Я думал, вы еще в больнице.
— Да, это я. А вы кто? Разве я вас знаю?
— Я майор Скоби из полицейского управления. Мы с вами виделись в Пенде.
— Простите, — сказала она. — Я не помню, что там со мной было.
— Разрешите замаскировать окно?
— Конечно. Пожалуйста.
Он вошел в дом, задернул шторы и переставил настольную лампу. Комната была разделена занавеской; на одной половине стояли кровать и что-то вроде туалетного столика, на другой — стол и два стула — незамысловатая мебель, которую выдавали мелким чиновникам с заработком до пятисот фунтов в год.
— Не очень-то роскошно вас устроили, — сказал он. — Жаль, что я не знал. Я бы мог вам помочь.
Теперь он разглядел ее поближе: молодое, измученное лицо, тусклые волосы… На ней была просторная, не по росту пижама, она падала безобразными складками, в которых тонула ее фигура. Он посмотрел, по-прежнему ли болтается на пальце обручальное кольцо, но оно исчезло совсем.
— Все были ко мне так добры, — сказала она. — Миссис Картер подарила мне очень миленький пуф.
Скоби оглядел комнату: нигде не было ничего своего — ни фотографий, ни книг, ни безделушек; но тут же он вспомнил, что она ничего не спасла от океана, кроме себя самой и альбома с марками.
— Что, ждут налета? — испуганно спросила она.
— Налета?
— Выли сирены.
— Не обращайте внимания. Очередная тревога. Они бывают примерно раз в месяц. И никогда ничего не случается. — Он снова кинул на нее внимательный взгляд. — Зря они вас так рано выписали из больницы. Не прошло еще и полутора месяцев…
— Я сама попросилась. Мне хотелось побыть одной. Люди все время приходили туда на меня смотреть.
— Что ж, пожалуй, я пойду. Не забудьте, если вам что-нибудь понадобится; я живу рядом, в конце дороги. Двухэтажный белый дом на болоте, против автопарка.
— Может, вы подождете, пока кончится дождь? — спросила она.
— Не стоит, — сказал он. — Дождь, видите ли, будет идти здесь до сентября. — Ему удалось заставить ее улыбнуться натянутой, бледной улыбкой.
— Какой страшный шум.
— Не пройдет и двух-трех недель, как вы к нему привыкнете. Живут ведь рядом с железной дорогой. Но вам даже привыкать не придется. Скоро вас отправят домой. Пароход будет через две недели.
— Хотите выпить? Миссис Картер подарила мне не только пуф, но и бутылку джина.
— Тогда надо помочь вам ее выпить. — Когда миссис Ролт достала бутылку, он заметил, что она наполовину пуста. — У вас есть лимоны?
— Нет.
— А вам дали слугу?
— Дали, но я не знаю, что с ним делать. Да его никогда и не видно.
— Вы пьете чистый джин?
— Ах нет, я к нему не притронулась. Слуга опрокинул бутылку — так по крайней мере объяснил.
— Я утром с ним поговорю, — сказал Скоби. — У вас есть ледник?
— Да, но слуга не может достать лед. — Она бессильно опустилась на стул. — Не подумайте, что я такая дура. Просто я еще не знаю, на каком я свете. Все мне здесь чужое.
— А вы откуда?
— Из Бэри-Сент-Эдмундса. Это в Суффолке. Я была там всего каких-нибудь два месяца назад.
— Ну нет. Два месяца назад вы уже были в шлюпке.
— Да. Совсем забыла.
— Зря они вас выпустили из больницы, ведь вы же совсем одна.
— Я уже поправилась. Им нужна была койка. Миссис Картер приглашала меня погостить у нее, но мне захотелось побыть одной. А доктор сказал, чтобы мне во всем потакали.
— Я понимаю, почему вам не хотелось жить у миссис Картер, — сказал Скоби. — Вы только скажите — я тоже уйду.
— Лучше подождите отбоя. Понимаете, у меня немножко расходились нервы.
Скоби всегда удивляла женская выносливость. Эта женщина провела сорок дней в шлюпке, в открытом океане, и жалуется, что у нее немножко расходились нервы! Он вспомнил о погибших, о которых докладывал главный механик: третий помощник и двое матросов умерли от истощения, кочегар напился морской воды, сошел с ума и утонул. Мужчина не выдерживает тягот. А эта женщина лишь теперь дала волю своей слабости.
— Вы уже решили, как жить дальше? — спросил Скоби. — Вернетесь в Бэри?
— Не знаю. Может быть, поступлю здесь на работу.
— А вы когда-нибудь работали?
— Нет, — призналась она, не глядя на него. — Видите ли, я всего год, как кончила школу.
— А вас там хоть чему-нибудь научили?
Ему казалось, что больше всего ей поможет сейчас болтовня — пустая, бесцельная болтовня. Она думает, что ей хочется одиночества, но на самом деле ее тяготит бремя чужой жалости. Разве может такой ребенок играть роль женщины, чей муж утонул чуть ли не у нее на глазах? С таким же успехом ей пристало играть роль леди Макбет. Миссис Картер, конечно, трудно сочувствовать ее беспомощности. Уж эта-то знает, как себя держать, не зря ведь она похоронила мужа и троих детей.
— Лучше всего — играть в баскетбол, — отозвалась миссис Ролт, нарушив течение его мыслей.
— Для учительницы гимнастики у вас сложение неподходящее, — заметил он. — А может, и было подходящее, пока вы не попали в эту передрягу?
И вдруг она заговорила, будто он произнес заветное слово, отомкнувшее какую-то дверь, — он уж и сам забыл, что это было за слово, может быть, «учительница гимнастики», — она сразу затараторила о баскетболе (миссис Картер, подумал Скоби, верно, только и твердила ей, что о сорока днях в шлюпке да о трехнедельном супружестве).
— Я два года играла в школьной команде, — рассказывала она, подавшись от увлечения вперед, опустив подбородок на руку и опершись костлявым локтем на костлявое колено. Своей белой кожей, еще не пожелтевшей от акрихина и от солнца, она напоминала кость, которую отмыло и выбросило море. — А раньше целый год играла запасной. Если бы я осталась еще на год, я была бы уже капитаном. В сороковом году мы побили Родин и сыграли вничью с Челтенхэмом.
Он слушал с напряженным интересом, какой обычно вызывает в нас чужая жизнь, с тем интересом, который молодые ошибочно принимают за любовь. Сидя с рюмкой джина в руке и слушая Элен под шум дождя, он чувствовал ту неуязвимость, которую дают человеку годы. Она рассказывала, что ее школа стоит на холме, сразу за Сипортом; у них была француженка, мадемуазель Дюпон — ну просто ведьма! Директриса читала по-гречески совсем как по-английски, например Вергилия…
— Я всегда думал, что Вергилий — это латынь.
— Ах, да. Я хотела сказать — Гомера. Вообще я была не очень-то сильна в древних языках.
— А в чем вы были сильны?
— Я была, по-моему, второй ученицей по математике, но тригонометрия всегда у меня хромала.
Летом они ходили в Сипорт купаться, каждую субботу устраивали пикник где-нибудь на холмах, иногда ездили верхом на пони, а однажды затеяли велосипедные гонки через все графство — они чуть не кончились бедой: две девочки вернулись около часа ночи. Он слушал как завороженный, вертя в руках рюмку и забыв, что ее надо выпить. Сирены провыли отбой, перекрывая шум дождя, во ни он, ни она не обратили на это внимания.
— А на каникулы вы ездили домой? — спросил он.
Выяснилось, что мать ее умерла десять лет назад, а отец был священником при соборе в Бэри. Они жили в маленьком домишке на Энджел-хилл. Видно, в Бэри ей нравилось меньше, чем в школе; она снова стала о ней рассказывать, вспомнив учительницу гимнастики, которую звали, как и ее, Элен: весь класс был без ума от учительницы, это было всеобщее Schwarmerei. Теперь она свысока посмеивалась над прежней страстью — только этим и показывая ему, что она стала взрослой, стала замужней женщиной, или, точнее, побывала ею.
Внезапно она замолчала.
— Как глупо, что я вам все это рассказываю, — сказала она.
— Мне очень интересно.
— Вы ни разу не спросили меня о… вы сами знаете…
Он знал — ведь он читал донесение. Он точно знал, сколько воды получал каждый человек в шлюпке — по кружке два раза в день, а через три недели — по полкружки. Такую порцию выдавали почти до самого их спасения — главным образом потому, что удавалось сэкономить на умерших. За школьными корпусами Сипорта, за баскетбольной сеткой ему мерещилась мертвая зыбь, поднимавшая и опускавшая шлюпку, снова поднимавшая ее и снова опускавшая.
— Я чувствовала себя такой несчастной, когда кончила школу; это было в конце июля. Я проплакала в такси всю дорогу до вокзала.
Скоби подсчитал: с июля до апреля девять месяцев, за это время созревает плод в утробе матери, а какой же плод созрел тут? Смерть мужа, волны Атлантики, катившие обломки кораблекрушения к длинному низкому берегу Африки, да еще матрос, прыгнувший за борт…
— То, о чем вы рассказываете, интереснее, — сказал он. — Об остальном я могу догадаться сам.
— Ну и наговорилась же я! А знаете, я сегодня, пожалуй, усну.
— Вы плохо спите?
— В больнице всю ночь слышишь чужое дыхание. Люди вертятся, дышат, бормочут во сне. Когда гасили свет, это было совсем как… ну, вы знаете…
— Здесь вы будете спать спокойно. Вам нечего бояться. Тут есть ночной сторож. Я с ним поговорю.
— Вы такой добрый, — сказала она. — Миссис Картер и все там… они тоже очень добрые. — Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо. — Вы мне очень нравитесь.
— Вы мне тоже очень нравитесь, — серьезно сказал он.
Оба чувствовали себя в полнейшей безопасности; они просто друзья и никогда не станут ничем другим: их разделяет надежная преграда — мертвый муж, живая жена, отец священник, учительница гимнастики по имени Элен и большой-большой жизненный опыт. Они могут говорить друг другу все, что им заблагорассудится.
— Спокойной ночи. Завтра я принесу вам марки для вашего альбома.
— Откуда вы знаете, что у меня есть альбом?
— Это моя обязанность. Я ведь полицейский.
— Спокойной ночи.
Он ушел, чувствуя себя необыкновенно счастливым, но потом, вспоминая тот день, счастьем ему казалось не это; счастьем ему казалось, как он вышел из дому в ночь, в дождь, в одиночество.
***
С половины девятого до одиннадцати утра он разбирал дело о мелкой краже; нужно было допросить шесть свидетелей, а он не верил ни единому их слову. В Европе есть слова, которым веришь, и слова, которым не веришь, там ты можешь провести приблизительную черту между правдой и ложью; там хоть как-то можно руководствоваться принципом cui bono, и, если возникает обвинение в краже, а потерпевшего не подозревают в том, что он сам подстроил эту кражу и просто хочет получить страховую премию, ты твердо знаешь хотя бы одно — что-то действительно украдено. Но здесь нельзя быть уверенным даже в этом, нельзя провести границу между правдой и ложью. Скоби знавал полицейских чиновников, чьи нервы не выдерживали, когда они пытались обнаружить хоть крупицу истины: они набрасывались с кулаками на свидетеля; их клеймили местные газеты, а потом отсылали под предлогом, что они больны, в Англию или переводили в другую колонию. Были и такие, у кого просыпалась лютая ненависть к людям с черной кожей, но за пятнадцать лет Скоби уже давно преодолел в себе это опасное состояние. Теперь, увязая в сетях лжи, он чувствовал горячую любовь к этим людям, которые побеждали чуждый им закон таким незамысловатым способом.
Наконец его кабинет опустел; список происшествий был исчерпан; вынув блокнот и подложив под запястье промокашку, чтобы пот не стекал на бумагу, он собрался написать Луизе. Писать письма ему всегда было трудно. Вероятно, в силу служебной привычки он просто не мог поставить свою подпись даже под самой невинной ложью. Ему приходилось быть точным; боясь причинять огорчение, он мог только умолчать. Вот и теперь, написав «Дорогая», он приготовился умалчивать. Он не может написать, что тоскует по ней, но не напишет ничего такого, откуда Луиза поймет, что он доволен жизнью.
"Дорогая! Прости меня за еще одно короткое письмо. Ты знаешь, я не большой мастер писать письма.
Вчера я получил твое третье письмо, то самое, где ты сообщаешь, что погостишь недельку у приятельницы миссис Галифакс в окрестностях Дурбана. У нас все по-старому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Да, это я. А вы кто? Разве я вас знаю?
— Я майор Скоби из полицейского управления. Мы с вами виделись в Пенде.
— Простите, — сказала она. — Я не помню, что там со мной было.
— Разрешите замаскировать окно?
— Конечно. Пожалуйста.
Он вошел в дом, задернул шторы и переставил настольную лампу. Комната была разделена занавеской; на одной половине стояли кровать и что-то вроде туалетного столика, на другой — стол и два стула — незамысловатая мебель, которую выдавали мелким чиновникам с заработком до пятисот фунтов в год.
— Не очень-то роскошно вас устроили, — сказал он. — Жаль, что я не знал. Я бы мог вам помочь.
Теперь он разглядел ее поближе: молодое, измученное лицо, тусклые волосы… На ней была просторная, не по росту пижама, она падала безобразными складками, в которых тонула ее фигура. Он посмотрел, по-прежнему ли болтается на пальце обручальное кольцо, но оно исчезло совсем.
— Все были ко мне так добры, — сказала она. — Миссис Картер подарила мне очень миленький пуф.
Скоби оглядел комнату: нигде не было ничего своего — ни фотографий, ни книг, ни безделушек; но тут же он вспомнил, что она ничего не спасла от океана, кроме себя самой и альбома с марками.
— Что, ждут налета? — испуганно спросила она.
— Налета?
— Выли сирены.
— Не обращайте внимания. Очередная тревога. Они бывают примерно раз в месяц. И никогда ничего не случается. — Он снова кинул на нее внимательный взгляд. — Зря они вас так рано выписали из больницы. Не прошло еще и полутора месяцев…
— Я сама попросилась. Мне хотелось побыть одной. Люди все время приходили туда на меня смотреть.
— Что ж, пожалуй, я пойду. Не забудьте, если вам что-нибудь понадобится; я живу рядом, в конце дороги. Двухэтажный белый дом на болоте, против автопарка.
— Может, вы подождете, пока кончится дождь? — спросила она.
— Не стоит, — сказал он. — Дождь, видите ли, будет идти здесь до сентября. — Ему удалось заставить ее улыбнуться натянутой, бледной улыбкой.
— Какой страшный шум.
— Не пройдет и двух-трех недель, как вы к нему привыкнете. Живут ведь рядом с железной дорогой. Но вам даже привыкать не придется. Скоро вас отправят домой. Пароход будет через две недели.
— Хотите выпить? Миссис Картер подарила мне не только пуф, но и бутылку джина.
— Тогда надо помочь вам ее выпить. — Когда миссис Ролт достала бутылку, он заметил, что она наполовину пуста. — У вас есть лимоны?
— Нет.
— А вам дали слугу?
— Дали, но я не знаю, что с ним делать. Да его никогда и не видно.
— Вы пьете чистый джин?
— Ах нет, я к нему не притронулась. Слуга опрокинул бутылку — так по крайней мере объяснил.
— Я утром с ним поговорю, — сказал Скоби. — У вас есть ледник?
— Да, но слуга не может достать лед. — Она бессильно опустилась на стул. — Не подумайте, что я такая дура. Просто я еще не знаю, на каком я свете. Все мне здесь чужое.
— А вы откуда?
— Из Бэри-Сент-Эдмундса. Это в Суффолке. Я была там всего каких-нибудь два месяца назад.
— Ну нет. Два месяца назад вы уже были в шлюпке.
— Да. Совсем забыла.
— Зря они вас выпустили из больницы, ведь вы же совсем одна.
— Я уже поправилась. Им нужна была койка. Миссис Картер приглашала меня погостить у нее, но мне захотелось побыть одной. А доктор сказал, чтобы мне во всем потакали.
— Я понимаю, почему вам не хотелось жить у миссис Картер, — сказал Скоби. — Вы только скажите — я тоже уйду.
— Лучше подождите отбоя. Понимаете, у меня немножко расходились нервы.
Скоби всегда удивляла женская выносливость. Эта женщина провела сорок дней в шлюпке, в открытом океане, и жалуется, что у нее немножко расходились нервы! Он вспомнил о погибших, о которых докладывал главный механик: третий помощник и двое матросов умерли от истощения, кочегар напился морской воды, сошел с ума и утонул. Мужчина не выдерживает тягот. А эта женщина лишь теперь дала волю своей слабости.
— Вы уже решили, как жить дальше? — спросил Скоби. — Вернетесь в Бэри?
— Не знаю. Может быть, поступлю здесь на работу.
— А вы когда-нибудь работали?
— Нет, — призналась она, не глядя на него. — Видите ли, я всего год, как кончила школу.
— А вас там хоть чему-нибудь научили?
Ему казалось, что больше всего ей поможет сейчас болтовня — пустая, бесцельная болтовня. Она думает, что ей хочется одиночества, но на самом деле ее тяготит бремя чужой жалости. Разве может такой ребенок играть роль женщины, чей муж утонул чуть ли не у нее на глазах? С таким же успехом ей пристало играть роль леди Макбет. Миссис Картер, конечно, трудно сочувствовать ее беспомощности. Уж эта-то знает, как себя держать, не зря ведь она похоронила мужа и троих детей.
— Лучше всего — играть в баскетбол, — отозвалась миссис Ролт, нарушив течение его мыслей.
— Для учительницы гимнастики у вас сложение неподходящее, — заметил он. — А может, и было подходящее, пока вы не попали в эту передрягу?
И вдруг она заговорила, будто он произнес заветное слово, отомкнувшее какую-то дверь, — он уж и сам забыл, что это было за слово, может быть, «учительница гимнастики», — она сразу затараторила о баскетболе (миссис Картер, подумал Скоби, верно, только и твердила ей, что о сорока днях в шлюпке да о трехнедельном супружестве).
— Я два года играла в школьной команде, — рассказывала она, подавшись от увлечения вперед, опустив подбородок на руку и опершись костлявым локтем на костлявое колено. Своей белой кожей, еще не пожелтевшей от акрихина и от солнца, она напоминала кость, которую отмыло и выбросило море. — А раньше целый год играла запасной. Если бы я осталась еще на год, я была бы уже капитаном. В сороковом году мы побили Родин и сыграли вничью с Челтенхэмом.
Он слушал с напряженным интересом, какой обычно вызывает в нас чужая жизнь, с тем интересом, который молодые ошибочно принимают за любовь. Сидя с рюмкой джина в руке и слушая Элен под шум дождя, он чувствовал ту неуязвимость, которую дают человеку годы. Она рассказывала, что ее школа стоит на холме, сразу за Сипортом; у них была француженка, мадемуазель Дюпон — ну просто ведьма! Директриса читала по-гречески совсем как по-английски, например Вергилия…
— Я всегда думал, что Вергилий — это латынь.
— Ах, да. Я хотела сказать — Гомера. Вообще я была не очень-то сильна в древних языках.
— А в чем вы были сильны?
— Я была, по-моему, второй ученицей по математике, но тригонометрия всегда у меня хромала.
Летом они ходили в Сипорт купаться, каждую субботу устраивали пикник где-нибудь на холмах, иногда ездили верхом на пони, а однажды затеяли велосипедные гонки через все графство — они чуть не кончились бедой: две девочки вернулись около часа ночи. Он слушал как завороженный, вертя в руках рюмку и забыв, что ее надо выпить. Сирены провыли отбой, перекрывая шум дождя, во ни он, ни она не обратили на это внимания.
— А на каникулы вы ездили домой? — спросил он.
Выяснилось, что мать ее умерла десять лет назад, а отец был священником при соборе в Бэри. Они жили в маленьком домишке на Энджел-хилл. Видно, в Бэри ей нравилось меньше, чем в школе; она снова стала о ней рассказывать, вспомнив учительницу гимнастики, которую звали, как и ее, Элен: весь класс был без ума от учительницы, это было всеобщее Schwarmerei. Теперь она свысока посмеивалась над прежней страстью — только этим и показывая ему, что она стала взрослой, стала замужней женщиной, или, точнее, побывала ею.
Внезапно она замолчала.
— Как глупо, что я вам все это рассказываю, — сказала она.
— Мне очень интересно.
— Вы ни разу не спросили меня о… вы сами знаете…
Он знал — ведь он читал донесение. Он точно знал, сколько воды получал каждый человек в шлюпке — по кружке два раза в день, а через три недели — по полкружки. Такую порцию выдавали почти до самого их спасения — главным образом потому, что удавалось сэкономить на умерших. За школьными корпусами Сипорта, за баскетбольной сеткой ему мерещилась мертвая зыбь, поднимавшая и опускавшая шлюпку, снова поднимавшая ее и снова опускавшая.
— Я чувствовала себя такой несчастной, когда кончила школу; это было в конце июля. Я проплакала в такси всю дорогу до вокзала.
Скоби подсчитал: с июля до апреля девять месяцев, за это время созревает плод в утробе матери, а какой же плод созрел тут? Смерть мужа, волны Атлантики, катившие обломки кораблекрушения к длинному низкому берегу Африки, да еще матрос, прыгнувший за борт…
— То, о чем вы рассказываете, интереснее, — сказал он. — Об остальном я могу догадаться сам.
— Ну и наговорилась же я! А знаете, я сегодня, пожалуй, усну.
— Вы плохо спите?
— В больнице всю ночь слышишь чужое дыхание. Люди вертятся, дышат, бормочут во сне. Когда гасили свет, это было совсем как… ну, вы знаете…
— Здесь вы будете спать спокойно. Вам нечего бояться. Тут есть ночной сторож. Я с ним поговорю.
— Вы такой добрый, — сказала она. — Миссис Картер и все там… они тоже очень добрые. — Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо. — Вы мне очень нравитесь.
— Вы мне тоже очень нравитесь, — серьезно сказал он.
Оба чувствовали себя в полнейшей безопасности; они просто друзья и никогда не станут ничем другим: их разделяет надежная преграда — мертвый муж, живая жена, отец священник, учительница гимнастики по имени Элен и большой-большой жизненный опыт. Они могут говорить друг другу все, что им заблагорассудится.
— Спокойной ночи. Завтра я принесу вам марки для вашего альбома.
— Откуда вы знаете, что у меня есть альбом?
— Это моя обязанность. Я ведь полицейский.
— Спокойной ночи.
Он ушел, чувствуя себя необыкновенно счастливым, но потом, вспоминая тот день, счастьем ему казалось не это; счастьем ему казалось, как он вышел из дому в ночь, в дождь, в одиночество.
***
С половины девятого до одиннадцати утра он разбирал дело о мелкой краже; нужно было допросить шесть свидетелей, а он не верил ни единому их слову. В Европе есть слова, которым веришь, и слова, которым не веришь, там ты можешь провести приблизительную черту между правдой и ложью; там хоть как-то можно руководствоваться принципом cui bono, и, если возникает обвинение в краже, а потерпевшего не подозревают в том, что он сам подстроил эту кражу и просто хочет получить страховую премию, ты твердо знаешь хотя бы одно — что-то действительно украдено. Но здесь нельзя быть уверенным даже в этом, нельзя провести границу между правдой и ложью. Скоби знавал полицейских чиновников, чьи нервы не выдерживали, когда они пытались обнаружить хоть крупицу истины: они набрасывались с кулаками на свидетеля; их клеймили местные газеты, а потом отсылали под предлогом, что они больны, в Англию или переводили в другую колонию. Были и такие, у кого просыпалась лютая ненависть к людям с черной кожей, но за пятнадцать лет Скоби уже давно преодолел в себе это опасное состояние. Теперь, увязая в сетях лжи, он чувствовал горячую любовь к этим людям, которые побеждали чуждый им закон таким незамысловатым способом.
Наконец его кабинет опустел; список происшествий был исчерпан; вынув блокнот и подложив под запястье промокашку, чтобы пот не стекал на бумагу, он собрался написать Луизе. Писать письма ему всегда было трудно. Вероятно, в силу служебной привычки он просто не мог поставить свою подпись даже под самой невинной ложью. Ему приходилось быть точным; боясь причинять огорчение, он мог только умолчать. Вот и теперь, написав «Дорогая», он приготовился умалчивать. Он не может написать, что тоскует по ней, но не напишет ничего такого, откуда Луиза поймет, что он доволен жизнью.
"Дорогая! Прости меня за еще одно короткое письмо. Ты знаешь, я не большой мастер писать письма.
Вчера я получил твое третье письмо, то самое, где ты сообщаешь, что погостишь недельку у приятельницы миссис Галифакс в окрестностях Дурбана. У нас все по-старому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41