— Идемте со мной за вещами. А потом я отведу вас в штаб, и вы увидите, что они сделают вам все, что надо.
Мы прошли в другой дом, где раздавали одежду, и там получили каждая по паре мужских ботинок на резиновой подошве, зеленые чулки до колен, юбку и блузку того же цвета. Это была форма, которую носили женщины в их армии; мы остались очень довольны, что получили эту одежду, потому что наши платья превратились в лохмотья и были покрыты засохшей грязью. Кроме того, нам дали еще кусок мыла, которым я сейчас же воспользовалась, чтобы умыться и вымыть руки, то же самое сделала Розетта, потом мы причесались; теперь у нас был почти приличный вид, и итальянец сказал нам:
— Вот и хорошо, хоть на людей похожи стали, а то у вас был совсем дикий вид. Ну что ж, идемте в штаб.
Штаб находился в другом доме. Мы поднялись по лестнице, везде стояли военные полицейские, спрашивавшие нас, куда мы идем: наверно, они должны были все узнавать и проверять. По лестнице вверх и вниз сновало много солдат и итальянцев, мы поднялись на верхний этаж. Наш провожатый поговорил с солдатом, стоявшим на карауле перед дверью, потом подошел к нам и сказал:
— Ваше сообщение их очень интересует, вас примут немедленно. Садитесь на этот диван и ждите.
Ждать нам пришлось совсем недолго. Не прошло и пяти минут, как солдат вошел в дверь, потом вышел и позвал нас. Мы вошли в комнату.
Комната, в которую мы вошли, была совсем пустой, в ней стоял только письменный стол, за которым сидел белокурый мужчина средних лет, с рыжими усами щеточкой, с голубыми глазами, веснушчатый, толстый и добродушный. Он был в мундире, тогда я еще не разбиралась в их чинах, но впоследствии узнала, что это был
майор. Перед письменным столом стояло два стула; майор встал, когда мы вошли в комнату, предложил нам сесть и сел только после того, как мы уселись на стульях перед столом.
— Хотите курить? — спросил он нас на хорошем итальянском языке и предложил пачку сигарет.
Я отказалась, и он сейчас же перешел к делу:
— Мне сказали, что у вас есть записка для меня.
Я ответила:
— Вот она,— и протянула ему записку.
Он взял записку, прочитал ее два или три раза очень внимательно и с серьезным лицом, пристально смотря на меня, сказал:
— Эта записка содержит очень ценные для нас сведения. Уже много времени мы ничего не знали об этих двух военных, и мы вам очень благодарны за все, что вы для них сделали. Опишите мне их, как они выглядели?
Я описала их ему, как умела:
— Один был маленький блондин с острой бородкой. Другой — высокий и худой, с темными волосами и синими глазами.
— Как они были одеты?
— Насколько я помню, на них были черные клеенчатые куртки и длинные брюки.
— На них были головные уборы?
— Да, что-то вроде военных фуражек.
— А оружие у них было?
— Да, у них были пистолеты. Они показали мне их.
— А что они собирались делать после того, как ушли от вас?
— Они хотели идти через горы к линии фронта, перейти через нее и добраться до Неаполя. Они провели всю зиму в крестьянском доме под Горой Фей и направлялись к фронту в надежде перейти через него. Но я боюсь, что им этого не удалось, потому что все говорили, что линию фронта невозможно перейти из-за немецких патрулей, а также из-за пушек и пулеметов.
— Да,— сказал он,— фронта им перейти не удалось, потому что до Неаполя они не добрались. Когда, в какой день они были у вас?
Я сказала ему, а он, помолчав немного, спросил еще:
— Сколько времени они оставались у вас?
— Всего только одни сутки, они очень спешили, а кроме того, боялись, что кто-нибудь на них донесет. Так и случилось, потому что едва они ушли, как явились немцы. Англичане провели с нами первый день рождества, мы вместе с ними ели курицу и выпили немного вина.
Он улыбнулся и сказал:
— Вино и курица — это только часть нашего вам долга. Скажите, что мы можем для вас сделать?
Тут я ему рассказала все. Что нам нечего было есть, что в Фонди мы не хотели оставаться хотя бы потому, что у нас не было здесь даже крова: домик, в котором мы поселились, разрушен бомбежкой этой ночью; поэтому мы хотим добраться до моей деревни вблизи Валлекорсы: там живут мои родители, и там мы можем некоторое время жить у них. Он выслушал меня очень серьезно и сказал:
— То, что вы у меня просите, по правде сказать, запрещено. Но ведь и принимать у себя английских пленных во время немецкой оккупации было тоже запрещено, не так ли?
Он улыбнулся мне, а я ему. Помолчав немного, он сказал:
— Сделаем так: я скажу, что вы едете с нашим офицером, чтобы собрать сведения об этих двух военных, исчезнувших где-то в горах. Мы бы провели поиски во всяком случае, хотя и не в вашей деревне, лежащей в стороне от дороги, по которой они могли следовать, значит, этот офицер сначала отвезет вас в Валлекорсу, а потом приступит к поискам.
Я горячо поблагодарила его, а он мне сказал:
— Это мы должны благодарить вас. А теперь назовите мне ваши имена.
Я сказала ему, как нас зовут, он тщательно записал наши имена, потом встал из-за стола, чтобы попрощаться с нами, и был так любезен, что проводил нас до двери и поручил стоявшему у дверей солдату, сказав ему что-то по-английски. Этот солдат тоже стал такой любезный с нами и попросил нас следовать за ним.
майор. Перед письменным столом стояло два стула; майор встал, когда мы вошли в комнату, предложил нам сесть и сел только после того, как мы уселись на стульях перед столом.
— Хотите курить? — спросил он нас на хорошем итальянском языке и предложил пачку сигарет.
Я отказалась, и он сейчас же перешел к делу:
— Мне сказали, что у вас есть записка для меня.
Я ответила:
— Вот она,— и протянула ему записку.
Он взял записку, прочитал ее два или три раза очень внимательно и с серьезным лицом, пристально смотря на меня, сказал:
— Эта записка содержит очень ценные для нас сведения. Уже много времени мы ничего не знали об этих двух военных, и мы вам очень благодарны за все, что вы для них сделали. Опишите мне их, как они выглядели?
Я описала их ему, как умела:
— Один был маленький блондин с острой бородкой. Другой — высокий и худой, с темными волосами и синими глазами.
— Как они были одеты?
— Насколько я помню, на них были черные клеенчатые куртки и длинные брюки.
— На них были головные уборы?
— Да, что-то вроде военных фуражек.
— А оружие у них было?
— Да, у них были пистолеты. Они показали мне их.
— А что они собирались делать после того, как ушли от вас?
— Они хотели идти через горы к линии фронта, перейти через нее и добраться до Неаполя. Они провели всю зиму в крестьянском доме под Горой Фей и направлялись к фронту в надежде перейти через него. Но я боюсь, что им этого не удалось, потому что все говорили, что линию фронта невозможно перейти из-за немецких патрулей, а также из-за пушек и пулеметов.
— Да,— сказал он,— фронта им перейти не удалось, потому что до Неаполя они не добрались. Когда, в какой день они были у вас?
Я сказала ему, а он, помолчав немного, спросил еще:
— Сколько времени они оставались у вас?
— Всего только одни сутки, они очень спешили, а кроме того, боялись, что кто-нибудь на них донесет. Так и случилось, потому что едва они ушли, как явились немцы. Англичане провели с нами первый день рождества, мы вместе с ними ели курицу и выпили немного вина.
Он улыбнулся и сказал:
— Вино и курица — это только часть нашего вам долга. Скажите, что мы можем для вас сделать?
Тут я ему рассказала все. Что нам нечего было есть, что в Фонди мы не хотели оставаться хотя бы потому, что у нас не было здесь даже крова: домик, в котором мы поселились, разрушен бомбежкой этой ночью; поэтому мы хотим добраться до моей деревни вблизи Валлекорсы: там живут мои родители, и там мы можем некоторое время жить у них. Он выслушал меня очень серьезно и сказал:
— То, что вы у меня просите, по правде сказать, запрещено. Но ведь и принимать у себя английских пленных во время немецкой оккупации было тоже запрещено, не так ли?
Он улыбнулся мне, а я ему. Помолчав немного, он сказал:
— Сделаем так: я скажу, что вы едете с нашим офицером, чтобы собрать сведения об этих двух военных, исчезнувших где-то в горах. Мы бы провели поиски во всяком случае, хотя и не в вашей деревне, лежащей в стороне от дороги, по которой они могли следовать, значит, этот офицер сначала отвезет вас в Валлекорсу, а потом приступит к поискам.
Я горячо поблагодарила его, а он мне сказал:
— Это мы должны благодарить вас. А теперь назовите мне ваши имена.
Я сказала ему, как нас зовут, он тщательно записал наши имена, потом встал из-за стола, чтобы попрощаться с нами, и был так любезен, что проводил нас до двери и поручил стоявшему у дверей солдату, сказав ему что-то по-английски. Этот солдат тоже стал такой любезный с нами и попросил нас следовать за ним.
Солдат проводил нас по светлому и пустому коридору и ввел в пустую, но чистую комнату, где стояли две походные койки. Он нам сказал, что мы переночуем в этой комнате, а на другой день, согласно распоряжению майора, нас отвезут куда-то. Солдат ушел, закрыв за собой дверь, а мы вздохнули с облегчением и уселись на койки. Мы чувствовали себя теперь совсем по-другому: на нас была чистая одежда, мы помылись, у нас были консервы, которые мы могли съесть, койки для спанья, крыша над головой, а самое главное — надежда на будущее. Одним словом, мы стали совсем другими, и это изменение в нас произвел майор и его добрые слова. Я очень часто думала, что с человеком надо обращаться по-человечески, а не как с животным; обращаться с человеком по-человечески — это значит дать ему возможность, чтобы он был чистым, жил в чистом доме, относиться к нему с симпатией и уважением, но самое главное — внушить ему надежду на будущее. Если с человеком не обращаться так, то он превращается в животное: человек ведь все может, даже стать животным, если уж другие захотели, чтобы он был животным, а не человеком,— и тогда совершенно напрасно требовать от него человеческого поведения.
Оставшись одни, мы с Розеттой крепко обнялись, я ее поцеловала и сказала:
— Вот увидишь, теперь уж все придет в порядок. Мы поживем несколько дней в деревне, будем там хорошо кушать, отдохнем, а потом вернемся в Рим, и все будет так, как было до нашего отъезда.— Розетта, бедняжка, ответила мне:
— Да, мама.
В этот момент она была похожа на ягненка, которого ведут на бойню, а он лижет руку человека, ведущего его под нож мясника. К сожалению, эта рука была моей рукой, и именно я самолично вела ее на бойню. Но об этом я расскажу позже.
Мы съели по банке консервов и весь остаток дня провалялись в полудремоте на койках. У нас не было никакого желания гулять по улицам Фонди, смотреть на толпившихся на этих улицах оборванных людей и солдат — это было слишком грустно, а развалины домов
напоминали нам о войне. Кроме того, мы чувствовали себя еще очень усталыми, потому что провели ночь под открытым небом и, потом, много пережили за последние сутки. Мы спали, просыпались и снова засыпали. Моя койка стояла возле окна, на котором не было ставен, и через него было видно сверкающее голубое небо. Каждый раз, просыпаясь, я наблюдала, что свет падает уже немного с другой стороны и становится не таким ярким, так как солнце совершало свой путь по небу. Я опять чувствовала себя счастливой, как накануне, когда спала и слышала пушечную стрельбу, но теперь я была счастлива из-за Розетты, спавшей на соседней койке: после всех тревог и приключений, которые нам пришлось пережить, Розетта была жива и здорова. Я думала о том, что мне все же удалось сквозь все военные бури добраться до тихой гавани и спасти свою дочь. Розетта была здорова, я тоже была здорова, никаких особых бед с нами не случилось, а теперь мы скоро вернемся в Рим, в нашу квартиру, я снова открою свою лавку, и мы заживем, как раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57