вперед, как заводные куклы. Тут были разные куклы. Одни спали, просыпались, ели, садились в свои игрушечные автомобили, уезжали и к четырем возвращались домой, снова ели, спали, смотрели телевизор и опять спали. Другие спали, ели, воспитывали детей, стирали, приглядывали за чужими детьми, готовили обед, сидели, спали, мыли посуду, читали газеты, смотрели телевизор, спали. Были еще такие, очень маленькие, которым было трудно запомнить, что и как они должны делать, и они творили всякие глупости: играли, плакали, выясняли на темных лестницах в подвал, чем отличаются мальчики от девочек, играли в футбол и дрались, спали и ели. Взрослые куклы еще занимались любовью, большинство раз в неделю, чаще всего по субботам, предварительно выпив бутылочку вина и погасив свет. Другие – раз в месяц, да и то считали, что это часто. Но кое-кто проделывал это каждый день. Случается, что какая-то кукла становится непослушной, ведет себя не так, спит не с той куклой, а если проткнешь ее ножом, оказывается, что из нее течет кровь, и тогда спрашиваешь себя: неужели они игрушечные и заводные? Может быть, у каждой есть своя тайна, как у Юнаса, свои мечты, как у Юнаса, но не всем удается осуществить их, как Юнасу Андресену, и поэтому только немногие от этого погибают. Четыре дома. В одном живет Гюннар Воге. В другом – Сольфрид Бреде, и недавно еще жила Венке Андресен. В третьем – Джокер со своей матерью Хильдур Педерсен. И туда я как раз направлялся.
Начало смеркаться – серо-синяя темнота быстро сменилась сине-черной и наконец совсем черной. Черная, беззвездная тьма и мелкий пронизывающий дождик.
Дверь отворилась раньше, чем я нажал кнопку звонка. И когда мы вдруг столкнулись лицом к лицу, Джокер был удивлен не меньше меня.
Во мне еще звучал его высокий тонкий голос, когда в прошлый вторник он крикнул: «Что там случилось?»
Но сейчас его голос был другим.
– Я предупреждал тебя, Гарри. Помнишь, что я тебе сказал? – зашипел он.
– У меня плохая память. Наверное, от возраста.
Джокер прищурился.
– Я сказал тебе тогда: «Не ходи к моей матери, держись от нее подальше».
– Успокойся, Юхан. Я ничего плохого не сделаю.
– Я не Юхан, – грубо перебил он. – Во всяком случае, не для тебя, Гарри. Ты из… других.
– Ты уверен? – спросил я, но он не ответил. – А Гюннар Воге, он из тех,он на правильной стороне, да?
– По крайней мере он нормальный.
– Хорошо. Но кто на правильной стороне, а кто на неправильной?
– Есть те, кто с нами, и вы – те, кто против нас.
– Ты мне кого-то напоминаешь, – сказал я. – В какой-то книжке я уже читал про это.
Он жестом показал, что хочет пройти.
– Минуточку, – задержал я его. – У нас с Гюннаром Воге очень похожее прошлое. Я думаю, что смог бы понять тебя. Я вижу, как ты ищешь, на что можно опереться, но нож – не опора, и может случиться, что ты сам себя поранишь. А держать в страхе детей – не велика заслуга и не лучший фундамент для будущего, Юхан.
– Я сказал, чтобы ты не смел так меня называть.
– Хорошо. Как ты хочешь, чтобы я тебя называл? Крошка Билли?
– Я тебе говорю… Я предупреждаю тебя: не ходи к моей матери. Это плохо кончится.
Из квартиры донесся низкий голос Хильдур Педерсен.
– Кто это? С кем ты разговариваешь, Юхан?
Он зло посмотрел на меня и крикнул:
– Никто.
– Что ж, если ты зовешь меня «никто», я буду звать тебя «нигде», и мы можем выступать дуэтом под названием «Никто-нигде». Правда, смешно?
Нет. Джокеру не было смешно.
– Убирайся отсюда, Веум, – проговорил он.
– Успокойся, Юхан. Я хочу задать твоей матери только один вопрос. Ни больше ни меньше. И я это сделаю.
Он ткнул в меня указательный палец и больше, чем когда-либо, стал похож на священника.
– Последнее предупреждение, Веум.
Я отодвинул палец и его владельца в сторону и, войдя в квартиру, захлопнул за собой дверь. Юхан снаружи дал по ней пинка, и я услышал его быстрые удаляющиеся шаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44