(Даже в Берлине не так легко отделаться от трупа. Вероятно, фашисты успели утопить в озере своего человека, но сделать это с Джоунсом им, наверное, помешали.) Не исключено, что ему тоже дали возможность посетить штаб-квартиру, а затем отпустили, однако возможность передачи им в нашу резидентуру добытой информации оказалась настолько серьезной, что его ликвидировали, поскольку он мог узнать больше меня, если ему удалось завербовать агента из руководства “Феникса”. И все же руководители организации сейчас вновь шли на огромный риск: до начала операции оставалось совсем немного времени, и нацистам во что бы то ни стало хотелось узнать адрес нашей берлинской резидентуры, которая могла им все сорвать.
Эта обстановка сложилась, видимо, в результате действий Октобера. Его терпение, очевидно, иссякло после того, как Инга доложила ему о том, что не смогла получить от меня информацию, хотя, как было приказано, она применяла методику, разработанную в Дахау. Он решил подбросить мне папку с подборкой хорошо сфабрикованных документов о “Трамплине”.
Возможно, что трюк с “документами” был уже испробован на Джоунсе, и в таком случае, я был жив сейчас только потому, что не имел в центре “Феникса” своего агента-внутренника. Не исключено, что тогда у нацистов не хватило филеров, чтобы организовать за Джоунсом и его агентом такое наблюдение, которое предотвратило бы передачу им информации нашей разведке. Сегодня же вечером вели за мной слежку пятеро, а может быть, и больше.
“Трамплин” на бумаге выглядел неплохо; нацисты, конечно, понимали, что далеко не каждый разведчик – эксперт в вопросах стратегии. Однако мне все же удалось обнаружить в “документе” некоторые неправильности, и именно тогда-то я пошел на риск, предполагая, что папка подсовывается лишь для того, чтобы вынудить меня немедленно действовать, то есть схватить ее и со всех ног броситься в резидентуру, заботясь только о том, чтобы благополучно туда добраться.
Брауна я раньше не встречал и вообще о нем ничего не знал. Я не сомневался, что Инга теперь на нашей стороне, но боится выдать себя перед Брауном. Мне кажется, что она предупредила бы меня о том, что папка “Трамплин” – фальшивка, если бы имела возможность сделать это. Однако такой возможности ей не представилось. Вначале ей помешал Браун, потом человек в лифте, а затем опять Браун в такси. Он явно встревожился, услышав о моем намерении отправиться в штаб-квартиру “Феникса”, так как никаких указаний на сей счет заранее не получил. Браун задержался у Инги и быстро переговорил по телефону со своим начальством или же предупредил кого-нибудь из теперь уже многочисленных филеров в этом районе. Как бы там ни было, но центру “Феникса” пошло сообщение: “Квиллер направился к вам”.
Несомненно, это нарушило планы нацистов. Они установили тщательное наблюдение за домом, дали мне папку с “очень важными документами”, которые я, по их расчетам, должен был немедленно доставить в резидентуру, а вместо этого я направился к ним!
Браун вышел из такси первым, тайком от меня (он же был “перебежчиком”!) встретился с Октобером и доложил, что я нахожусь у дома. Октобер решил продолжать игру. Я прочитал “документы”, хотел проверить достоверность информации, содержащейся в них, и, разумеется, должен был получить подтверждение на этот счет.
Пока мы с Ингой ждали в холле, в оперативном зале на стол-планшет положили карту района Средиземного моря и сделали на ней соответствующие обозначения и пометки; на таких столах минут за десять можно показать любой из двенадцати-пятнадцати географических районов. Затем привели меня.
Перебежчик во многом напоминает хамелеона и, подобно ему, принимает или пытается принять окраску окружения. Оказавшись после бегства в одиночестве, он бросает взгляд на все его окружающее, приходит в себя и, протрезвев, со всех ног бросается домой, откуда недавно сбежал.
Причины перехода из одного лагеря в другой чаще всего носят политический характер, но иногда объясняются факторами материального, религиозного или даже романтического порядка. Инга перебежчицей в подлинном значении этого слова не была, хотя сама себя считала ею, и все же, бросив взгляд на окружающее, со всех ног бросилась туда, где, как ей ошибочно казалось, находится ее дом, – в штаб-квартиру неонацистов.
Инга испугалась, когда я сказал ей, что отправляюсь в центр “Феникса”. Раньше она предполагала, что тоже будет там присутствовать, лишь наблюдая за тем, как развернутся события, теперь же ей самой предстояло принять участие в них. С яростным фанатизмом раскаявшейся грешницы она намеревалась восстановить там утраченное было доверие к себе и переложить всю вину за приносимую жертву. Именно поэтому она вытащила папку из кармана пальто и, передав ее Октоберу, сообщила: “Он ознакомился со всеми документами. Со всеми, без исключения”.
Нацисты, очевидно, уже начали ее подозревать в намерении порвать с организацией, и она, возможно, догадывалась об этом. Октобер, наверное, размышлял, почему в действительности она по-настоящему не попытается установить со мной такие отношения, которые дали бы ей возможность “опросить” меня по методам, столь успешно применявшимся в Дахау, и почему после эпизода с неудачно организованной аварией машины, когда Инга получила указание заняться мною, она ничего не узнала. Например, ей не доверили одной сопровождать меня в дом в Грюневальде – с нами отправился Браун, который ушел только после того, как его сменил находившийся поблизости филер. Инга знала об этом, и ее опасения усилились еще больше, а инсценированный ею припадок фанатизма перед “священным пеплом” представлял отчаянную попытку убедить руководство “Феникса” в ее ничем не поколебленной лояльности.
Я шел по пустынным улицам, и ночной холод успокаивающе действовал на меня, а только что покинутая штаб-квартира “Феникса” со свастиками на занавесях, точно воспроизводящая последнее логово фюрера, все более и более казалась мне сумасшедшим домом. Но обстановка сумасшествия в Западном Берлине была характерна не только для одного этого дома, и поэтому существование здесь центра нацистской организации, подготавливающей новую мировую войну, представлялось как нечто неизбежное.
Прошло полчаса, но мысль об Инге не покидала меня, и мне казалось, что я все еще ощущаю тепло ее губ. Я понимал, что обязательно должен найти ответ на мучивший меня вопрос о ней, хотя отразиться на моих действиях это никак не могло. Из трех возможных ответов наиболее вероятным был один: Инга выбежала из дома и догнала меня по своей инициативе, а не потому, что ее послали. Явившись со мной в штаб “Феникса”, вручив там папку и воздав хвалу золе, оставшейся от их идола, она надеялась, что убедила гитлеровцев в своей преданности, но не была полностью уверена в этом.
Нацистам требовалось срочно узнать точное местонахождение резидентуры нашей разведки в Берлине. Если бы Инга сделала это, она могла бы больше не бояться их мести – они снова приняли бы ее в свое лоно и даже вознаградили бы. Именно поэтому она осуществила еще одну, последнюю, попытку убедить меня, что порвала с “Фениксом” и теперь верит только мне (“Ты – моя жизнь, Квил”, – сказала она).
Я сделал вид, что доверяю ей, потому что это было в моих интересах. Руководство “Феникса” будет действовать и дальше так, как оно это делает сейчас. Нацисты откажутся от своей тактики только в том случае, если убедятся, что я не верю в неизбежность операции “Трамплин”. Эта их тактика представляла для меня большую опасность, но, во всяком случае, я о ней знал и мог противодействовать. Изменение же ими тактики сразу поставило бы меня в тяжелое положение.
Инга должна была бы доложить нацистам, что я действительно полностью убежден в подлинности всех материалов, относящихся к “Трамплину”. Номер телефона, который я ей дал, никакого отношения к нашей берлинской резидентуре не имел. Я его просто выдумал. Нацисты позвонят по этому телефону и, если таковой номер действительно существует, выяснят, что он принадлежит какому-то неизвестному им абоненту. Разумеется, они не откажутся тут же от него, а проверят, не находится ли там тщательно законспирированная резидентура нашей разведки. Но даже и потом они будут думать, что Инга могла ошибиться, так как номер телефона я сообщил ей только устно и очень торопился. Все это лишь укрепляло мое убеждение, что нацисты будут и в дальнейшем применять тактику, которую они проводили сейчас. Правда, я не находил в этом утешения для себя – в конечном-то счете нацисты хотели убить меня.
В штаб-квартире “Феникса” я находился в большей безопасности, чем сейчас на улице. Направляясь в тот дом, я не искал смерти, но вот сейчас, когда я покинул его, она шла за мной по пятам.
Продолжая размышлять, я заметил, что поблизости появился шестой филер – человек в светлом пальто. Теперь уже за мной следили, вероятно, человек двадцать, но только один или двое из них имели указание убить меня, а остальные только вели слежку открыто и служили “приманкой” для отвлечения внимания. Это было вполне в стиле Октобера. Меня выпустили из ловушки и вели тщательную слежку, зная при этом, что я ее обнаружу, поскольку время было позднее, а улицы пустынные; не желая рисковать, Октобер бросил за мной чуть ли не толпу “хвостов”. Вскоре они начнут отзываться один за другим, я выявлю до рассвета еще человек шесть и успокоюсь… еще до рассвета уговорю себя, что я наконец оторвался от наблюдения, и сделаю попытку связаться с резидентурой. После этого меня настигнет пуля убийцы, и все будет кончено.
Если филеры зафиксируют, что я разговаривал по телефону, со мной будет покончено немедленно. Если я долго не буду звонить, они встревожатся и, чтобы не рисковать, убьют меня, как в свое время расправились с Чарингтоном и Джоунсом. Я считал, что нацисты не будут продолжать слежку после рассвета, и поэтому решил, что с его наступлением они покончат со мной. Пока же, наша берлинская резидентура и Центр (впрочем, так же как и “Феникс”) будут ожидать моего донесения.
Теперь-то я знал, почему с донесением Джоунса на встречу со мной пришел Поль. Меня хотели убедить в серьезности и важности моего положения.
22. В тупике
К четырем часам утра я понял, что проиграл. По существу, в Западном Берлине не осталось места, где бы мы не побывали. Пешком и в такси мы несколько раз пересекли город с севера на юг – от Хермсдорфа до Лихтенраде, и с востока на запад – от Нейкельна до Шпандау, проскочив при этом через семнадцать гостиниц и три вокзала, а в конце концов возвратились туда, откуда начали, – в Целлендорф.
Вскоре меня начали подводить глаза, и на светлых поверхностях передо мной поплыли искры. Глаза и нервы. До трех часов я оторвался от десяти “хвостов”; один из них так настойчиво шел за мной, что явно был не только “приманкой”. Желая немножко отдохнуть, в двух отелях я начинал сочинять письма (самому себе), но ни разу не закончил их, так как почти тут же обнаружил за собой нового филера.
Пальто у меня было разорвано, а колено быстро распухало: на товарной станции Гауптбанхоф, пробираясь по обледеневшей земле между вагонами, груженными лесом, я поскользнулся и упал. Я потерял перчатку, на пальто недоставало пуговицы – я неудачно пытался перебраться через высокие железные ворота Каульсдальского кладбища.
Меня ни разу не оставляли одного на улице. Если я садился в такси, тут же появлялось другое, неотступно следовавшее за мной, а иногда сразу два-три. Поручать таксисту передать сообщение в резидентуру было бессмысленно – всякий раз, как только я менял машину, нацисты останавливали водителя и тщательно его допрашивали. Каждое такси в Берлине оборудовано двусторонним радиотелефоном, и я испытывал большой соблазн передать сообщение в резидентуру через станцию таксомоторного парка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30