Можно считать, что я накормил ухой пять человек. А может быть, и шесть".
На луг упала роса. Она сделала высокие травы атласными: по яркой зелени шла перламутровая изморозь. Солнце спряталось за лес. Как напоминание о нем, над лесом лежала желтая полоса цвета жидкой стали.
Вместе с белым невесомым туманом от луга поднималась ночная, влажная прохлада и где-то на уровне лица Лахме сталкивалась с дневным, жарким воздухом. Именно на этом уровне вокруг головы Лахме кружились мухи и мошкара. От этого его голова была словно в ореоле. Мошка гудела монотонно, как телеграфные провода.
"Мошка и мухи чуют будущих покойников", - вдруг вспомнил Лахме слова своего друга Миллера.
Они вместе дрались с фашистами в эстонском корпусе. Под Псковом, в разведке, они лежали втроем: Миллер, Эндель Хэйнасмаа и Лахме. Эндель Хэйнасмаа был тогда совсем мальчишкой, не то что сейчас - председатель. Был такой же, как и сейчас, предвечерний час, и такая же первозданная тишина и спокойствие плыли над лесом, и лес был такой же, и луг почти совсем такой же - с яркими красными и синими цветами. Мошка и мухи вились над головой Миллера. Он бодался, как бык, но мошка по-прежнему висела над ним зудящим облаком.
- Как ты думаешь, Арно, - спросил тогда Миллер, - мухи чуют будущих покойников?
- Почему ты спрашиваешь об этом?
- Так...
- Ну, тогда я тебе отвечу: нет, мухи не чуют будущих покойников.
Эндель Хэйнасмаа придвинулся к Лахме и заглянул ему в лицо расширившимися от ужаса глазами.
- Пошли, пожалуй, - сказал Миллер.
И они поползли дальше. Они в тот раз взяли "языка". Это был парень из саперной роты. Когда переползли линию фронта, Миллер полз первым, а Лахме, пропустив Энделя Хэйнасмаа и пленного, полз последним с гранатами и автоматом. Миллер взорвался на мине, когда до наших окопов осталось метров двести, не больше.
Немца оглушило, Энделя Хэйнасмаа контузило, а Лахме только засыпало землей.
- Ерунда, - вдруг сказал Лахме, насаживая новых червей, - все ерунда! Никакие мухи ничего не чуют, просто надо быть осмотрительным и никогда зря не торопиться. Надо было ему щупать руками землю: если очень рыхлая или, наоборот, очень твердая - остановись. Землю, под которой зарыта мина, всегда можно почувствовать. Человек хитрит, чтобы убить врага, а хитрость всегда заметна.
Особенно на земле. Земля ведь не терпит хитрости.
Лахме насадил червей и подкрался к реке.
"Бульк!"
"Хорошая яма! - подумал Лахме, прислонившись к дереву так, чтобы ему было видно поплавок из-за ветвей, - Ну, форель, смотри внимательно, сейчас я начну водить крючок перед твоим носом! Вот так, не быстро, спокойно. Ну, что же ты? Ничего, у меня есть время. Я подожду. А ты здесь сидишь, это точно, что ты сидишь в этой яме..."
7
Жена Лахме, Элза, погибла, когда эвакуировали Таллин. Пароход, на котором она плыла в Ленинград, сгорел.
О жене Лахме думал постоянно. Элза, когда собирала Лахме на рыбалку, делала ему бутерброды с курицей и с огурцами. Она клала их в в гуттаперчевый пакетик. На пакетике она сама нарисовала большую рыбу. Один глаз у рыбы хитро подмигивал, а рот кривила злая ухмылочка.
Возвращаясь домой, Лахме ставил сумку с рыбой под дверью, нажимал кнопку звонка и сбегал на несколько ступенек вниз.
Элза открывала дверь, брала мешок и сразу же захлопывала ее. Лахме снова поднимался и скребся в дверь, как кот.
- Кто там и что вам надо? - спрашивала Элза.
Потом она распахивала дверь и бросалась к Лахме. Он целовал ее и начинал рассказывать о рыбалке. Она всегда смеялась, когда Лахме рассказывал о своем друге и всегдашнем спутнике Лыппе. Лыпп был страховым агентом, старым буршем и рыболовом. Он был почти вдвое старше Лахме и знал наизусть весь "Калевипоэг".
Каждый раз, когда он раскладывал костер, Лахме готовился к тому, что Лыпп откинется на руки, закроет глаза и начнет читать о Калеве. И Лыпп всегда читал о Калеве. Он почти никогда не привозил в город рыбу, потому что все время смотрел по сторонам, радовался восходу и заходу солнца, вечерней и утренней прохладе, радовался пению весенних громкоголосых птиц и сам подпевал им, а форель, услыхав голос человека, разбегалась, уходила под коряги.
Лыпп умер три года тому назад. Перед смертью он прислал Лахме телеграмму. Лахме приехал к нему из Таллина. Лыпп увидел его и заплакал: они не встречались с сорокового года.
- Прощай, Арно! - сказал Лыпп.
- Ерунда! - ответил Лахме. - Что за глупости ты говоришь?
- Возьми мой спиннинг, мои удочки и снасти, - попросил Лыпп.
- Оставь свой спиннинг и удочки в покое. Через неделю мы пойдем с тобой под форель. Лыпп сказал:
- Арно, если ты их не возьмешь, будет очень плохо, пойми! Внук ловит форель сетями. Понимаешь? Они ночью ставят сеть у порогов и утром берут форель и везут ее на базар. Зачем же ему мои удочки и мой спиннинг?
Лыпп умер через день. Лахме забрал его удочки и спиннинг и поставил их в своей гулкой, аскетически чистой таллинской квартире, под портретом Элзы. А ловил рыбу, когда выдавалось свободное время, своими удочками и своим спиннингом.
- Ну что же ты так долго, форель? - вздохнув, спросил Лахме и снова осторожно повел на себя поплавок.
Воду тронули вкрадчивые, безнадежно ровные круги.
- Смотри, смотри внимательно, форель! Видишь, какие прекрасные черви плавают перед твоим носом, а? Ну, давай, решайся!
Но форель так и не решилась. А может быть, ее и вовсе не было в яме...
8
- Ой-ой! - сказал Лахме и поднялся со своего места. - Совсем темно, а?
Он помассировал спину, а потом осторожно вытащил крючок из воды. Лахме впервые за весь вечер взглянул на часы, потому что солнце зашло и никак иначе нельзя было узнать время. А вообще Лахме, когда ловил рыбу, не смотрел на часы. Он узнавал время по окружавшему его миру.
Лахме поднес циферблат к глазам и увидел, что светящиеся стрелки показывали одиннадцать часов.
Лахме заторопился. Вечерний клев уже подходил к концу, а поймал он за вечернюю зорьку всего две рыбы.
Лахме откусил крючок, спрятал его за ленту шляпы и полез в задний карман: там в плоской коробке из-под фруктовых конфет лежали самодельные блесны. Одна из латуни, а другая из хромированной стали, с чеканной насечкой.
Привязав латунную блесну, Лахме пошел еще выше по течению, к порогам. Он шел, широко размахивая руками, ничуть не заботясь о том, чтобы не шуметь. В этой излучине форели не было, он знал точно. Откуда же здесь быть форели, если сюда приходит помощник лесничего со своей женой косить траву? Форель не станет жить там, где косят. Ведь трава шумит падая. Она шумит, как солдатский шаг с четко отбитым ритмом: "Раз! Раз! Раз!" А потом люди точат косы, и от этого в пойме стоит звон, как будто кавалеристы точат клинки. А форель не любит, когда звенит металл, становясь острым. Когда металл делается слишком острым, тогда начинают рваться мины. Они поднимают со дна тину, бьют в жабры топкой клейкой жижей, от которой совсем нельзя дышать. Нет, форель не любит, когда звенит металл и поют песни. Форель любит прохладу быстрых, порожистых перекатов, когда мелко, когда солнце греет спину, а брюшко щекочут мелкий песок и камни, поросшие зеленью.
Форель любит, порезвившись на. перекатах, уйти в ямы, под коряги и там ждать утра, когда придет молчаливое солнце и сделает реку звенящей и радостной.
Нет, форели не было здесь. Лахме это знал точно, и поэтому он шел, волоча ноги по мокрой траве. За ним оставался белый дымный след.
К порогам Лахме пришел через сорок минут. Пороги были расположены, как лестница, сделанная специально для сердечных больных, - покато, спокойно. Сверху с водой несся сдержанный гул, вместе с которым по реке клубилась белая прохлада. Там, где вода разбивается о камни, всегда прохладно. Даже в жару.
"Вроде здесь, - подумал Лахме, - в прошлом месяце я видел тут форель. Он был очень большой, килограмма на два".
Лахме начал подкрадываться к маленькому затончику, отходившему от самого порога.
Он подкрадывался, затаив дыхание, высоко поднимая ноги, так высоко, будто был он не человеком, а норовистым английским конем. Дышал Лахме прерывисто, часто и, чтобы не шуметь, выдыхал ртом и ртом захватывал воздух. Кожу у висков стянуло.
Пот ел и глаза и уголки губ и катился по щекам: Лахме только сейчас почувствовал, как он устал за день. Он, наконец, подкрался к яме и прислушался.
"Такой форель червя не возьмет. Это я правильно сделал, что взял блесну. Я приманю его на золото, как ростовщика".
Лахме всегда латунь называл золотом и где-то в глубине души предпочтение отдавал латуни: она казалась ему более нарядной.
"Бульк!"
Блесна шла по стремнине, образовавшейся после падения воды, петляла между камнями, иногда, поворачиваясь особенно быстро, загоралась маленьким костром и мгновенно гасла. Вдруг Лахме почувствовал тяжесть в той руке, которой он страховал леску. Он перестал заматывать катушку.
"Нет, это камень, - решил он. - Просто блесна зацепилась за камень, не иначе.
Или, может быть, за коряжку. Если бы взял он, так стал бы сейчас водить меня, прыгать по камням. Нет, конечно, это камень..."
Лахме осторожно подергал леску. Он не просто дергал ее, нет. Он прикасался к ней осторожно, точными движениями указательного пальца, как арфист к струнам арфы.
Леска ослабла. Лахме забросил блесну еще раз. Он так бросал блесну раз пятьдесят. Он решил, что форель не хочет брать блесну, и собрался уже было сажать снова червя, но в этот миг почувствовал, как леска натянулась. Он даже ощутил это еще перед тем, как леска натянулась. Рыбак чувствует удачу на мгновение раньше самой удачи. Лахме стал быстро, но плавно и осторожно наматывать леску на катушку. Но он догадывался, что рыба попалась не та, которую он ждал. Хотя, может быть, просто форель хитрила. Ждала самого последнего мгновения, чтобы потом начать бороться за свободу. Но нет. Лахме увидал маленькую форель. Совсем маленькую, как окунь в озере. Лахме поймал рыбу и осторожно вытащил из губы один крючок из трех. Форель попалась только на один крючок, к счастью.
Перевернув форель, Лахме легонько шлепнул ее пальцем по белому брюшку.
- Ну куда ты лезешь, дурачок? - спросил он. - Больно? Знаю, что тебе больно.
Подожди, не трепыхайся: этим ты горю не поможешь. Ну подожди же! Сейчас!
Лахме подкрался совсем близко к берегу и пустил форель в реку.
- Он совсем маленький, - сам себе сказал Лахме, - пусть растет. Я с ним сражусь в будущем году.
9
Костер разгорался слабо. Дым то клало на землю, то заваливало, то взносило высоко в небо шальным ветром, который дул не так, как положено ветру - в каком-нибудь одном направлении, а налетая на огонь со всех сторон.
Лахме положил вокруг костра сухих еловых веток и сел, тяжело подломив ноги, на подушечку, которую он приготовил себе из мха.
Лес стоял безмолвно. Лес слушал, как потрескивал костер. В лесу тоже поднимался туман от земли, как от реки и от луга. Только здесь, в лесу, он был совершенно неосязаем. Он казался марлей, натянутой где-то далеко за деревьями. От этого деревья, которые стояли поблизости, были отчетливо видны, а те, что росли в низине, - расплывчато, сумеречно, и лес выглядел декоративным, слишком многозначительным. Он, казалось, так и хотел, чтобы кто-нибудь сумел попросить его поведать свои тайны. Ведь каждый лес хранит много тайн, куда больше, чем луга или даже реки.
Лахме вспомнил Котова. Котов был врачом в госпитале на Первом Белорусском. Он был толстый, этот Котов, а звали его Ильей. Котов любил петь. Пел он всегда одну и ту же песенку:
Жизнь такая нужна мне,
Чтоб облегчить душу.
И хожу я по земле,
По воде и суше.
Сплю, а звезды надо мной!
Хлеб макаю в реку,
И не надобно иной
Жизни человеку.
Котов говорил Лахме:
- Когда я жил у партизан, в лесу, я ужасно трусил. И я не фашистов боялся, что вокруг, честное слово! Я боялся леса. Я люблю жить в степях.
1 2 3