Вышли.
На плацу суета. Стучит в уши барабанный бой. Торопятся, бегут солдаты. Встают в строй. Все при параде, начищены, будто на смотр, на боку шпаги, в руках фузеи.
Офицеры кричат:
— Шибче ходи! Тверже ногу... Ать-два!... Как держишь подбородок... Выдерживай такт!
Выстроились квадратом. Подровнялись. Посередке пустота.
Внутри командир выхаживает, руки за спину заложил, шпорами позвякивает, глядит недовольно.
— Шпицрутены готовы?!
— Точно так! — громко отчеканил кто-то.
В стороне солдаты тащат на плечах здоровенные пуки обструганных, в два пальца толщиной палок. Сбросили на землю.
По обе стороны плаца народ гомонит-волнуется ждет дармового зрелища. Пацаненки туда-сюда снуют.
Ну что — пора, поди?...
Внутрь квадрата вывели приговоренных. Да не одного-двух, а с десяток. Каждый или в отлучке пойман был, или командиру непослушание выказал, или иным чем не угодил.
Бредут арестанты, цепями гремят, угрюмо по сторонам поглядывают. Встали рядком.
Командир глядит на них, морщится.
— Как стоите?! Умеете шкодить — умейте ответ держать! А ну, выше голову! Смотри «зверем», смотри молодцом! Чай, не бабы!...
Арестанты, заслышав зычный голос командира, вздрогнули, подобрались, выправились — животы втянули, грудь колесом выставили.
— Так-то, мерзавцы! Смирн-а-а!
Шевельнулся строй, замер недвижимо.
— Слушай меня-а! Батальон... на... пле-чо!
Солдаты дружно вскинули, бросили на плечи фузеи да мушкеты. Офицеры шпагами отмахнулись.
— Слушай!...
На середку вышел батальонный писарь, стал читать приказ и постановление суда.
— Именем государя нашего всемилостивейшего и законов, властью данных...
Солдаты стоят — не шелохнутся!
Тишина такая — муха полетит — слыхать!
Читает писарь:
— Афанасия Смирного, что второй роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, драку учинившего, в коей ножами приятеля свого порезати, надлежит, взяв под виселицу, пробить ему руку гвоздем или тем ножом на единый час, а затем бить шпицрутенами тысячу раз.
— Семена Головню, что пятой роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, ружье свое в неряшливости содержавшего, отчего то в непригодность пришло, надлежит жестоко шпицрутенами гонять и из жалованья его на починку изъять...
Вот уж и до Карла очередь дошла.
Кричит писарь:
— За прелюбодеяние с девкой по согласию ее, но службе супротив, Фирлефанца Карла в кандалы ковать и бить шпицрутенами пятьсот раз...
Повезло Карлу, кабы Анисья против него сказала — не миновать ему топора. Потому как артикул Петров за номером 168 гласит: «Кто честную жену, вдову или девицу тайно уведет и изнасильничает, оного казнить смертию через отсечение головы».
Вот уж и дочитали приказ до конца. Пора за дело приниматься.
Раздалась команда:
— К ноге!
Разом грохнули оземь приклады ружей.
— Стройсь!
Те солдаты, что с краю были, сделали шаг назад, дабы отгородить любопытных от плаца. Остальные, разбежавшись, собрались в две шеренги.
Человек, пожалуй что, шестьсот!
По краям поставили бочки, сбросали туда шпицрутены, чтоб сподручней их было брать.
Все готово к началу экзекуции.
— Можно! — кивнул командир.
Ближнего арестанта толкнули вперед. К нему подошли два усатых унтера, сняли с плеч, склонили к земле, сложили ружья стволами крест-накрест.
— Клади руки!
Арестант положил скрещенные руки на фузеи, к коим его подвязали крепкими тесемками. Сорвали с него рубаху, оголив до пояса. Некуда ему теперь деваться — ни уклониться, ни нагнуться. Поведут его унтера, как телка на веревочке.
— Шпицрутены передавай!
Палки из бочек пошли по рукам, да так, чтоб каждому солдату досталась, за чем зорко офицеры следили. Тут же выкатили на плац дровни, а на них гроб стоит. Для острастки. Затрещали дробью барабаны.
Тр-рр-рр-а!...
— Пшел!
Шагнули унтера, потянули за собой арестанта. Тот идет, к фузеям привязанный, упирается, шею выворачивая, вверх глядит. Дошли до первой пары.
— Бей!
Солдаты разом вскинули палки, замерли на мгновение, да так же разом опустили их на голую спину провинившегося сослуживца.
Хрясь!
Как по мешку, зерном набитому, вдарили!
Арестант вздрогнул, будто по телу озноб прошел. На спине вздулись багрово две — крест-накрест — полосы.
Шаг.
Новый взмах. И снова — хрясь!...
Ровно вздымаются палки, будто волна катит по шеренге — вверх-вниз, вверх-вниз!...
— Шибче, шибче бей! Не жалей злодея! — кричит командир.
Приговоренный уж криком кричит. Молит:
— Пощадите, братцы, помилосердствуйте — не быть мне живу!
Офицеры, за спинами прохаживаясь, зорко глядят, чтоб солдаты не отлынивали. Кто своего сослуживца, хошь даже приятеля, пожалеет, тому самому битым быть!
Свистят шпицрутены, бьют по больному, режут, кромсают плоть, да так, что кровь во все стороны брызжет да ошметки мяса наземь летят.
Дошли до края, развернулись.
Бедняга уж еле на ногах держится — потому только и не падает, что его унтера на фузеях держат. А ему еще столько же пройти надобно!
Пошли...
Теперь его по открытой ране бить станут...
И бьют — не щадят! Спины уж нету, заместо нее кровавая каша, в коей косточки белым просвечивают.
Уж по ним колотят!
Хрясь!...
Хрясь!...
Упал бедолага, а его унтера на ружьях волоком тащат.
Взлетают шпицрутены...
Так его, так! Чтоб другим впредь неповадно было на офицера замахиваться! Только-то замахиваться, потому что, если ударить, за то ослушника колесование ждет!
На второй тыще бедняга чувств лишился. Бросили его на рогожу да в лазарет понесли. Там, коли не помрет, подлечат да через неделю-другую сызнова бить начнут по поджившей спине. А надо — так еще раз, пока он все свое сполна не получит!
Да только редко кто боле тысячи ударов выдерживает!
— Следующий пошел!
А следующий Карл Фирлефанц.
Рванули с него рубаху, к фузеям пригнули, руки тесемками перехватили. И хоть ударов у него всего пятьсот — как знать, останется ли жив.
Тянут унтера вперед.
Делает Карл шаг да видит, как взлетели к небу палки, как замерли да вниз упали.
Ожгло его!
А унтера дальше идут, к земле его пригибая. И уж другие палки по спине гуляют! Вот и живого места нет, по рубцам бьют, отчего выходит стократ больнее.
Взмах — удар!
Взмах — удар!
Взмах — удар!...
Вот уж и сотня минула.
И другая...
Ударов Карл уж не чует — только спину будто огнем жжет!
Барабан стучит, и палки стучат!...
За что ж ему муки такие?!
А за что — в приговоре сказано: за прелюбодеяние!... За то, что девицу Лопухину полюбил, да она его тоже. За то, что свиным своим рылом в калашный ряд сунулся, — за то и получай!...
Пятьсот!
Опустили унтера фузеи — Карл без сил на колени наземь пал. Рогожку ему на спину бросили, чтоб пыль в рану не надувало, да в лазарет отправили. Не помрет, так жив будет... А будет жив — отправится отсель далече, служить в богом и людьми забытый гарнизон, в степи закаспийские, с азиатами воевать. И уж там верно сгинет!...
Такая ему судьба.
Только, может быть, Анисье еще хуже, потому как барышню, что честь свою не сберегла да под солдата легла, и вовсе со света сжить могут.
А может, уже и сжили!...
Глава 29
А ведь верно — была музыка! Вот только у музыкантов от мороза губы к мундштукам пристывали да пальцы не слушались... А Сашку — ничего, тому холодно не было. Он лежал в простом дощатом гробу, в своей, которой так радовался, кожанке, и на лицо его, не тая, падал снежок. Постороннего народа почти и не было, лишь у изголовья, переминаясь и подпрыгивая от холода, топталось несколько человек. Да стоял, будто утес, в своей буржуйской шубе Валериан Христофорович, весь седой, без головного убора.
И хоть не было подле могилы никого посторонних, а только свои, Митяй, взобравшись на комья мерзлой земли, устроил митинг, отчаянно размахивая руками и что-то крича про революцию и светлое завтра, которое он непременно собирался построить, пусть даже реки крови пролить... А Мишель все глядел на белое, подернутое инеем лицо Сашка и думал: может, в чем-то они и правы, недаром в их гимне поется «кто был ничем — тот станет всем». Может, есть в том некая социальная справедливость, когда молодые поколения взламывают устоявшийся, закостеневший до ледяной корки прежний мир, желая расчистить себе дорогу туда, куда ранее им ход был закрыт. Как понять, как принять им, что такие же вот Сашки и Митяи по одному рождению своему должны быть лишены возможности учиться где хотят и жениться, на ком пожелается, из-за каких-то там сословных предрассудков, что всю-то жизнь обречены они пахать землю да по двенадцать часов выстаивать подле станков, в то время как иные, ничем того не заслужившие, беззаботно прожигают жизнь. Не иначе отсюда среди большевиков столько бедноты да еще иудеев, бывших еврейских мальчиков, что не захотели мириться с чертой оседлости, работать портными да сапожниками, очертя голову бросившись в революцию... Чтобы стать всем... Да кабы вовремя их понять да дать им послабления, дабы стравить в русском обществе распирающий его пар, так, глядишь, никакой революции и не случилось бы!
Да только поздно теперь о том сожалеть...
Неловко оскальзываясь на комьях земли, Митяй вытянул из деревянной кобуры маузер и, задрав его дулом вверх, выпалил в хмурое зимнее небо. Эхом отразились от памятников сухие щелчки выстрелов, подняв с деревьев нескольких чудом несъеденных ворон. И вот уже ледышками застучала по крышке гроба мерзлая земля...
А вот поминок не было — не получилось.
Вечером пришел Валериан Христофорович, сказав, что прознал-таки, где находятся нумера Юсупа-татарина, и что надо бы ехать туда непременно теперь, потому как верные люди сказали, что там второй день идет гульбище, а на третий, как водится, все с себя пропив и прогуляв, постояльцы разбредутся кто куда. И тогда уж поди свищи ветра в поле!...
Собрались споро. Мишель лично осмотрел и проверил все оружие, в который раз мимолетно пожалев, что его хлопцы выбрали невообразимой величины маузеры, которые в отличие от револьверов или браунингов под одеждой не спрячешь. Ну да теперь что говорить!...
— Горячки не пороть, вперед не соваться, слушать меня как родного батюшку! — инструктировал он свое воинство.
Хлопцы стояли серьезные, насупленные, готовые идти хоть теперь в огонь и в воду. Знать бы, кто из них будет завтра жив...
— Господи!... Валериан Христофорович, а вы-то куда собрались?! — ахнул Мишель, видя, как старый сыщик, прилаживая поверх шубы кобуру бесхозного, оставшегося от Сашка маузера, встает в строй.
— Я, милостивые государи, с вашего позволения, еду с вами-с! — безапелляционно сказал Валериан Христофорович. — А впрочем, хоть даже и без оного! Вам одним на Хитровку никак нельзя — пропадете!
— А с вами?
— И со мной тоже пропадете, — вздохнул сыщик. — Но чуть с меньшей вероятностью. Так что не надо меня уговаривать — я вам не мальчик!
Пришлось смириться.
Подогнали к крыльцу реквизированный у шведского посла автомобиль, который ради такого случая кое-как, но завелся. Расселись на роскошных кожаных диванах, плотно притиснувшись друг к дружке.
— Трогай, милейший! — скомандовал Валериан Христофорович.
— Куда? — повернулся присланный из гаража шофер в кожаных крагах и огромных, на поллица, мотоциклетных очках.
— На Хитровку!
— Куда-куда?! — переспросил шофер, подумав, что ослышался. — Туда не поеду!
Но, рассмотрев хмурые лица и сложенные поверх колен здоровенные деревянные кобуры, вздохнув, пошел крутить ручку.
Тронулись...
Полузанесенные московские улицы были пустынны, лишь изредка попадались похожие на тени прохожие, которые при виде большого черного автомобиля предпочитали побыстрее свернуть куда-нибудь в ближайшую подворотню. Пару раз, ткнувшись в сугробы, застревали, так что приходилось выбираться на мороз, совместными усилиями выталкивая машину из снежного плена. Колеса, обмотанные цепями, прокручивались, обдавая всех колкой ледяной крупой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39