Три дня назад дикие крики разбудили администратора среди ночи. Дверь в номер мистера Майерса была забаррикадирована, но администратор с помощью трех официантов смог ее взломать. Увы, слишком поздно! Острым концом кисти ваш друг выколол себе оба глаза. Доктора сделали все возможное, однако зрение восстановить не смогли. Физически мистер Майерс поправится; меня беспокоит его душевное здравие».
Майерс написал, что едет домой. Письмо из Франции шло целую неделю, но родителей-то наверняка телеграммой оповестили. Кто знает, может, он уже в Штатах? Его семья живет в Денвере, но ни имени отца, ни адреса я не знал. Перебрав половину Майерсов Денвера, я наконец вышел не на его родителей, а на друга семьи, приглядывавшего за домом. Мистер и миссис Майерс срочно вылетели на юг Франции.
Через несколько часов я уже был в международном терминале аэропорта, ожидая регистрации рейса в Ниццу. На следующей неделе должна была состояться моя свадьба...
* * *
Ла-Верж в пятидесяти километрах от Ниццы. Я нанял водителя. Дорога вилась среди оливковых рощиц, садов, поросших кипарисами холмов, окаймленных скалами. Где-то я уже видел эти сады... В самом Ла-Верже подозрение усилилось. Деревенька будто застряла в девятнадцатом веке. За исключением телеграфных столбов и линий электропередачи, все осталось таким, как на картинах Ван Дорна. Я узнавал узкие мощеные улицы и маленькие магазинчики, прославленные великим голландцем. Найти больницу оказалось несложно.
Своего друга я увидел, когда на гробу заколачивали крышку. В деталях разобраться удалось далеко не сразу, но, несмотря на застилавшие глаза слезы, я понял, что врачи действительно сделали все от них зависящее.
Увы, рассудок Майерса был болен неизлечимо. Он жаловался на головную боль и страдал от депрессии. Даже морфин не помогал. Его оставили одного лишь на минуту, когда он притворился спящим. За это короткое время Майерс успел выбраться из кровати, разыскать ножницы и воткнуть в пустую глазницу. Пытаясь пробить себе череп, он потерял много крови и через два дня скончался.
Его мать рыдала, отец стоял словно тень, а я утешал их как мог. Горе заслонило все мое сознание, а холодная бесстрастная память фиксировала отдельные детали: у миссис Майерс сумка от Гуччи, на запястье ее мужа — золотой «Ролекс». Мой друг всегда жил экономно, я и не подозревал, что у него богатые родители.
Я помог им организовать транспортировку тела в Штаты, отправился в Ниццу и смотрел, как в самолет погружают контейнер с гробом. Обняв миссис Майерс и пожав руку ее супругу, я проводил их на регистрацию, а через час вернулся в Ла-Верж.
Вернуться меня заставило обещание. Хотелось облегчить страдания Майерса и свои собственные. Мы ведь друзьями были... «У вас столько забот: перелет в Денвер, организация похорон. — Мое горло судорожно сжалось. — Позвольте мне помочь! Оплачу его счета, упакую вещи... — дыхание снова перехватило, — книги и перешлю вам. Пожалуйста, разрешите сделать хотя бы это! Мне не в тягость... Я должен хоть что-нибудь сделать!»
* * *
В соответствии с первоначальным планом Майерс поселился в номере, где когда-то жил Ван Дорн. Это оказалось не так уж и сложно. Администрация отеля гордилась этим номером, поддерживала соответствующий концу девятнадцатого века интерьер и рекламировала в красочных проспектах. Обычно туристов здесь пруд пруди, но та весна выдалась поспокойнее, и за весьма солидную плату Майерсу разрешили снять этот номер.
Я поселился в соседней комнате, по размерам напоминавшей шкаф-купе. Настроение прескверное, апатия полнейшая, но делать нечего, и, заставив себя подняться, я пошел в ван-дорновский номер за вещами Майерса. Репродукции, море репродукций, некоторые окроплены кровью. С тяжелым сердцем я стал собирать их в стопку.
Так я и нашел дневник.
В университете нас знакомили с представителями постимпрессионизма, среди прочих и с Ван Дорном. Помню, как, готовясь к семинару, читал его дневник. Большой альбом с репродукциями, а в конце фотокопии страниц дневника, естественно, с переводом, ссылками и комментариями. Похоже, Ван Дорн с юности увлекался шарадами, но после нервного срыва текст превратился в настоящий шифр. Почерк великого голландца вообще не отличался аккуратностью, а по мере помутнения рассудка на месте букв появлялись непонятные символы.
Сидя за небольшим письменным столом, я листал страницы, то и дело натыкаясь на знакомые фразы. Чем дальше, тем страшнее становилось. Слова и символы кажутся знакомыми, и все же... И все же это не художественно изданный дневник, что я читал в юности. Это блокнот, и, как бы мне ни хотелось верить, что Майерс каким-то образом заполучил оригинал, зачем себя обманывать? Бумага белая, а не хрупкая и желтая, чернила не выцветшие, а ярко-синие. Блокнот куплен и исписан недавно. Это дневник не Ван Дорна, а Майерса. Обжигавший мою кожу холодок превратился в лаву.
Подняв глаза от клетчатых страниц, я увидел небольшую этажерку, а на ней блокноты, точно такие же, как тот, что был у меня в руках. Дрожащими от страха и волнения руками я схватил их и стал сравнивать текст. Неужели Майерс, высунув от старания язык, переписывал слово за словом, закорючку за закорючкой, пытаясь добиться полного сходства? Восемь раз!
Мой друг не в исследования погрузился, а в больное сознание Ван Дорна, и вот к чему это привело. Голландец выколол себе глаза кистью, а в психиатрической лечебнице пытался вскрыть ножницами череп. Совсем как Майерс... Или наоборот. Получается, на каком-то этапе мой друг исчез, превратившись в тень Ван Дорна.
Словно испуганные птицы, мои руки взметнулись к лицу, из горла вырвался полустон-полувсхлип. Дрожь колотила, как при лихорадке. Сознание тщилось унять боль. «Оранжевый для боли» — так, кажется, говорил Майерс. От отчаяния мне чудилось, что в номере слышится хрипловатый голос моего друга: «Настоящие исследователи, посвятившие Ван Дорну жизнь... Непризнанные гении, они страдали... Выкололи себе глаза». Неужели тоже кистью? Неужели тоже стремились к полному совпадению и вскрывали ножницами себе черепа?
Репродукции... Некоторые я уже снял, но сколько их еще? На стенах, кровати, окнах и даже потолке бешеный водоворот ярких красок, блеска, великолепия.
По крайней мере, они когда-то казались мне великолепными. С тех пор как в музее «Метрополитен» Майерс навсегда сместил фокус моего зрения, я видел не согретые солнцем кипарисы, мирные поля, сады и луга, а заломленные руки, разверстые пасти, черные точки измученных глаз и распухшие синие узлы бьющихся в смертельной агонии тел. «Синий для безумия»...
Надо же, небольшая корректировка восприятия — и на месте садов и лугов появляются ухмыляющиеся демоны. Воистину Ван Дорн основал новое направление импрессионизма, населив творения божьи отвратительными тварями. Его картины не славили Создателя, а внушали отвращение. Везде, куда бы он ни посмотрел, Ван Дорн видел собственный кошмар. В самом деле, синий для безумия... Если слишком зациклиться на нем в частности и безумном таланте Ван Дорна в целом, то сойдешь с ума. «Умоляю тебя, заклинаю, никогда больше не смотри на картины Ван Дорна!» Может, перед тем как окончательно угаснуть, рассудок Майерса ненадолго просветлел, и он пытался меня предупредить? «Не могу больше... Больно, больно!!! Очень устал. Уезжаю домой». В каком-то смысле так и случилось.
А потом вспомнилось еще кое-что ужасное: «Они все пытались писать в стиле Ван Дорна», — сказал Майерс. И, словно по мановению волшебной палочки, из пестрого сумбура репродукций глаза вычленили два прикрепленных к стене рисунка. С неистово бьющимся сердцем я встал из-за стола и подошел поближе.
Любительские рисунки... Хотя все правильно — Майерс, в конце концов, был лишь теоретиком. Краски наложены неумело, особенно пятна синего и оранжевого. Кипарисы кривобокие, скалы у их основания на скалы-то не похожи. Небо — просто синяя полоска. Зато ясно, что обозначают черные точки и неловкие синие мазки. Крошечные лица, они угадывались, хотя полноценно изобразить их Майерсу не хватило таланта. Зато ван-дорновское безумие каким-то образом передалось.
В деревенской церкви зазвонили колокола, и, упав на колени, я стал молиться о том, чтобы мятежная душа моего друга нашла покой.
* * *
Было совсем темно, когда я наконец вышел из отеля. Хотелось вырваться из мрака ван-дорновского номера, прогуляться и как следует все обдумать. Ноги сами привели меня к зданию клиники, где Майерсу удалось завершить начатое в отеле. В приемном покое я назвал фамилию друга и через пять минут познакомился с привлекательной темноволосой женщиной слегка за тридцать.
Кларисса, так звали медсестру, говорила по-английски более чем прилично.
— Вы выхаживали моего друга, — начал я, — а потом прислали его письмо со своей припиской.
Женщина кивнула.
— Мистер Майерс очень меня беспокоил. Он так страдал!
Флуоресцентные лампы заливали коридор мертвенно-голубым светом. Мы присели на кушетку.
— Пытаюсь понять, почему он это сделал. Кажется, я знаю, в чем дело, но хотелось бы услышать ваше мнение.
В теплых карих глазах собеседницы появилось настороженное выражение.
— Мистер Майерс безвылазно сидел в своем номере, постоянно работал. — Кларисса покачала головой. — Порой разум превращается в ловушку, в которой гибнет душа.
— Но ведь он радовался тому, что сюда приехал?
— Да.
— Несмотря на исследования, вел себя так, будто приехал в отпуск?
— Пожалуй.
— Тогда что же его изменило? Согласен, мистер Майерс был человеком необычным. Чувствительным, легковозбудимым... И все же ему нравилось заниматься исследованиями. Может, вид у него был не слишком цветущий, еще бы, при таких нагрузках, но он был счастлив. В хлипком теле жил блестящий ум. Что же нарушило баланс?
— Нарушило?..
— Ну, что ввергло его в депрессию? Что такого мог узнать мистер Майерс...
Кларисса встала и посмотрела на часы.
— Простите! Рабочий день закончился двадцать минут назад. Меня подруга ждет.
— Ну что же... Извините, не смею задерживать.
* * *
Выйдя из здания клиники, я сам взглянул на часы. Ничего себе, половина двенадцатого! От пережитого шока аппетит совершенно исчез. Нет, есть все-таки нужно! Я решительно вошел в бар отеля и заказал клубный сандвич с курицей и бокал «Шабли». Собираясь поесть в своей комнате, я так до нее и не дошел. Ван-дорновский номер и дневник манили словно магнит.
Сандвич и вино показались совершенно безвкусными. Сидя за столом среди кружащихся в бешеном вихре красок и скрытых ужасов эстампов, я взял блокнот и попытался вникнуть.
В дверь постучали.
Два ночи, кто бы это мог быть?
Опять постучали, настойчивее. Может, администратор?
— Войдите, открыто, — по-французски сказал я.
Кларисса. Вместо форменного платья на ней джинсы, кроссовки и обтягивающий золотисто-желтый свитер.
— Простите, — сказала она по-английски, — в больнице я вела себя грубо.
— Все в порядке, вас ведь ждала подруга, а я задерживал.
Она смущенно пожала плечами.
— Иногда приходится работать допоздна, и ни на что не хватает времени.
— Понятно.
Кларисса провела рукой по длинным каштановым волосам.
— Подруга устала. Я шла домой мимо отеля, увидела свет и подумала...
Я вежливо кивнул.
Неужели ван-дорновский номер пугает Клариссу? Трудно сказать: в отличие от голубых, в карих глазах ничего невозможно прочитать.
— В тот вечер мы с доктором примчались сюда на всех парах. Как красота может приносить такие мучения?
— Красота? — глядя на разверстые рты, удивился я.
— Вам нельзя здесь оставаться! Не совершайте ту же ошибку, что ваш друг!
— Ошибку?
— Вы так долго летели, пережили шок... Не мучьте себя, отдохните!
— Я только начал разбирать его вещи. Нужно упаковать их и переслать в Штаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44